Чтение 178–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

заставляла подчиняться им.

Машина с фельдмаршалом шла на юг, а навстречу ей двигались пленные.
Мощная громкоговорительная установка ревела:

Я уходил вчера в поход в далекие края,

Платком махнула у ворот моя любимая...

Двое несут третьего, он обнял их за шеи бледными, грязными руками, и
головы носильщиков сблизились, и между ними глядит мертвое лицо с горячими
глазами.

Четыре солдата вытаскивают из бункера на одеяле раненого.

Синевато-черные кучи оружейной стали лежат на снегу. Словно стога
обмолоченной стальной соломы.

Звучит салют - в могилу опускают убитого красноармейца, а тут же рядом
лежат вповалку мертвые немцы, вытащенные из госпитального подвала. Идут в
боярских белых и черных шапках румынские солдаты, гогочут, машут руками,
смеются над живыми и мертвыми немцами.

Пленных гонят со стороны Питомника, от Царицы, из Дома специалистов.
Они шагают особой походкой, которой ходят потерявшие свободу люди и
животные. Легко раненные и обмороженные опираются на палки, на обгоревшие
куски досок. Идут, идут. Кажется, одно синевато-серое лицо на всех, - одни
глаза, одно на всех выражение страдания и тоски.

Удивительно! Сколько оказалось среди них маленьких, носатых,
низколобых, со смешными заячьими ротиками, с воробьиными головками.
Сколько черномазых арийцев, много прыщавых, в нарывах, в веснушках.

Это шли некрасивые, слабые люди, рожденные своими мамами и любимые ими.
И словно исчезли те, не люди, нация, шагавшие с тяжелыми подбородками, с
надменными ртами, белоголовые и светлолицые, с гранитной грудью.

Как чудно, братски похожа эта толпа рожденных мамами некрасивых людей
на те печальные и горестные толпы несчастных, рожденных русскими матерями,
которых немцы гнали хворостинами и палками в лагеря, на запад, осенью 1941
года. Изредка раздавался со стороны бункеров и подвалов хлопок
пистолетного выстрела, и плывущая к скованной Волге толпа, вся, как один
человек, понимала значение этих выстрелов.

Подполковник Михайлов поглядывал на сидевшего рядом фельдмаршала.
Водитель заглядывал в зеркальце. Михайлов видел длинную, худую щеку
Паулюса, водитель видел его лоб, глаза, сложенные для молчания губы.

Они проезжали мимо орудий с поднятыми к небу хоботами, мимо танков с
крестами на лбу, мимо грузовых автомобилей с хлопающими на ветру
брезентами, мимо бронетранспортеров и самоходных орудий.

Железное тело 6-й армии, ее мышцы вмерзли в землю. А мимо медленно
двигались люди, и казалось, и они остановятся, застынут, вмерзнут в грунт.

Михайлов, и водитель, и автоматчик-конвоир ждали, что Паулюс заговорит,
позовет, отвернется. Но он молчал, и нельзя было понять, куда смотрят его
глаза, что приносят они в ту глубину, где сердце человека.

Боялся ли Паулюс, что его солдаты увидят его, или хотел, чтобы они
видели его? Вдруг Паулюс спросил Михайлова:

- Sagen Sie bitte, was ist es, Machorka? [Скажите, пожалуйста, что
такое махорка? (нем.)]

И по этому неожиданному вопросу Михайлов не понял мыслей Паулюса.
Фельдмаршал тревожился о том, чтобы кушать каждый день суп, спать в тепле,
покурить.

49

Из подвала двухэтажного дома, где размещалось полевое управление
гестапо, военнопленные немцы выносили трупы советских людей.

Несколько женщин, старики и мальчишки стояли, несмотря на холод, возле
часового и наблюдали, как немцы укладывают на мерзлую землю трупы.

У большинства немцев было безразличное выражение, они тягуче шагали,
покорно вдыхали трупный запах.

Лишь один из них, молодой человек в офицерской шинели, повязавший нос и
рот грязным носовым платком, судорожно, по-лошадиному мотал головой,
словно ее обжигали слепни. Глаза его выражали муку, которая сродни
безумию.

Военнопленные ставили на землю носилки и, прежде чем начать снимать
трупы, раздумывая, стояли над ними, - у некоторых тел отделились руки,
ноги, и немцы соображали, к какому трупу принадлежит та или другая
конечность, прикладывали ее к телу. Большинство мертвецов были
полураздеты, в белье, некоторые в брюках военного образца. Один был
совершенно голый, с кричащим открытым ртом, с запавшим, соединившимся с
позвоночником животом, с рыжеватыми волосами на половых частях, с тонкими
и худыми ногами.

