Чтение 178–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

После ужина трое офицеров поднялись в комнату короля.

Принцесса, дофин и г-жа де Турзель были в своей комнате; король, королева
и Мадам Елизавета ждали офицеров.

Едва они вошли, король сказал:

- Господин де Шарни, будьте добры, закройте двери, чтобы нас никто не
побеспокоил, мне нужно сообщить вам нечто крайне важное. Вчера в Дормане
господин Петион предложил мне, чтобы вы переоделись и он устроит вам побег,
но королева и я, опасаясь, что это предложение может оказаться ловушкой и
вас хотят удалить от нас, чтобы тут же расправиться с вами, либо предать
где-нибудь в провинции военному суду, который приговорит вас к расстрелу, не
дав даже права на обжалование приговора, так вот, королева и я, мы взяли на
себя ответственность и отвергли это предложение.

Однако сегодня господин Петион снова повторил его, дав слово депутата,
что с вами ничего не произойдет, и я счел себя обязанным сообщить вам, чего
он опасается и что предлагает.

- Государь, - прервал его Шарни, - прежде чем ваше величество продолжит,
позвольте мне - и здесь я выступаю не только от своего имени, но, думаю,
выражаю и мнение этих господ, - позвольте мне спросить, обещает ли король
удостоить нас некой милости?

- Господа, - отвечал Людовик XVI, - храня верность королеве и мне, вы три
дня рискуете жизнью; все эти три дня ежеминутно вам грозит жесточайшая
смерть, ежеминутно вы делите с нами позор, которым нас покрывают,
оскорбления, которыми нас осыпают. Господа, вы имеете право не просить о
милости, а высказать ваше желание, и если оно не будет немедленно
удовлетворено, значит, оно выходит за пределы моих и королевы возможностей.

- В таком случае, государь, - продолжил Шарни, - мы покорнейше, но
настоятельно просим ваше величество, каковы бы ни были предложения,
сделанные касательно нас господами депутатами, оставить нам свободу принять
их или отвергнуть.

- Даю вам слово, господа, - объявил король, - оставить вам свободу выбора
и не оказывать на вас никакого давления. Как вы решите, так и будет.

- Государь, мы с благодарностью слушаем вас, - сказал Шарни.

Королева с удивлением взглянула на Шарни; она не могла понять, как
сочетается в нем подмеченная ею все возрастающая безучастность с упорным
стремлением ни на миг не уклоняться от того, что он считал своим долгом.

Но объяснения она найти не смогла и позволила королю продолжить беседу.

- Теперь, когда свобода выбора сохранена за вами, послушайте собственные
слова господина Петиона: "Государь, как только вы въедете в Париж, никаких
гарантий безопасности для трех офицеров, которые сопровождают вас, не будет.
Ни я, ни господин Барнав, ни господин де Латур-Мобур не можем обещать спасти
этих людей, даже с риском для своей жизни: они уже заранее приносятся в
жертву народу."

Шарни взглянул на своих товарищей, оба ответили чуть заметной
презрительной улыбкой.

- И что же дальше, государь? - осведомился Шарни.

- Вот что предложил мне господин Петион, - сообщил король, - он снабдит
вас мундирами национальных гвардейцев, откроет перед вами сегодня ночью
ворота епископства и позволит вам бежать.

Шарни взглядом спросил обоих офицеров, но ответом была та же
презрительная улыбка.

- Государь, - вновь обратился Шарни к королю, - мы посвятили свои жизни
вашим величествам, ваши величества соблаговолили принять от нас клятву
верности, и нам стократ легче умереть за вас, чем вас бросить. Мы просим от
вас единственной милости: и завтра относиться к нам так же, как вы
относились к нам вчера. Ничего больше мы не хотим. Из всего вашего двора, из
всей вашей армии, из всей вашей гвардии у вас остались только три преданных
сердца, так не лишайте же их единственной чести, которой они домогаются, -
быть верными вам до конца.

- Хорошо, господа, - вступила королева, - мы согласны, но поймите, с этой
минуты все у нас должно быть общим, отныне для нас вы не слуги, но друзья,
братья. Я не спрашиваю ваши имена, я их знаю, но, - и она вытащила из
кармана записную книжку, - но назовите мне имена ваших отцов, матерей,
братьев и сестер. Может случиться так, что мы потеряем вас, а сами останемся
живы. Тогда я сообщу этим дорогим вам людям о постигшем их горе и постараюсь
облегчить им его, насколько это будет в нашей власти. Итак, господин де
Мальден, итак, господин де Валори, смело говорите, кого из своих
родственников и друзей вы рекомендуете нам в случае смерти, ведь мы все так
близки к ней, что нет смысла играть словами.

Г-н де Мальден назвал свою мать, немощную старую даму, проживающую в
маленьком поместье около Блуа; г-н де Валори - сироту-сестру, которую он
отдал на воспитание в монастырь в Суасоне.

Да, у этих дворян были мужественные, отважные сердца, и, тем не менее,
пока королева записывала имена и адреса г-жи де Мальден и м-ль де Валори,
оба они безуспешно боролись с навернувшимися слезами.

