Чтение 178–й страницы книги ~Волшебная гора~

хотел, по его словам, еще немного "поболтать".
Поболтать! Нетрудно себе представить, что это будет за болтовня! Всем
стало не по себе от излюбленного словечка веселого коллеги Кроковского.
Каждому почудилось, что на него повеяло холодом, не исключая и Ганса
Касторпа, когда он с опозданием улегся в своем необычайно удобном шезлонге и
вспомнил, как во время недостойной деятельности Элли и ее последовавших
затем стыдливых объяснений у него прямо пол закачался под ногами и он
почувствовал дурноту, какую-то чисто физическую тоску, даже нечто вроде
приступа морской болезни. Ему никогда не приходилось переживать
землетрясение, но он решил, что с ним, наверное, связано именно такое же
чувство тоскливого страха, хотя инфернальные способности Элли Бранд и
вызывали в нем любопытство, - любопытство, таившее в себе предощущение своей
полной бесплодности, сознание недоступности той духовной области, которую
оно искало ощупью, а отсюда и сомнение - только ли оно праздное, или к тому
же еще и греховное впрочем, это не мешало ему оставаться тем, чем оно было,
- а именно любопытством. Гансу Касторпу, как и всякому, не раз приходилось
слышать в своей жизни о тайной или сверхъестественной стороне явлений, - мы
уже упоминали о двоюродной прабабушке-ясновидящей и о том, что до него дошло
меланхолическое предание о ней. Но с этим миром, существование которого Ганс
Касторп готов был теоретически и совершенно беспристрастно допустить, он еще
никогда так близко не сталкивался, никогда практически не познавал его на
опыте и теперь противился такому опыту, не принимал его с точки зрения
хорошего вкуса, эстетики, человеческой гордости - если будет дозволено
выразиться так высокопарно в отношении нашего скромного героя, и это
неприятие было почти столь же сильно, как и волновавшее его любопытство. Он
предчувствовал заранее, совершенно ясно и определенно, что этот опыт, как бы
он ни развертывался, всегда останется чем-то безвкусным, невнятным и
унижающим человеческое достоинство. И все же он жаждал его изведать. Он
понимал, что "праздное" или "греховное" - уж само по себе дурно, как
альтернатива, да никакой альтернативы и не было, понятия эти, в сущности,
одно и то же. И что духовная безнадежность - только внеморальная форма
выражения для того, что является запретным. Все же знаменитое lacet
ex eriri, привитое Гансу Касторпу тем, кто такие попытки осудил бы самым
решительным образом, крепко засело в нем его моралью стало в конце концов
любопытство - неудержимое любопытство путешественника, разъезжающего с
образовательной целью и, коснувшись тайны индивидуальности, оно готово было
теперь обратиться на открывавшиеся совсем рядом новые области, причем в этом
любопытстве было даже что-то военное, ибо оно не отступало перед запретным,
если запретное вставало на его пути. Поэтому Ганс Касторп решил быть на
своем посту и не отходить в сторону, если с Элли Бранд произойдут еще
какие-нибудь приключения.
Доктор Кроковский строго запретил устраивать в дальнейшем любительские
эксперименты, связанные с оккультными способностями фрейлейн Бранд. Он как
бы конфисковал девушку для научных исследований, проводил с ней сеансы в
своем психоаналитическом кабинете, гипнотизировал ее и, как ходили слухи,
старался развить дремлющие в ней способности, изучить ее прежнюю душевную
жизнь. Впрочем, то же самое делала и Гермина Клеефельд, по-матерински
опекавшая ее приятельница и патронесса, она многое выведала у Элли под
страшным секретом и под таким же страшным секретом распространяла по всему
санаторию, вплоть до комнаты консьержа. Она узнала, например, что тот или
то, что во время игры подсказывало девушке придуманное остальными задание,
называлось Холгер - это был некий юноша Холгер, хорошо знакомый ей irit*,
существо, ушедшее в иной эфирный мир, что-то вроде духа-хранителя юной Элли.
Значит, это он открыл ей то, что остальные задумали относительно щепотки
соли и игры на рояле указательным пальцем Параванта?
______________
* Дух (англ.).

Да, он шепнул ей это на ухо, касаясь призрачными губами, так что стало
щекотно и захотелось улыбнуться.
Вероятно, ей бывало очень приятно, когда она еще училась в школе, и он
подсказывал ей ответ, если она не знала урока? Но Элли промолчала. Должно
быть, этого Холгеру не разрешалось делать, ответила она потом. В такие
серьезные дела ему запрещено вмешиваться, да он и сам, должно быть,
хорошенько не знал школьных ответов.
Затем выяснилось, что у Элли с детства, правда с большими перерывами,
бывали видения, зримые и незримые.
Как это понимать - незримые видения?
А вот, например, как это случилось. Однажды, - ей было тогда
шестнадцать лет, - она сидела одна в гостиной родителей за круглым столом и
занималась рукоделием, было еще совсем светло, а рядом на ковре лежала
собака ее отца, сука Фрейя из породы догов. Стол был накрыт вместо скатерти
пестрой турецкой шалью, ну такие носят, сложив их треугольником, пожилые
женщины. Шаль была постелена наискось, а уголки лежали на столе. И вдруг
Эллен увидела, как угол скатерти, лежавший против нее, медленно начал
свертываться беззвучно, аккуратно и равномерно свертывался он и дошел почти
до середины стола, так что трубка стала уже довольно длинной и пока это
происходило, Фрейя вдруг рванулась с места, шерсть встала дыбом, она
уперлась передними лапами в пол, присела, затем с воем бросилась в соседнюю
комнату, забилась под диван, и потом целый год ее нельзя было заставить
войти в гостиную.