Невозможно было представить себе, что эти трупы, с прорубленными
яминами ртов и глазниц, были недавно живыми людьми с именами, с
местожительством, говорившими: "милая ты, славная, поцелуй, смотри, не
забывай", мечтавшими о кружке пива, курившими цигарки.

Видимо, только офицер с повязанным ртом ощущал это.

Но именно он особо раздражал женщин, стоявших у входа в подвал, и они
живо следили за ним и безразлично смотрели на остальных военнопленных, из
которых двое были одеты "в шинели со светлыми пятнами от споротых
эсэсовских эмблем.

- А, отворачиваешься, - бормотала приземистая женщина, державшая за
руку мальчишку, следя за офицером.

Немец в офицерской шинели ощутил на себе давление медленного, жадного
взгляда, которым следила за ним русская женщина. Чувство ненависти,
возникнув, искало и не могло не найти своего приложения, как не может не
найти приложения электрическая сила, собранная в грозовой туче,
остановившейся над лесом, слепо выбирающая ствол дерева для испепеляющего
удара.

Напарником немца в офицерской шинели был маленький солдат с шеей,
обмотанной вафельным полотенцем, с ногами, завернутыми в мешки, обвязанные
телефонным проводом.

Такими недобрыми были взгляды людей, молча стоявших возле подвала, что
немцы с облегчением шли в темный подвал и не спешили выходить из него,
предпочитали тьму и зловоние наружному воздуху и дневному свету.

Когда немцы шли к подвалу с пустыми носилками, послышалась знакомая им
матерная русская брань.

Пленные шли к подвалу, не ускоряя шага, животным инстинктом чувствуя,
что стоит им сделать торопливое движение, и толпа кинется на них.

Немец в офицерской шинели вскрикнул, и часовой недовольно сказал:

- Пацан, зачем камень кидаешь, ты, что ли, будешь за фрица носить, если
он свалится?

В подвале солдаты переговаривались:

- Достается пока одному обер-лейтенанту.

- Ты заметил бабу, все смотрит на него.

Из темноты подвала чей-то голос сказал:

- Обер-лейтенант, вы бы разок остались в подвале, начнут с вас, а
кончат нами.

Офицер сонным голосом забормотал:

- Нет-нет, нельзя прятаться, это Страшный Суд, - и, обращаясь к своему
напарнику, добавил: - Пошли, пошли, пошли.

В очередной выход из подвала офицер и его напарник шагали несколько
быстрей обычного - груз был легче. На носилках лежал труп
девушки-подростка. Мертвое тело съежилось, ссохлось, и только светлые
растрепанные волосы сохранили молочную, пшеничную прелесть, рассыпались
вокруг ужасного, черно-коричневого лица умерщвленной птицы. Толпа негромко
ахнула.

Пронзительно взвыл голос приземистой женщины, и словно сверкнувший нож
вспорол холодное пространство.

- Деточка! Деточка! Деточка ты моя золотая!

Этот крик по чужому ребенку потряс людей. Женщина стала расправлять еще
сохранившие следы завивки волосы на голове трупа. Она всматривалась в лицо
с кривым, окаменевшим ртом и видела, как только мать могла одновременно
видеть, и эти ужасные черты, и то живое и милое лицо, которое улыбалось ей
когда-то из пеленочки.

Женщина поднялась на ноги. Она шагнула к немцу, и все заметили это, -
глаза ее смотрели на него и одновременно искали на земле кирпич, не
намертво смерзшийся с другими кирпичами, такой, который могла бы отодрать
ее большая, исковерканная страшным трудом, ледяной водой, кипятком и
щелоком рука.

Неизбежность того, что произойдет, чувствовал часовой и не мог
остановить женщину, потому что она была сильней, чем он и его автомат.
Немцы не могли отвести от нее глаз, и дети жадно и нетерпеливо глядели на
нее.

А женщина уже ничего не видела, кроме лица немца с повязанным ртом. Не
понимая, что делается с ней, неся ту силу, которая подчиняла себе все
вокруг, и сама подчиняясь этой силе, она нащупала в кармане своего ватника
кусок подаренного ей накануне красноармейцем хлеба, протянула его немцу и
сказала:

- На, получай, на, жри.

Потом она сама не могла понять, как это случилось, почему она так
сделала. В тяжелые часы обиды, беспомощности, злобы, а всего этого было
много в ее жизни, - подравшись с соседкой, обвинившей ее в краже пузырька
с постным маслом, выгнанная из кабинета председателем райсовета, не
желавшим слушать ее квартирных жалоб, переживая горе и обиду, когда сын,
женившись, стал выживать ее из комнаты и когда беременная невестка
обозвала ее старой курвой, - она сильно расстраивалась и не могла спать.