Чтение 176–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

А теперь вполне естественный вопрос, да из любознательности даже:

-- Ну, и как после всего происшедшего с вами, всего пережитого, --
остаётесь вы советским человеком? Или нет?

А? Что ответишь? Вы, потомки, вам этого не понять: что' вот сейчас
ответишь? Я слышу, я слышу, нормальные свободные люди, вы кричите мне из
1990 года: "Да пошли его на ...! (Или, может, потомки уже не будут так
выражаться? Я думаю, в России -- будут!) Посадили, зарезали -- и еще ему
советский человек!"

В самом деле, после всех тюрем, всех встреч, когда на меня хлынула
информация со всего света -- ну, какой же я могу остаться советский? Где,
когда выстаивало что-нибудь советское против полноты информации?

И если б я столько был уже [перевоспитан] тюрьмой, сколько [образован]
ею, я конечно, должен был бы сразу отрезать: "Нет! И шли бы вы на ...!
Надоело мне на вас мозги тратить! Дайте отдохнуть после работы!"

Но ведь мы же выросли в послушании, ребята! Ведь если "кто против?.. кто
воздержался?.." -- рука никак не поднимается, никак. Даже осужденному, как
это можно выговорить языком: я -- не советский...?

-- В постановлении ОСО сказано, что -- антисоветский, -- осторожно
уклоняюсь я.

-- ОСО-о, -- отмахивается он безо всякого почтения. -- Но сами-то вы что'
чувствуете? Вы -- остаётесь советским? Или переменились, озлобились?

Негромко, так чисто льётся эта мелодия, и не пристаёт к ней наш тягучий,
липкий, ничтожный разговор. Боже, как чиста, и как прекрасна может быть
человеческая жизнь, но из-за эгоизма властвующих нам никогда не дают её
достичь. Монюшко? -- не Монюшко, Дворжак? -- не Дворжак... Отвязался бы ты,
пёс, дал бы хоть послушать.

-- Почему я мог бы озлобиться? -- удивляюсь я. (Почему в самом деле? За
десяток писем -- восемь лет, даже не за каждое письмо по году. "Озлобиться"
никак нельзя, это уже пахнет новым следствием.)

-- Так значит -- советский? -- строго, но и с поощрением допытывается
опер.

Только не отвечать резко. Только не открывать себя сегодняшнего. Вот
скажи сейчас, что -- антисоветский, и заведёт лагерное дело, будет паять
второй срок, свободно.

-- В душе, внутренне -- как вы сами себя считаете?

Страшно-то как: -- зима, вьюги да ехать в Заполярье. А тут я устроен,
спать сухо, тепло, и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания,
носит передачи... Куда ехать! зачем ехать, если можно остаться?.. Ну, что
позорного -- сказать "советский"? Система -- социалистическая.

-- Я-то себя... д-да... советский...

-- Ах, советский! Ну вот это другой разговор, -- радуется опер. -- Теперь
мы можем с вами разговаривать как два советских человека. Значит, мы с вами
имеем одну идеологию, у нас общие цели -- (только комнаты разные), -- и мы с
вами должны действовать заодно. Вы [поможете] нам, мы -- вам...

Я чувствую, что я уже пополз... Тут еще музыка эта... А он набрасывает и
набрасывает аккуратные петельки: я должен помочь им быть в курсе дела. Я
могу стать случайным свидетелем некоторых разговоров. Я должен буду о них
сообщить...

Вот этого я никогда не сделаю. Это холодно я знаю внутри: советский, не
советский, но чтоб о политическом разговоре я вам сообщил -- не дождетесь!
Однако -- осторожность, осторожность, надо как-то мягенько заметать следы.

-- Это я... не сумею, отвечаю почти с сожалением.

-- Почему же? -- суровеет мой коллега по идеологии.

-- Да потому что... это не в моём характере... (Как бы тебе помягче
сказать, сволочь?) Потому что... я не прислушиваюсь... не запоминаю...

Он замечает, что что-то у меня с музыкой -- и выщелкивает её. Тишина.
Гаснет теплый цветной глазок доброго мира. В кабинете -- сыч и я. Шутки в
сторону.

Хоть бы знали они правила шахмат: три раза повторение ходов и фиксируется
ничья. Но нет! На всё ленивые, на это они не ленивые: сто раз он однообразно
шахует меня с одной и той же клетки, сто раз я прячусь за ту же самую пешку
и опять высовываюсь из-за неё. Вкуса у него нет, времени -- сколько угодно.
Я сам подставил себя под вечный шах, объявившись советским человеком.
Конечно, каждый из ста раз есть какой-то оттенок: другое слово, другая
интонация.

И проходит час, и проходит еще час. В нашей камере уже спят, а ему куда
торопиться, это ж его работа и есть. Как отвязаться. Какие они вязкие! Уж он
намекнул и об этапе, и об общих работах, уже он выражал подозрение, что я
заклятый враг, и переходил опять к надежде, что я -- заклятый друг.

