предупреждала, чтобы больше Шостаковичу писем на подпись не носили,
потому что он может умереть от разрыва сердца! Зачем же он для начала и
подписывал? В тот период никакого особенного ущерба власти ему нанести
уж не могли.
[Бродский:]
катастрофа, о которой мы говорили, носит именно вот такой характер. Она
разрушает личность. Она превращает личность в развалины: крыши уже нет,
а печка, к примеру, все еще стоит.
[Волков:]
вами в кошки-мышки. Кажется, даже предлагали опубликоваться в журнале
"Юность"?
[Бродский:]
[Волков:]
[Бродский:]
называется, на щите носили. И Евтушенко выразил готовность
поспособствовать моей публикации в "Юности", что в тот момент давало
поэту как бы "зеленую улицу". Евтушенко попросил, чтобы я принес ему
стихи. И я принес стихотворений пятнадцать-двадцать, из которых он в
итоге выбрал, по-моему, шесть или семь. Но поскольку я находился в это
время в Ленинграде, то не знал, какие именно. Вдруг звонит мне из
Москвы заведующий отделом поэзии "Юности" -- как же его звали? А, черт
с ним! Это неважно, потому что все равно пришлось бы сказать о нем, что
подонок. Так зачем же человека по фамилии называть... Ну, вот: звонит
он и говорит, что, дескать, Женя Евтушенко выбрал для них шесть
стихотворений. И перечисляет их. А я ему в ответ говорю: "Вы знаете,
это все очень мило, но меня эта подборка не устраивает, потому что уж
больно "овца" получается". И попросил вставить его хотя бы еще одно
стихотворение -- как сейчас помню, это было "Пророчество". Он чего-то
там заверещал -- дескать, мы не можем, это выбор Евгения
Александровича. Я говорю: "Ну это же мои стихи, а не Евгения
Александровича!" Но он уперся. Тогда я говорю: "А идите вы с Евгением
Александровичем... по такому-то адресу". Тем дело и кончилось.
[Волков:]
альманахах. И кажется, даже шел разговор о первой книге ваших стихов?
Первой в Отечестве, поскольку на Западе к этому времени у вас уже вышли
книги -- и по-русски, и в переводах...
[Бродский:]
"Совпис" в Ленинграде изъявил готовность напечатать мою книжку. Чему я
сильно порадовался. Хотя, с другой стороны, у меня были на этот счет и
какие-то собственные соображения...
[Волков:]
[Бродский:]
представить им "манускрипт". И я, отобравши кое-какие стихи, им этот
самый "манускрипт" представил. Они его одобрили, выкинув какие-то два
или три стихотворения. Но в общем все шло совершенно прекрасным
образом: назначили мне какого-то редактора, работа шла, никаких
волнений. Опять-таки -- забыл фамилию редактора. И главного редактора
фамилию забыл, и директора издательства. Ну это неважно. Вдруг они мне
звонят: "Иосиф Александрович, приходите тогда-то и тогда-то, мы
заключим с вами договор". И я не то чтобы воодушевился, поскольку не
очень-то во все это и верил, но все же было приятно. Значит, канаю я в
издательство для заключения договора...
[Волков:]
[Бродский:]
кажется, этаж, вхожу в кабинет главного редактора. И вдруг вспомнил,
что ему всего год до пенсии остался. И думаю: как же это так, не может
он взять на себя такой ответственности -- решить вопрос о договоре!
Все-таки -- пенсия. Тут-то я и понял окончательно, что несколько
поторопился. Поскольку я с этим человеком уже имел дело в году,
кажется, 1967...
[Волков:]
[Бродский:]
сначала я им дал "В деревне Бог живет не по углам... " и "Новые стансы
к Августе". И этот самый главный редактор меня вызывает. Сидит, мнется
и кашляет: "У вас тут в "Новых стансах к Августе" есть такая строчка --
"в болото, где снята охрана" -- вот это слово, "охрана", надо убрать".
Я возражаю. Тем более что в данном случае это было все абсолютно
безобидно. Он упирается: "Нет-нет, "охрана" -- это невозможно!" Я
удивляюсь: "Почему же это невозможно? Русского слова, что ли, такого
нет?" Он продолжает настаивать: "Да ну, Иосиф Александрович, вы же
понимаете..." Тогда я просто предложил ему взять другое стихотворение,
а именно "На смерть Т. С. Элиота". Мне хотелось, чтобы они напечатали
длинное стихотворение, потому что за длинное больше платили. И,
поскольку там никакой такой "охраны" или чего-нибудь подобного не было,
они это стихотворение взяли и напечатали! Что меня даже как-то и
тронуло, поскольку, если не ошибаюсь, это было первое упоминание Элиота
в советской прессе в положительном ключе.
[Волков:]
[Бродский:]
как же его звали? Память стала совершенно дырявая. Ну это неважно... И
вот он чего-то такое кочевряжится, улыбается мне своими золотыми
коронками и ведет какой-то совершенно непонятный разговор, который я,
наконец, прерываю: "Вы пригласили меня на предмет заключения договора.
Так вот, собираетесь вы заключать со мной договор или нет?" В ответ на
что он препровождает меня в кабинет директора издательства, с которым у
меня происходит следующий диалог:
заключения договора. Я прихожу, а ни о каком договоре нет и речи. В
чем, собственно, дело?
ничуть не меньше. В данную минуту меня интересует: собирается ли
издательство "Советский писатель" заключать со мной договор на книжку
моих стихов? Я вас спрашиваю, действительно, как мужчина мужчину. Меня
интересует -- "да" или "нет". А что касается нюансов, и почему именно
"да" или, наоборот, "нет", то это меня совершенно не интересует. Да или
нет?
[Волков:]
[Бродский:]
получили какой-то сигнал сверху.
[Волков:]
[Бродский:]
был начальником в ленинградском Союзе писателей. Он был -- до известной
степени -- вполне милый человек. О чем же я собирался с ним говорить?
Не помню, но это не столь существенно. Естественно, что я выступал в
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Никитин Юрий
Мурич Виктор
Эриксон Стивен
Громыко Ольга