отметку в комендатуру мы, оставшиеся, ходили с шуточками. Уже и XX съезд
прошел. Уже всё казалось навеки конченным. Я строил весёлые планы отъезда в
Россию, как только получу освобождение. И вдруг на выходе из школьного двора
меня приветливо окликнул по имени-отчеству какой-то хорошо одетый (в
гражданском) казах и поспешил поздороваться за руку.
что-нибудь о пересмотре моего дела (к тому времени я сплошал: написал
наверх, как делают ортодоксы, а значит, стал в положение просителя. Этого не
могло пропустить ГБ!) Но оперуполномоченный из области торжественно занял
кабинет начальника РайМВД, дверь запер и явно располагался на многочасовый
разговор, усложненный еще тем, что он по-русски не хорошо говорил. Всё же к
концу первого часа я понял, что не пересмотром моего дела он хочет
заниматься, а привлечь меня к стукачеству. (Очевидно, с освобождением части
ссыльных кадры стукачей поредели.)
дорожил; а смешно потому, что в марте 1956 года разговор такой резал
неуместностью как неуклюжее поперечное движение ножом по тарелке. Я
попробовал в легкой форме объяснить несвоевременность -- ничего подобного,
он как серьёзный бульдог старался не разжать хватку. Всякое послабление
всегда доходит в провинцию с опозданием на три, на пять, на десять лет,
только острожение -- мгновенно. Он еще совсем не понимал, что такое будет
1956-й год! Тогда я напомнил ему, что и МГБ-то упразднено, но он с живостью
и радостью доказывал, что КГБ -- то же самое, и штаты те же, и задачи те же.
У меня к этому году развилась уже какая-то кавалерийская лёгкость по
отношению к их славному учреждению. Я чувствовал, что вполне в духе эпохи
послать его именно туда, куда они заслужили. Прямых последствий для себя я
ничуть не боялся -- их быть не могло в тот славный год. И очень весело бы
уйти от него, хлопнув дверью.
защищенные слабым замочком, да еще маленькой хитростью внутри. А ночами я их
достаю и пишу. Разозлю КГБ -- будут искать мне отместку, что-нибудь
компрометирующее, и вдруг найдут рукописи?
внутренне-свободный человек не может позволить себе поссориться с
жандармами!.. Не может в глаза им вызвездить всё, что думает!
присматриваться. Хватит с меня забот! Давайте на этом кончим.
ними признаю, а нужно высмеять и опрокинуть именно его. Отказ на коленях.
больной тоже должен сотрудничать!..
кандидатура была намечена правильно, да не знали, что человек так болен
серьёзно. Справка нужна была ему не просто прочесть, а -- подшить и тем
прекратить затею. Отдал я ему справку и на том рассчитались.
из сибирских лагерей прибалтийца У., хорошо знающего русский язык (потому на
него и выбор пал), зовут "к начальнику", а в кабинете начальника сидит
какой-то неизвестный горбоносый капитан с гипнотизирующим взглядом кобры.
"Закрывайте плотно дверь!" -- очень серьёзно предупреждает он, будто вот-вот
ворвутся враги, а сам из-под мохнатых бровей не спускает с У. пылающих глаз
-- и уже всё в У. опускается, его уже что-то жжет, что-то душит. Прежде, чем
вызвать У., капитан собрал, конечно, о нём все сведения и еще заочно
представил, что No.1, No.2, No.3, No.4 -- все отпадают, что здесь подойдёт
только самая последняя и самая сильная, но еще несколько минут он жгуче
смотрит в незамутненные незащищенные глаза У., проверяя своими глазами, а
заодно лишая его воли, уже невидимо возвышая над ним то, что сейчас
обрушится.
отвлеченной политграмоты, а -- напряженно, как о том, что сейчас или завтра
взорвется и на их лагпункте: "Вам известно, что мир разделился на два
лагеря, один из них будет побит, и мы твёрдо знаем какой. Вы знаете --
какой?.. Так вот, если вы хотите остаться жить, вы должны отколоться от
гиблого капиталистического берега и пристать к новому берегу. Знаете, у
Лациса "К новому берегу"? -- И еще несколько таких фраз, а сам не спускает
горячего угрожающего взора, и окончательно выяснив для себя номер отмычки, с
тревожной значительностью спрашивает: "А [как] ваша [семья?]" И всех
семейных запросто назывет по именам! Он помнит, по сколько лет детям!
