чтобы тот в его отсутствие охранял его милую сестру! Ведь он уходил на
войну, и ритм вдруг менялся, становился смелым, к черту печаль и заботы,
незримый солдат жаждал, там, где битва будет всего беспощадней, опасность
всего грозней, - лихо, благочестиво и чисто по-французски ринуться навстречу
врагу! Но если господь призовет его на небо, пел солдат, тогда он, твой
защитник, будет оттуда взирать на тебя. Под этим "твой" и "тебя" он разумел
сестру однако все это глубоко трогало Ганса Касторпа, и волнение не
покидало его до самого конца, когда честный вояка пел внутри шкатулки под
мощные аккорды, подобные аккордам хорала:
Бог Всесильный, бог любви,
Я за сестру тебя молю.
Эта пластинка больше ничем не была примечательна, однако мы решили
упомянуть о ней потому, что Гансу Касторпу она очень нравилась, и еще
потому, что, позднее, в связи с одним странным случаем, она тоже сыграла
особую роль. Теперь нам остается вспомнить еще последнюю, пятую вещь среди
более близких Гансу Касторпу пластинок-фавориток - нечто уже отнюдь не
французское, а напротив, произведение явно и подчеркнуто немецкое, и не
опера, а песня, одна из тех песен, которые принадлежат народу и вместе с тем
являются шедевром большого мастера, благодаря чему мы в них и находим особую
одухотворенную и обобщенную картину мира. Но зачем эти намеки? Скажем
открыто - это была "Липа" Шуберта, именно всем известная песня "У колодца, у
заставы".
Ее пел тенор под аккомпанемент рояля, у парня был, видно, и вкус и
такт, ибо он в исполнении этой простодушной и вместе с тем несказанно
прекрасной вещи показал тонкий ум, музыкальную чуткость и тщательно
проработанную дикцию. Мы отлично знаем, что эта чудесная песня в детском и
народном исполнении звучит несколько иначе, чем в ее художественной
обработке. В первом случае она поется по большей части упрощенно, строфа за
строфой, на ту же мелодию, тогда как в песне Шуберта - народный мотив уже во
второй восьмистрочной строфе варьирует в минор, а на пятом стихе, особенно
красивом, снова возвращается к мажору, и дальше, где говорится о "степном
холодном ветре" и о том, что "с меня сорвал он шляпу", - мелодия
драматически разрешается и звучит опять в последних четырех стихах третьей
строфы, которые повторяются, чтобы она могла полностью завершиться. Чарующие
изменения этой мелодии происходят трижды, два раза в ее модулирующей второй
половине, а в третий - при репризе последней полустрофы - "Теперь уж я
далеко". Эти волшебные изменения, которые нам не хотелось бы огрублять в
погоне за слишком точными Определениями, падают на отдельные части фраз -
"немало нежных слов" и "ветви зашумели", "брожу в стране чужой". И этот
чистый и теплый, в меру рыдающий тенор, этот певец, столь искусно владеющий
дыханьем, исполнял ее с такой интеллигентной чуткостью к ее красоте, что
описанный переход каждый раз заново волновал слушателя, причем артист умел
еще усилить впечатление, пользуясь особенно задушевными головными звуками в
таких строках как "И в радости и в горе я к ней идти готов" и "Ты мог найти
покой". А при повторении последнего стиха: "Там ждал тебя покой!" - он пел
это "ждал" в первый раз со всей полнотою тоскующей страсти и лишь во второй
- нежно, как флажолет.
Вот все относительно этой песни и ее исполнения. Мы льстим себя
надеждой, что раньше нам удавалось вызвать в наших читателях известное
понимание тех глубоко интимных сопереживаний, которые рождали в Гансе
Касторпе излюбленные номера его ночной программы. Но объяснить, что значила
для него эта песня, эта старинная песня о липе, - задача весьма деликатная,
и, приступая к ее разрешению, необходимо соблюдать величайшую сдержанность в
интонации, иначе можно скорее напортить, чем помочь.
Скажем так: духовное, то есть значительное, явление "значительно"
именно потому, что оно выходит за свои пределы, служит выражением и символом
чего-то духовно более широкого и общего, целого мира чувств и мыслей,
которые, с большим или меньшим совершенством, в нем воплотились - этим и
определяется степень его значительности. Любовь к такому явлению тоже
"значительна". Она говорит нам кое-что и о человеке, испытывающем ее, о его
отношении к тому общему, к тому миру, который отражен в данном явлении и
который этому человеку, сознательно или бессознательно, тоже дорог.
Может быть, читатель удивится тому, что наш скромный герой после
нескольких годиков герметически-педагогической переработки своих внутренних
сил настолько углубился в духовную жизнь, что осознал "значительность" своей
любви и ее объекта. Но это так, и мы об этом рассказываем. Песня о липе
значила для него очень многое, целый мир, и этот мир он не мог не любить,
иначе бы так безумно не влюбился в тот образ, который был его подобием. И мы
знаем, что говорим, если добавим, - хотя это, может, и покажется несколько
туманным, - что его судьба сложилась бы совсем иначе, если бы он не был
столь бесконечно восприимчив к очарованию той сферы чувств, того общего
духовного строя, которым с такой интимной таинственностью была проникнута
эта песня. Однако именно данная судьба привела его к внутреннему росту, к
необычным событиям, вызвала минуты самопознания, поставила перед ним
проблемы "правления", что, в свою очередь, сделало его зрелым для
проникновенной критики этого особого мира и его образа, конечно, достойного
беспредельного восхищения, а также своей любви к нему, и побудило все это
подвергнуть сомнениям совести.
