чьего бы то ни было. Морально все, что ей нравится. При ее бесстыдстве
то, что ей нравится, часто бывает справедливее самого Права. Она ненави-
дит ханжеские фарсы официальной или светской благотворительности. Она
сама занимается благотворительностью, и очень широко, но только никому
об этом ничего не говорит и ни на кого не полагается. Она держит в стро-
гости своих работниц, потому что не любит бездельниц, но она о них пе-
чется, она заботится об их здоровье; она устроила для них под Парижем
дом отдыха, она выдает их замуж; те, кого она выделяет, получают от нее
крупные подарки, которые в будущем составят их приданое.
ими, руководит по-своему - нравственно или безнравственно, но всегда че-
ловечно, понимая их слабости, но не позволяя им поддаваться этим слабос-
тям больше, чем нужно. Ей бы следовало и самой себе давать такие советы
и сдерживать свой пыл.
веряет своему инстинкту и своим силам, которыми безнаказанно злоупотреб-
ляет вот уже двадцать лет... Безнаказанность не может длиться вечно.
Сильвия должна была бы обратить внимание на предостерегающие симптомы,
указывающие, что здоровье ее расшатано. Она их чувствует. Но она привык-
ла рисковать... И затем в этой бешеной деятельности, в этой погоне за
наслаждениями кроется, - как это в одну секунду подметил Марк, - затаен-
ная горечь равнодушия к тому, что у нее нет детей, злоба на жизнь, о
бесполезности которой ей все же не хочется слышать из уст этого дурачка
Марка... Так пропадай же все пропадом! Но до последнего издыхания - тру-
дись и наслаждайся!
ленькие луперкалии, - когда сама хозяйка, пышнотелая, вся в цветах, де-
кольтированная, по ее собственному выражению, до самого зада и в конце
концов обмелевшая от коктейлей - настоящий фавн в юбке, - зажигает все
вокруг себя, Марк не выдерживает. При той лихорадке, которая вечно гло-
жет его, так мало нужно, чтобы опьянеть! И ощущение приниженности, вмес-
то того чтобы делать его более осторожным, иной раз подхлестывает его,
заставляет бравировать. Он решил... Его глаза блуждают. Он больше ничего
не видит, больше ничего не знает, он вовлечен в самый центр круговорота,
которым управляет козлоногая богиня. Шум крови громом отдается в его
ушах, желание гудит, отупевшее сознание спотыкается и падает. Он уже не
различает во время фарандолы, чьи это кроваво-красные губы смеются у са-
мого его рта. Но он впивается в них зубами. И странная, дикая ревность
зажигает в нем пожар... Он теряет сознание и приходит в себя в подвале,
на полу. Он один. Откуда-то до него доносится гул голосов, музыка, но он
ничего не понимает, не может собраться с мыслями... Что произошло?.. Он
не может вспомнить, не знает, воспоминания это или игра воображения... И
в том, что он воображает, страх не менее силен, чем желание... Никаких
границ между тем, что было и что могло быть... Важно, что он чувствует
себя обожженным, опозоренным, заклейменным... и, уходя, удирая "с этой
ярмарки, которая там, наверху, неутомимо смыкает и размыкает свои круги,
он замечает кровавокрасные губы и слышит грудной смех дьяволицы Иордан-
са. Он погружается в ночной мрак, весь дрожа, весь - лед и пламень; его
разум бичует себя и кровоточит, не будучи в состоянии ни постичь, ни
раскаяться. Ненависть и презрение, да что бы там ни было! Огонь, кровь!
Но только не раскаяние, он одержим... Чтобы наказать себя, он уползает
назад, в свою студенческую трущобу, в свою пустыню. И не возвращается.
ле ночной вакханалии не ощущает ни малейшей неловкости. О: а отчетливо
помнит, какая ярость вспыхнула в глазах мальчика - шквал ревности, от
которого затрещали ее кости и который оставил ей след укуса на губах...
И все! Ей и лестно и смешно... Натура самоуверенная и беспутная, но не
глубоко порочная, Сильвия равнодушна к условностям - и нужным и ненуж-
ным. У нее галльский ум, ее насмешливый взгляд всегда улавливает смешное
в любых положениях, и она нечувствительна к тревогам, она проходит мимо
них. Когда-то она видела старушку Сарру в "Федре" и теперь вспоминала
"Ипполита"... Ах, желторотый птенец!.. Ее Ипполит со стыда сбежал. Она
только прыснула ему вслед... Что за важность? Боже, до чего мы бываем
глупы в двадцать лет! И всегда они делают из мухи слона, эти мечтатели,
гоняющиеся за звездами! А стоит ли так волноваться из-за лепестка розы,
залетевшего к вам в постель, если то, что вы сжимаете в объятиях, в са-
мом деле вечно? Она подмигивает себе в зеркало. Роза в цвету... Она
беспристрастно смеется и над собой и над ним. Милая распутница смеется
также над своей дорогой сестрицей Аннетой; если бы Аннета знала!.. Ни-
когда она не узнает! Скорее Ипполит, "едва он миновал Трезенюкие воро-
та", даст себя проглотить живьем... "Скатертью дорожка, Иона!" Она его
отпускает. Он вернется!..
себе этого поражения. Не только поражения этой ночи, о которой он никог-
да не узнает правды (и это мучительней всего! Потому что "та" знает...
