Чтение 178–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

отбрасывает её совсем на пол -- и встаёт уже облегченный, уже СВОБОДНЫЙ и от
нравоучений Рябинина и от подписи, данной капитану, свободный от этих
бумажных условностей перед великим долгом человека! Он уходит без спроса! Он
идёт по зоне, и несут его лёгкие ноги: "Свободен! Свободен!"

Ну, не совсем-то. При тупом опере тянули бы дальше еще. Но капитан-кобра
понял, что глупый Рябинин сорвал резьбу, не тою отмычкой взял. И больше в
этом лагере щупальцы не тянули У., Рябинин проходил не здороваясь.
Успокоился У. и радовался. Тут стали отправлять в ОсобЛаги, и он попал в
Степлаг. Тем более он думал, что с этим этапом обрывается всё.

Но нет! Пометка, видимо, осталась. Одражды на новом месте У. вызвали к
полковнику. "Говорят, вы согласились с нами работать, но [не заслуживаете
доверия]. Может быть, вам плохо объяснили?"

Однако, этот полковник совсем уже не вызывал у У. страха. К тому ж за это
время семью У., как и семьи многих прибалтов, выселили в Сибирь. Сомнения не
было: надо отлипнуть от них. Но какой найти предлог?

Полковник передал У. лейтенанту, чтобы тот еще обрабатывал, и тот скакал,
угрожал и обещал, а У. тем временем подыскивал: как сильней всего и
решительней всего отказаться?

Просвещенный и безрелигиозный человек, У. нашел, однако, что он
оборонится от них, только заслонясь Христом. Не очень это было
принципиально, но безошибочно. Он солгал: "Я должен вам сказать откровенно.
Я получил христианское воспитание, и поэтому работать с вами мне совершенно
невозможно!"

И -- всё! И многочасовая болтовня лейтенанта вся пресеклась! Он понял,
что номер -- пуст. "Да нужны вы нам, как пятая нога собаке! -- вскричал он
досадливо. -- Пишите письменный отказ! (Опять письменный!) Так и пишите, про
боженьку объясняйте!"

Видно, каждого стукача они должны закрыть отдельной бумажкой, как и
открывают. Ссылка на Христа вполне устраивала и лейтенанта: никто из
оперчеков не упрекнёт его, что можно было еще какие-то усилия предпринять.

А не находит беспристрастный читатель, что разлетаются они от Христа, как
бесы от крестного знамения, от колокола к заутрене?

Вот почему наш режим никогда не сойдётся с христианством! И зря
французские коммунисты обещают.

1. Не будет другого повода рассказать историю его посадки. Мобилизован
был хлопчик в армию, а послали служить в войска МВД. Сперва -- на борьбу с
бендеровцами. Получив (от стукачей же) сведения, когда те придут из леса в
церковь на обедню, окружали церковь и брали на выходе (по фотографиям.) То
-- охраняли (в гражданском) народных депутатов в Литве, когда те ездили на
избирательные собрания. ("Один такой смелый был, всегда от охраны
отказывался!") То -- мост охраняли в Горьковской области. У них и у самих
был бунт, когда плохо стали кормить -- и их послали в наказание на турецкую
границу. Но Степовой уже к этому времени сел. Он -- рисовал много, и даже на
обложках тетрадей по политучебе. Нарисовал как-то свинью, и под руку ему
кто-то сказал: "А Сталина можешь?" Могу. Тут же и Сталина нарисовал. И сдал
тетрадь для проверки. Уже довольно было для посадки, но на стрельбах он в
присутствии генерала выбил 7 из 7 на 400 метров и получил отпуск домой.
Вернувшись в часть рассказал: деревьев нет, все фруктовые сами спилили из-за
зверевского налога. Трибунал Горьковского Военного Округа. Еще и там кричал:
"Ах вы, подлецы! Если я враг народа -- чего ж вы перед народом не судите,
прячетесь?" Потом -- Буреполом и Красная Глинка (тяжелый режимный лагерь с
тоннельными работами, одна Пятьдесят Восьмая).

2. Слово "кум" по Далю означает: "состоящий в [[духовном]] родстве,
восприемник по [[крещению]]". Стало быть, перенос на лагерного опера --
очень меток, вполне в духе языка. Только с усмешкой, обычной для зэков.

3. Но педагог, но заводской рабочий, но трамвайный кондуктор, но каждый,
кто питает себя работою -- ведь все же они помогают! Не помогает оккупантам
только спекулянт на базаре и партизан в лесу! Крайний тон этих неосмысленных
ленинградских передач толкнул несколько сот тысяч человек к бегству в
Скандинавию в 1944 г.

Глава 13. Сдавши шкуру, сдай вторую!

Можно ли отсечь голову, если раз её уже отсекли? Можно. Можно ли содрать
с человека шкуру, если единожды уже спустили её? Можно!

Это всё изобретено в наших лагерях. Это всё выдумано на Архипелаге! И
пусть не говорят, что только [бригада] -- вклад в мировую науку о
наказаниях. А [второй лагерный срок] -- это не вклад? Потоки,
прихлёстывающие на Архипелаг извне, не успокаиваются тут, не растекаются
привольно, но еще раз перекачиваются по трубам вторых следствий.

О, благословенны те безжалостные тирании, те деспотии, те самые дикарские
страны, где однажды арестованного уже нельзя больше арестовать! Где
посаженного в тюрьму уже некуда больше сажать. Где осужденного уже не
вызывают в суд! Где приговоренного уже нельзя больше приговорить!