- Что же, это Холгер свернул турецкую шаль? - осведомилась фрейлейн
Клеефельд.
Молодая девушка этого не знала.
А как она себе объяснила такое происшествие?
Поскольку это никак нельзя было объяснить, то Элли и не пыталась.
Сообщила она об этом своим родителям?
Нет.
Странно.
Хотя тут решительно ничего дурного не было, у Элли все же возникло
такое чувство, что и в этом случае, и в других ему подобных ей следует
молчать и хранить память о них, как строгую стыдливую тайну.
Очень ли это ее угнетало?
Нет, не особенно. Да и что может быть такого уж угнетающего, если без
причины свертывается скатерть? Но бывало другое, и оно ее угнетало вот
пример.
Год назад в Оденсе, тоже в доме родителей, она как-то рано утром,
поднявшись свежая и бодрая, вышла из своей комнаты в нижнем этаже и хотела
подняться по лестнице в столовую, чтобы, как обычно, сварить кофе до того,
как встанут родители. Она уже почти дошла до площадки на повороте лестницы и
вдруг увидела, что на этой площадке, возле самых ступенек, стоит ее старшая
сестра Зофи, уехавшая после замужества в Америку, - сестра, какая она есть,
совершенно живая. На ней было белое платье, на голове почему-то венок из
водяных лилий, из кувшинок, а руки она держала сложенными на плече и Зофи
кивнула Элли. "Как, Зофи, ты разве здесь?" - спросила с радостью и испугом
словно приросшая к месту Элли. Тогда Зофи еще раз ей кивнула и начала таять.
Она становилась все прозрачнее, а потом стала едва видна, как текучая струя
горячего воздуха, и наконец исчезла совсем, и Элли могла идти дальше. Но
через некоторое время выяснилось, что в тот же самый утренний час ее сестра
Зофи умерла в Нью-Джерси от болезни сердца.
Что ж, заявил Ганс Касторп, когда Клеефельд все ему выложила, вполне
возможно, это бывает. Явление сестры здесь, ее смерть там - тут все-таки
можно найти какую-то связь, какое-то объяснение. И он согласился участвовать
в некоей спиритической игре со стаканом, которую, в обход ревнивого
запрещения Кроковского, пациенты решили устроить с участием Элли Бранд.
На интимный сеанс, состоявшийся в комнате Гермины Клеефельд, были
допущены всего несколько лиц: кроме самой хозяйки, Ганса Касторпа и
маленькой Бранд, присутствовали только дамы Штер и Леви, господин Альбин,
чех Венцель и доктор Тин-фу. Поздно вечером, уже в десять часов, они
потихоньку собрались у Клеефельд и, перешептываясь, стали рассматривать то,
что Гермина приготовила для сеанса посреди комнаты на не покрытом скатертью
круглом столе был поставлен вверх ножкой винный бокал, а вокруг, по краю
стола, на достаточном расстоянии были разложены костяные фишки, попросту
игральные марки, и на них нанесены пером и чернилами двадцать пять букв
алфавита. Сначала Клеефельд всех угостила чаем, за что гости были очень
благодарны, так как дамы Штер и Леви, несмотря на детскую безобидность всей
этой затеи, жаловались, что у них руки и ноги леденеют и ужасно бьется
сердце. Насладившись горячим чаем, они уселись вокруг столика, освещенные
тускло-розовым светом, ибо хозяйка, чтобы создать настроение, выключила
плафон и оставила только закутанную розовым лампочку у кровати затем каждый
слегка приложил один палец правой руки к ножке бокала - так делали обычно на
сеансах, - и все стали ждать, когда бокал начнет двигаться.
Это могло произойти очень легко, так как поверхность стола была
гладкая, край бокала отлично отшлифован, и давление на него, конечно, было
неравномерным, в одном месте - скорее в вертикальном направлении, в другом -
больше вбок, поэтому самого слабого нажима дрожащих, едва прикасающихся к
нему пальцев было достаточно, чтобы бокал сдвинулся с середины стола. На
периферии поля его движения он должен был натолкнуться на буквы, и если из
сочетания тех, которые он задевал, возникали бы слова, имеющие какой-то
смысл, то запутанность этого явления граничила бы с внутренней нечестностью,
ибо оно оказалось бы результатом самого пестрого смешения импульсов -
совершенно бессознательных и полуосознанных, вольного и невольного желания
отдельных участников подтолкнуть бокал, а также согласия темных пластов
всеобщей души на какое-то тайное сотрудничество, как будто ради совершенно
чуждых ей целей, - сотрудничество, в котором в той или иной мере участвовали
бы неведомые глубины каждой отдельной личности, и, вероятно, больше всего
глубины прелестной юной Элли.
Все это было им, в сущности, заранее известно, а Ганс Касторп, по своей
обычной манере, даже заявил об этом вслух, еще пока они сидели, вытянув
дрожащие пальцы, и ждали. Говоря по правде - и то, что у дам леденели