Что она знает?), но поражения всех этих дней, которые он продал враждеб-
ному миру (разве он не был на содержании?). А хуже всего то, что в этом
мире он испытал наслаждение. Он смешался со всей этой сволочью, со всеми
этими спекулянтами и проститутками, живущими за счет горестей мира! Он
клеймит себя позором: "Проститутка"! Никаких оправданий! Слабость нис-
колько не оправдывает. Он знал о ней лучше, чем кто бы то ни бегло. Он
лгал, когда убеждал себя, что окажется сильнее. Он говорил себе это в
самый час предательства. Он предавал, вступив в союз с сжигавшим его
темным желанием насладиться этим цветком распутной роскоши, всеми этими
плодами гниющего мира. Он лицемерно создавал себе оправдание в виде прав
разума все видеть и все знать, чтобы для того, чтобы закалиться для
борьбы. Ну вот теперь он все видел и видел себя!.. Конечно, ничто из
всего этого даром не пропадет. Он возвращался, нагруженный трофеями. Но
среди них валялись обломки его собственного "я"; Марк-проститутка... Он
топтал их ногами, как топтал весь этот мир, с которым спутался. Он под-
верг себя наказанию. В неистовом порыве аскетизма он поклялся выжечь ог-
нем все свои предательские инстинкты, которые заставили его сдаться вра-
гу. Он присудил себя к строгой дисциплине труда, к строгому режиму и
полному воздержанию от связей с женщинами. Победить свою природу, дро-
бить ее тяжелым молотом и перековывать! Верное средство накопить внутри
себя гнев насилуемого врага! Но в этом возрасте нечеловеческое часто бы-
вает единственным средством спасения. В этом возрасте юноши подобного
оклада выбирают только между крайностями. Марк избрал "железные ребра".
Он втиснул свое молодое, тщедушное тело, изнемогавшее от лихорадки и
слабости, в броню неумолимого самоотречения. Он носил на себе эту броню
днем и ночью. Он не снимал ее, даже ложась спать, - чтобы не спать (per
non dormire - великий девиз!), чтобы заставить себя держать глаза всегда
открытыми.
что он испытывает материальные затруднения. Она бросила ему спасательный
круг. Он оттолкнул его. В течение двух-трех месяцев Сильвия повторила
это несколько раз. Он не ответил ни "на одну ее записку. Она послала ему
чек, не приписав ни единого слова. Высшее оскорбление! Еще и деньги от
нее!.. Он перечеркнул чек гневным "не принят" и вернул его обратной поч-
той... Ей страшно хотелось пойти надрать ему уши. Идиот! Она представля-
ла себе, как откроет дверь его каморки и подойдет к нему, а он обернет-
ся, бледный от волнения, с бешенством в глазах и стиснув зубы... Лучше,
пожалуй, не пытаться! Еще неизвестно, чьи зубы окажутся стиснутыми. Быть
может, они обменялись бы такими жестокими словами, которых никогда потом
не загладишь...
на грохотала. Ее уже нельзя было остановить. А следовало бы! Раза три у
нее бывали сильные приливы крови. Но она не привыкла возиться со своими
"бобо"... Танцевать, танцевать!.. И, едва касаясь земли, она снова зак-
ружилась в фарандоле. Но теперь звуки фарандолы слышались гдето дале-
ко-далеко - в течение полугода Марк узнавал о г-же Кокий только из га-
зет.
чется жить без посторонней помощи, выпутываться из всех трудностей само-
му, - что ж, пожалуйста! Теперь ему не от кого ожидать ни гроша. Мать
далеко, у нее нет денег, чтобы посылать ему. Ей трудно бывает вырвать
даже то, что причитается. Переписываются они редко. Мать живет в глухой
деревушке; связь там плохая, и письма приходят с невероятным запоздани-
ем. Аннета переживает самое тяжелое время своего изгнания - она влопа-
лась! Она обо всем расскажет, если вообще станет рассказывать, когда ей
удастся вырваться. А до тех-пор она точно воды в рот набрала, как и ее
сын, когда он попадает в историю. Они оба одинаково упрямы, и мать и
сын: "Это касается только меня! Никто не имеет права совать нос в мои
неприятности". Они посылают друг другу раз в две недели по нескольку
строк неопределенного содержания, но всегда бодрых, - как бы только для
того, чтобы сказать: "Я здесь!" Это скорей письма двух товарищей, чем
переписка матери с сыном. Твердая рука ясноглазой женщины сжимает быст-
рые, всегда горячие пальцы мальчика: "Будь здоров! Я с тобой!"
ре стороны. Каждый за себя!
не заработает. Если он хочет жить, надо понизить требования. Все равно
какая работа, лишь бы прожить!.. Прийти к такому решению-это уже много!
И в то же время это ничто. Это значит согласиться на то, чего никто вам
пока еще не предлагает! Мир смеется вам в лицо: "Ты можешь оставить при
себе все свое великодушие! На что ты мне нужен?.." Сотни таких, как он,
ждут, когда им выбросят кость. Марк всегда приходит слишком поздно. И в
этих первых столкновениях с другими его еще удерживает некоторая щепе-
тильность: он пропускает тех, кто стоит впереди, и тех, кто лишь втерся
Шилова Юлия
Эриксон Стивен
Аникина Наталья
Прозоров Александр
Смит Кордвейнер
Перумов Ник