Королеве тоже пришлось прерваться, вынуть из кармана платок и промокнуть
глаза.

Записав адреса, она обратилась к Шарни:

- Увы, граф, я знаю, вам некого мне порекомендовать. Ваши отец и матушка
умерли, а оба брата...

У королевы пресекся голос.

- Да, государыня, оба моих брата имели счастье отдать жизнь за ваше
величество, - сказал Шарни, - но у второго остался ребенок, которого он
поручил моим заботам в своего рода завещании, найденном мною на его трупе.
Его мать он похитил, и семья этой девушки никогда ее не простит. Пока я буду
жив, этот ребенок ни в чем не будет нуждаться, но ваше величество с
поразительным мужеством только что сказали, что все мы на волосок от гибели,
и, если смерть поразит меня, несчастная девушка и ее ребенок останутся без
средств. Соблаговолите, государыня, записать имя этой бедной крестьянки и,
если я, как оба моих брата, буду иметь счастье погибнуть за моего
августейшего повелителя и благородную повелительницу, пролейте свои щедроты
на Катрин Бийо и ее ребенка. Они оба живут в деревушке Виль-д'Авре.

Надо полагать, королева представила себе Шарни, умирающего, подобно двум
его братьям, и эта картина, видимо, показалась ей столь страшной, что она
сдавленно вскрикнула, выронила записную книжку и, пошатнувшись, рухнула в
кресло.

Оба гвардейца бросились к ней, а Шарни поднял книжку, вписал туда имя и
адрес Катрин Бийо и положил книжку на камин.

Королева собралась с силами и взяла себя в руки. Молодые люди, понимая,
что после таких переживаний ей нужно остаться одной, отступили на шаг,
намереваясь откланяться.

Но она протянула им руку и сказала:

- Господа, надеюсь, вы не покинете меня, не поцеловав мне руку?

Оба гвардейца подошли к руке в том же порядке, в каком называли имена и
адреса своих близких: сперва г-н де Мальден, а затем г-н де Валори.

Шарни подошел последним. Рука королевы трепетала в ожидании его поцелуя,
ради которого, вне всяких сомнений, и было затеяно все это.

Но едва граф, державший у сердца письмо Андре, прикоснулся губами к
прекрасной руке Марии Антуанетты, его пронзило ощущение, что этим поцелуем
он совершает некое святотатство.

Мария Антуанетта испустила вздох, похожий на стон; этот поцелуй позволил
ей понять, как с каждым днем, с каждым часом, мы даже сказали бы, с каждой
минутой растет пропасть между нею и ее возлюбленным.

Назавтра перед отъездом гг. де Латур-Мобур и Барнав, очевидно не зная о
разговоре, который произошел вчера между королем и тремя офицерами, вновь
стали настаивать, чтобы они переоделись в национальных гвардейцев, но те
отказались, заявив, что их место на козлах королевской кареты и что никакого
другого мундира, кроме пожалованного им королем, они не наденут.

Тогда Барнав велел прикрепить к козлам справа и слева две доски, чтобы на
них сели по гренадеру и хоть как-то защищали несгибаемых слуг короля.

В десять утра берлина выехала из Мо и покатила в Париж, где король
отсутствовал уже пять дней.

Пять дней! О, какая безмерная бездна разверзлась за эти пять дней!

Не успела карета проехать и лье, а ее уже окружала чудовищная толпа, и
выглядела она куда грознее, чем когда бы то ни было.

Сюда сошлись все, кто жил в окрестностях Парижа. Барнав хотел принудить
форейторов перейти на рысь, но национальная гвардия Кле, ощетинившись
штыками, перегородила дорогу.

Было бы безумием пытаться прорвать эту плотину; даже королева поняла,
сколь это опасно, и умолила депутатов не возбуждать еще более ярость народа,
эту страшную бурю, приближение которой уже чувствовалось и громовые раскаты
которой уже доносились до слуха.

Вскоре толпа стала настолько многочисленной, что лошади перешли на шаг.

Жара стояла небывалая; казалось, дышали уже не воздухом, а жидким
пламенем.

Беззастенчивое любопытство народа преследовало короля и королеву,
которые, пытаясь укрыться от него, сидели, сжавшись, по углам.

Любопытные вскакивали на подножки и просовывали головы в берлину; иные
взбирались на карету, висли на запятках, а кое-кто цеплялся за лошадей.

Только чудом Шарни и его товарищи остались в живых, хотя смерть угрожала
им неоднократно.

Оба гренадера были просто не в состоянии отразить все удары; они просили,
умоляли, даже приказывали от имени Национального собрания, но голоса их
терялись в шуме, криках, брани.

Впереди кареты шагали около двух тысяч человек, за нею следовали более
четырех тысяч.

По обеим сторонам ее двигалась неисчислимая толпа, и с каждой минутой она
все росла и увеличивалась.

Чем ближе подъезжали к Парижу, тем сильней становилось ощущение, что не
хватает воздуха, словно весь его поглощал гигантский город.

Карета ползла при тридцатипятиградусной жаре в тучах пыли, каждый атом