А у нас это всё -- можно. Распластанного, безвозвратно погибшего,
отчаявшегося человека еще как удобно глушить обухом топора! Этика наших
тюремщиков -- бей лежачего! Этика наших оперуполномоченных -- подмощайся
трупами!

Можно считать, что лагерное следствие и лагерный суд тоже родились на
Соловках, но там просто загоняли под колокольню и шлёпали. Во времена же
пятилеток и метастазов стали вместо пули применять второй лагерный срок.

Да как же было без вторых (третьих, четвёртых) сроков утаить в лоне
Архипелага и уничтожить там всех, намеченных к тому?

Регенерация сроков, как отращивание змеиных колец -- это форма жизни
Архипелага. Сколько колотятся наши лагеря и коченеет наша ссылка, столько
времени и простирается над головами осужденных эта чёрная угроза: получить
новый срок, не докончив первого. Вторые лагерные сроки давали во все годы,
но гуще всего -- в 1937-38-м и в годы войны. (В 1948-49 тяжесть вторых
сроков была перенесена на волю: [упустили], прохлопали, кого надо было
пересудить еще в лагере -- и теперь пришлось загонять их в лагерь с воли.
Этих и назвали [повторниками], своих внутрилагерных даже не называли.)

И это еще милосердие -- машинное милосердие, когда второй лагерный срок в
1938 г. давали без второго ареста, без лагерного следствия, без лагерного
суда, а просто вызывали бригадами в УРЧ и давали расписаться в получении
нового срока. (За отказ расписаться -- простой карцер, как за курение в
неположенном месте. Еще и объясняли по-человечески: "Мы ж не даём вам, что
вы в чем-нибудь виноваты, а распишитесь в уведомлении".) На Колыме давали
так десятку, а на Воркуте даже мягче: 8 лет и 5 лет по ОСО. И тщета была
отбиваться -- как будто в темной бесконечности Архипелага чем-то отличались
восемь от восемнадцати, десятка при начале от десяти при конце. Важно было
единственно то, что твоего тела не когтили и не рвали сегодня.

Можно так понять теперь: эпидемия лагерных осуждений 1938 года была
директива сверху. Это там, наверху, спохватились, что до сих пор помалу
давали, что надо догрузить (а кого и расстрелять) -- и так перепугать
оставшихся.

Но к эпидемии лагерных дел военного времени приложен был и [снизу]
радостный огонёк, черты народной инициативы. Сверху было вероятно указано,
что во время войны в каждом лагере должны быть подавлены и изолированы самые
яркие заметные фигуры, могущие стать центром мятежа. Кровавые мальчики на
местах сразу разглядели богатство этой жилы -- своё [спасение от фронта].
Эта догадка родилась, очевидно, не в одном лагере и быстро распространилась
как полезная, остроумная и спасительная. Лагерные чекисты тоже затыкали
пулемётные амбразуры -- только чужими телами.

picture: Кум (капитан Лебедев)

Пусть историк представит себе дыхание тех лет: фронт отходит, немцы вкруг
Ленинграда, под Москвой, в Воронеже, на Волге, в предгорьях Кавказа. В тылу
всё меньше мужчин, каждая здоровая мужская фигура вызывает укорные взгляды.
Всё для фронта! Нет цены, которую правительство не заплатит, чтоб остановить
Гитлера. И только лагерные офицеры (ну, да и братья их по ГБ) --
откормленные, белотелые, бездельные -- все на своих тыловых местах (на
фотографии -- вот например этот лагерный куманёк -- ведь как ему необходимо
остаться в живых!), -- и чем глубже в Сибирь и на Север, тем спокойнее. Но
трезво надо понять: благополучие шаткое. До первого окрика: а почистить-ка
этих румяных, лагерных, расторопных! Строевого опыта нет? -- так есть
идейность. Хорошо, если -- в милицию, в заградотряды, а ну как: свести в
офицерские батальоны! бросить под Сталинград! Летом 1942 года так
сворачивают целые офицерские училища и бросают неаттестованными на фронт.
Всех молодых и здоровых конвойных уже выскребли из охраны -- и ничего,
лагеря не рассыпались. Так и без оперов не рассыпятся! (Уже ходят слухи.)

Бронь -- это жизнь! Бронь -- это счастье! Как сохранить свою бронь?
Простая естественная мысль -- надо [доказать свою нужность!] Надо доказать,
что если не чекистская бдительность, то лагеря взорвутся, это -- котел
кипящей смолы! -- и тогда погиб наш славный фронт! Именно здесь, на
тундренных и таёжных лагпунктах, белогрудые оперуполномоченные сдерживают
пятую колонну, сдерживают Гитлера! Это -- их вклад в Победу! Не щадя себя,
они ведут и ведут следствия, они вскрывают новые и новые заговоры.

До сих пор только несчастные изнуренные лагерники, вырывая друг у друга
пайку из зубов, боролись за жизнь. Теперь в эту борьбу бессовестно вступили
и полновластные оперчекисты. "Подохни ты сегодня, а я завтра!" Погибни лучше
ты и отсрочь мою гибель, грязное животное.

Вот [оформляют] в Усть-Выми "повстанческую группу": восемнадцать человек!
хотели, конечно, обезоружить ВОхру, у неё добыть оружие (полдюжины старых
винтовок)! -- а дальше? Дальше трудно себе представить размах замысла:
хотели поднять весь Север! идти на Воркуту! на Москву! соединиться с