Однако тот, кто решил бы, что такие сомнения могут умалить любовь,
решительно ничего не понимает в любви. Эти сомнения придают ей, наоборот,
особую остроту. Они-то и пробуждают жало страсти, почему страсть можно было
бы даже определить как "сомневающуюся любовь". В чем же заключались
сомнения, тревожившие Ганса Касторпа как "правителя", его совесть и
нравственность, и ставившие под вопрос дозволенность его любви к волшебной
песне и связанным с нею миром? И что это за мир, который, как подсказывали
ему предчувствия совести, должен быть миром запретной любви?
То была смерть.
Но ведь это же явное безумие! Такая великолепная песня! Настоящий
шедевр, рожденный из последних и священных глубин народной души неоценимое
сокровище, прообраз душевности, воплощение прелести! Какая недостойная
клевета!
Да, да, да, все это чудесно, так сказал бы, вероятно, каждый порядочный
человек. И все же за этим прекрасным произведением стояла смерть. Эту связь
со смертью можно было любить, но, ощущая себя "правителем", нельзя было не
предчувствовать, не отдавать себе отчет в известной недозволенности такой
любви. По своей собственной первоначальной сути эта песня могла и не таить в
себе симпатии к смерти, а напротив - нечто глубоко народное, полное
жизненных сил, но духовная симпатия к ней была симпатией к смерти чистое
благоговение, само простодушие, лежавшее в основе этой песни, - их, конечно,
ни в какой мере нельзя было оспаривать но их результатом, их следствием
были явления мрака.
Что он внушает себе? Однако разубедить себя он не мог. Явления мрака.
Мрачные явления. Палачество, подхалимство и человеконенавистничество в
испанском черном платье с брыжами и похотью вместо любви под личиной
лицемерного благочестия!
Разумеется, к литератору Сеттембрини Ганс Касторп не относился с
абсолютным доверием, но он помнил некое наставление, которое его ментор,
служитель ясного разума, дал ему еще давно, в начале его герметического
пути, относительно тяги в прошлое, духовной тяги в прошлое, к некоторым
мирам, и он счел полезным осторожно приложить это наставление к
соответствующему объекту. Сеттембрини определил тогда эту тягу в прошлое как
некую "болезнь". Тот образ мира, та духовная эпоха, к которым тянуло
вернуться, должны были представляться его педагогическому уму
"болезненными". Как бы не так! Неужели пленительная песня о тоске по родине,
душевная область, к которой она относилась, сердечное влечение к этой
области - "болезненны"? Ничего подобного! Они - самое душевно здоровое, что
только может быть. Однако это такой плод, который, будучи свежим, сочным и
здоровым в данную минуту или только что, имел удивительную склонность к
распаду и загниванию и если он в соответствующее мгновение являлся
чистейшей усладой сердца, то в следующий, несоответствующий миг начинал
распространять среди вкушающего его человечества гниль и гибель. Это был
живой плод, но порожденный смертью и несущий в себе смерть. Это было чудо
души - может быть, высшее перед лицом красоты, лишенной совести и давшей ему
свое благословение и все же, с точки зрения ответственно правящей любви к
жизни и к органическому началу, на это чудо следует смотреть с вполне
законным недоверием и в согласии с окончательным приговором совести считать,
что в отношении к нему надо преодолеть себя.
Да, преодоление себя, - вероятно, в этом и состояла сущность
преодоления этой любви - этого волшебного плена души с мрачными
последствиями. Мысли Ганса Касторпа, или, вернее, его полные предчувствий
полумысли, взлетали очень высоко, когда он сидел по ночам перед усеченным
музыкальным гробом - они поднимались выше тех областей, куда достигал
рассудок, это были алхимически пресуществленные мысли. О, как мощно было
волшебство этого душевного плена! Все мы чувствовали себя его сынами, все
могли совершать великие дела на земле, когда служили ему! Не нужно никакой
гениальности, а лишь гораздо больший талант, чем у автора песни о липе,
чтобы, будучи магом душевного волшебства, придать этой песне исполинские
размеры и покорить ею весь мир. Вероятно, можно было бы создать на ее основе
целые царства, земные, слишком земные царства, очень устойчивые и
прогрессивные, лишенные всякой тоски по родине, - и где эта песня упала бы
до граммофонной пластинки. Но лучшим сыном этого волшебства, вероятно, был
бы тот, кто, преодолевая себя, погубил бы свою жизнь и умер бы со словом о
новой любви на устах, которое он еще не умел произнести. Разве не стоило
умереть за нее, за эту волшебную песню! Но тот, кто умер бы за нее, умер бы
уже не за нее и был бы героем лишь потому, что умер бы, в сущности, уже за
новое, за жившее в его сердце новое слово любви, за будущее...
Таковы были любимые пластинки Ганса Касторпа.
Акунин Борис
Херберт Фрэнк
Свержин Владимир
Белов Вольф
Шилова Юлия