Уступить -- не могу. И на этап мне не хочется ехать зимой. С тоской я
думаю: чем это всё кончится?

Вдруг он поворачивает разговор к блатным. Он слышал от надзирателя
Сенина, что я редко высказываюсь о блатных, что у меня были с ними
столкновения. Я оживляюсь: это -- перемена ходов. Да, я их ненавижу. (Но я
знаю, что [вы] их любите!)

И чтоб меня окончательно растрогать, он рисует такую картину: в Москве у
меня жена. Без мужа она вынуждена ходить по улицам одна, иногда и ночью. На
улицах часто раздевают. Вот эти самые блатные, которые бегут из лагерей.
(Нет, которых вы амнистируете!) Так неужели я откажусь сообщить
оперуполномоченному о готовящихся побегах блатных, если мне станет это
известно?

Что ж, блатные -- враги, враги безжалостные, и против них, пожалуй, все
меры хороши... Там уж хороши, не хороши, а главное -- сейчас выход хороший.
Это как будто и

-- Можно. Это -- можно.

Ты сказал! Ты сказал, а бесу только и нужно одно словечко! И уже чистый
лист порхает передо мной на стол:

"Обязательство.

Я, имя рек, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка о
готовящихся побегах заключённых..."

-- Но мы говорили только о блатных!

-- А кто же бегает кроме блатных?.. Да как я в официальной бумаге напишу
"блатных"? Это же жаргон. Понятно и так.

-- Но так меняется весь смысл!

-- Нет, я-таки вижу: вы -- [не наш] человек, и с вами надо разговаривать
[совсем иначе]. И -- [не здесь].

О, какие страшные слова -- "не здесь", когда вьюга за окном, когда ты
придурок и живёшь в симпатичной комнате уродов! Где же это "не здесь?" В
Лефортово? И как это -- "совсем иначе"? Да в конце концов ни одного побега в
лагере при мне не было, такая ж вероятность, как падение метеорита. А если и
будут побеги -- какой дурак будет перед тем о них разговаривать? А значит, я
не узнаю. А значит, мне нечего будет и докладывать. В конце концов это
совсем неплохой выход... Только...

-- Неужели нельзя обойтись без этой бумажки?

-- Таков порядок.

Я вздыхаю. Я успокаиваю себя оговорочками и ставлю подпись о продаже
души. О продаже души для спасения тела. Окончено? Можно идти?

О, нет. Еще будет "о неразглашении". Но еще раньше, на этой же бумажке:

-- Вам предстоит выбрать псевдоним.

Псевдоним?.. Ах, [кличку!] Да-да-да, ведь осведомители должны иметь
кличку! Боже мой, как я быстро скатился! Он-таки меня переиграл. Фигуры
сдвинуты, мат признан.

И вся фантазия покидает мою опустевшую голову. Я всегда могу находить
фамилии для десятка героев. Сейчас я не могу придумать никакой клички. Он
милосердно подсказывает мне:

-- Ну, например, Ветров.

И я вывожу в конце обязательства -- ВЕТРОВ. Эти шесть букв выкаляются в
моей памяти позорными трещинами.

Ведь я же хотел умереть с людьми! Я же гогов был умереть с людьми! Как
получилось, что я остался жить во псах?..

А уполномоченный прячет моё обязательство в сейф -- это его выработка за
вечернюю смену, и любезно поясняет мне: сюда, в кабинет приходить не надо,
это навлечёт подозрение. А надзиратель Сенин -- доверенное лицо, и все
сообщения ([доносы!]) передавать незаметно через него.

Так ловят птичек. Начиная с коготка.

В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за
гриву не удержался -- за хвост не удержишься. Начавший скользить -- должен
скользить и срываться дальше.

Но что-то мне помогло удержаться. При встрече Сенин понукал: ну, ну? Я
разводил руками: ничего не слышал. Блатным я чужд и не могу с ними
сблизиться. А тут как на зло -- не бегали, не бегали, и вдруг бежал воришка
из нашего лагерька. Тогда -- о другом! о бригаде! о комнате! -- настаивал
Сенин. -- О другом я не обещал! -- твердел я (да и к весне уже шло.)
Всё-таки маленькое достижение было, что я дал обязательство слишком частное.

А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и
обошлось. Ни разу больше мне не пришлось подписаться "Ветров". Но и сегодня
я поеживаюсь, встречая эту фамилию.

О, как же трудно, как трудно становиться человеком! Даже если прошел ты
фронт, и бомбили тебя, и на минах ты рвался -- это еще только начало
мужества. Это еще -- не всё...

Прошло много лет. Были шарашки, были особые лагеря. Держался я
независимо, всё наглей, никогда больше оперчасть не баловала меня
расположением, и я привык жить с весёлым дыханием, что на деле моём
поставлена проба: "не вербовать!".

Послали меня в ссылку. Прожил я там почти три года. Уже началось
рассасывание и ссылки, уже освободили несколько национальностей. Уже на