Значит, он уже занимался семьей, это очень серьёзно! "Вы понимаете, конечно,
-- гипнотизирует он, -- что вы с семьей -- одно целое. Если ошибётесь вы и
погибнете -- сейчас же погибнет и ваша семья. [Семей изменников] (уже
усиляет он голосом) мы не оставляем жить в здоровой советской среде. Итак:
делайте выбор между двумя мирами! между жизнью и смертью! Я предлагаю вам
взять обязательство помогать оперчекистскому отделу! В случае вашего отказа
ваша семья полностью будет немедленно посажена в лагеря! В наших руках --
полная власть (и он прав!), и мы не привыкли отступать. от своих решений! (и
опять же прав!) Раз мы выбрали вас -- вы [будете] с нами работать!"
думать не мог, он считал, что стучат негодяи, но что предложат -- ему? Удар
-- прямой, без ложных движений, без проволочки времени, и капитан ждет
ответа, вот взорвется и всё взорвет! И думает У.: а что невозможно для них?
Когда щадили они чьи-нибудь семьи? Не стеснялись же "раскулачивать" семьями
до малых детей, и с гордостью писали в газетах. Видел У. и работу Органов в
40-41 году в Прибалтике, ходил на тюремные дворы смотреть навал
расстрелянных при отступлении. И в 44-м году слушал прибалтийские передачи
из Ленинграда. Как взгляд капитана сейчас, передачи были полны угроз и
дышали местью. В них обещалось расправиться [со всеми], решительно со всеми,
кто помогал врагу. *(3) Так что' заставит их проявить милосердие теперь?
Просить -- бесполезно. Надо выбирать. (Только вот чего еще не понимает У.,
поддавшись и сам легенде об Органах: что нет в этой машине такого
великолепного взаимодействия и взаимоотзывчивости, чтобы сегодня он
отказался стать стукачом на сибирском лагпункте, а через неделю его семью
потянули бы в Сибирь. И еще одного не понимает он. Как плохо ни думает он об
Органах, но они еще хуже: скоро ударит час, и все эти семьи, все эти сотни
тысяч семей, тронут в общую ссылку на погибель, не сверяясь, как ведут себя
в лагере отцы.)
свою дочь в лагерных условиях -- в этих бараках, где даже занавесками не
завешивается блуд и где нет никакой защиты для женщины моложе шестидесяти
лет. И он -- дрогнул. Отмычка выбрана правильно. Никакая б не взяла, а эта
-- взяла.
не советуйтесь ни с единым человеком. ЗА РАЗГЛАШЕНИЕ ВЫ БУДЕТЕ РАССТРЕЛЯНЫ!
(У. идёт и советуется с земляком -- с тем самым, на которого ему предложат
написать и первый донос, с ним вместе они и отредактируют. Признаёт и тот,
что нельзя рисковать семьею.)
задание и связь: сюда больше не ходить, все дела через расконвоированного
придурка Фрола Рябинина.
рассыпанные по лагерю. Фрол Рябинин -- громче всех на народе, весельчак,
Фрол Рябинин -- популярная личность, у Фрола Рябинина какая-то блатная
работенка, отдельная кабина и всегда свободные деньги. С помощью опера
простиг он глубины и течения лагерной жизни и легко в них витает. Вот эти
резиденты и есть те канаты, на которых держится вся сеть.
закоулке ("в [нашем] деле -- самое главное конспирация"). Он зовёт его и к
себе в кабинку: "Капитан вашим донесением недоволен. Надо так писать, чтобы
на человека получался [материал]. Вот я сейчас вас поучу."
писать на людей гадости! Но понурый вид У. толкает Рябинина к собственному
умозаключению: надо этого хлюпика подбодрить, надо огонька ему влить! И он
говорит уже по-дружески: "Слушайте, вам трудно жить. Иногда хочется
подкупить чего-нибудь к пайке. Капитан хочет вам помочь. Вот, возьмите!" --
и достав из бумажника пятидесятку (это ж капитанская! значит, как свободны
[они] от бухгалтерской отчётности, может во всей стране они одни!), сует её
У.
У. все чары капитана-кобры, весь гипноз, вся скованность, вся боязнь даже за
семью: всё происшедшее, весь смысл его овеществляется в этой гадкой бумажке
с зеленоватою лимфой, в обыкновенных иудиных серебренниках. И уже не
рассуждая о том, что будет с семьей, естественным движением оттолкнуться от
мрази, У. отталкивает пятидесятку, а непонимающий Рябинин опять сует, -- У.
Лондон Джек
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Белов Вольф
Контровский Владимир
Никитин Юрий