Чтение 179–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

А полковник этот танец, вокруг да около, продолжает и задает такой
заинтересованный вопрос:

-- Ну а какая же, скажем, была первая из причин?

-- Ну Господи -- любая! Прежде всего: чего мне там делать, в
Израиле, в конце-то концов? В гости съездить я бы не отказался, но
насовсем? У меня тут свои дела...

И вдруг разговор поворачивается очень быстро и полковник говорит,
оставляя всех этих "Иосиф-Алексанычей" позади:

-- Ну вот что, Бродский! Мы сейчас вам выдадим анкеты. Вы их заполните.
В течение самого ближайшего времени мы рассмотрим ваше дело. И сообщим
вам об его исходе.

А дело происходит, между прочим, в пятницу, если я не ошибаюсь.
Появляется дама и приносит анкеты. Я говорю:

-- Вы знаете, я лучше эти анкеты возьму с собой и заполню их дома.

-- Нет, вы заполните их сейчас. Здесь.

Я начинаю эти анкеты заполнять, и в этот момент вдруг все понимаю.
Понимаю, что происходит. Я смотрю некоторое время на улицу и потом
говорю:

-- А если я откажусь эти анкеты заполнять?

Полковник отвечает:

-- Тогда, Бродский, у вас в чрезвычайно обозримом будущем наступит
весьма горячее время.

Это точная цитата... И я думаю: ну, значит, опять -- то ли дурдом, то
ли тюрьма... И не страшно это нисколько, но уж больно скучно. Вызов из
Израиля они положили передо мной. Смотрю -- он от Иври Якова. Что
означает, вероятно, Еврей Яков, да? Я спрашиваю: "Какую писать степень
родства?" Полковник говорит: "Пишите -- внучатый племянник". Я пишу --
"внучатый племянник". Он говорит: "Если что, мы вам деньгами поможем".
Я отказываюсь, заполняю эти анкеты и ухожу. Это, как я уже говорил,
пятница, шесть или семь часов вечера. В понедельник утром раздается
телефонный звонок "Иосиф Александрович, мы рассмотрели ваше заявление
на выезд в Израиль. По нему принято благоприятное решение. Зайдите
оформить документы на выезд и принесите свой паспорт". Вот так все это
произошло, поскольку уж вы меня спросили об этом.

[Волков:]

А почему они так торопились от вас избавиться?

[Бродский:]

Объективно, я думаю, у них было два или три соображения. Главное, в
это время Никсон должен был приехать в Москву. А у меня к тому времени
уже существовала репутация на Западе. То есть какая она там была --
репутация! Но тем не менее, до известной степени...

[Волков:]

Но они, кажется, все равно не успели выставить вас до приезда
Никсона?

[Бродский:]

Да, хотя очень старались. Потому что звонили они мне в понедельник,
а уже в среду мне были выданы все бумаги. И я должен был поставить визы
и выматываться. Но тут я стал упираться:

-- Нет, не могу, у меня дел много, вот архив должен привести в
порядок..

-- Да какой там архив?

-- Я понимаю, что весь мой архив у вас, но тем не менее... И
вообще, 24 мая мой день рождения, я хочу его отметить с родителями.

-- Какая же ваша дата?

-- Ну где-нибудь в конце августа, во второй половине сентября...

-- Нет, это исключено!

-- Ну хотя бы в середине июля! Раньше я никак не смогу. Они
отвечают:

-- Четвертое июня -- последнее число.

А это, представьте себе, 15 или 16 мая! Я говорю:

-- А в противном случае?

-- Не забывайте, что вы уже сдали свой паспорт. Без паспорта житье
у вас будет очень трудное...

[Волков:]

И все-таки, высылка, да еще такая срочная, в тот период была
довольно-таки необычной акцией. Вы когда-нибудь пытались понять, что за
ней стояло?

[Бродский:]

Вы знаете, я об этом не очень много думал, по правде сказать.
Пытаться представить себе их резоны, их ход мысли -- мне это совершенно
неохота. Потому что направлять свое воображение по этому руслу просто
не очень плодотворно. К тому же многого я не знал. Но кое-что я
выяснил, когда приехал в Москву ставить эти самые визы. Вам будет
интересно узнать.

[Волков:]

Я весь внимание...

[Бродский:]

Приезжаю я, значит, в Москву поставить эти самые визы и, когда я
закруглился, раздается телефонный звонок от приятеля, который говорит:

-- Слушай, Евтушенко очень хочет тебя видеть. Он знает все, что
произошло.

А мне нужно в Москве убить часа два или три. Думаю: ладно, позвоню.
Звоню Евтуху. Он:

-- Иосиф, я все знаю, не могли бы вы ко мне сейчас приехать?

Я сажусь в такси, приезжаю к нему на Котельническую набережную, и
он мне говорит:

-- Иосиф, слушай меня внимательно. В конце апреля я вернулся из
Соединенных Штатов...

(А я вам должен сказать, что как раз в это время я был в Армении.
Помните, это же был год, когда отмечалось 50-летие создания Советского
Союза? И каждый месяц специально презентовали какую-либо из республик,
да? Так вот, для журнала "Костер", по заказу Леши Лифшица, я собирал
армянский фольклор и переводил его на русский. Довольно замечательное
время было, между прочим...)

Так вот, Евтух говорит:

-- Такого-то числа в конце апреля вернулся я из поездки в Штаты и
Канаду. И в аэропорту "Шереметьево" таможенники у меня арестовали
багаж!

Я говорю:

-- Так.

-- А в Канаде в меня бросали тухлыми яйцами националисты! (Ну все
как полагается -- опера!) Я говорю:

-- Так.

-- А в "Шереметьево" у меня арестовали багаж! Меня все это вывело
из себя и я позвонил своему другу...

(У них ведь, у московских, все друзья, да?) И Евтух продолжает:

-- ...позвонил другу, которого я знал давно, еще с Хельсинкского
фестиваля молодежи.

Я про себя вычисляю, что это Андропов, естественно, но вслух этого
не говорю, а спрашиваю:

-- Как друга-то зовут?

-- Я тебе этого сказать не могу!

-- Ну ладно, продолжай.

И Евтушенко продолжает: "Я этому человеку говорю, что в Канаде меня
украинские националисты сбрасывали со сцены! Я возвращаюсь домой --
дома у меня арестовывают багаж! Я поэт! Существо ранимое,
впечатлительное! Я могу что-нибудь такое написать -- потом не оберешься
хлопот! И вообще... нам надо повидаться! И этот человек мне говорит: ну
приезжай! Я приезжаю к нему и говорю, что я существо ранимое и т. д. И
этот человек обещает мне, что мой багаж будет освобожден. И тут,
находясь у него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разговариваю
с ним о своих делах, то почему бы мне не поговорить о делах других
людей?"

(Что, вообще-то, является абсолютной ложью! Потому что Евтушенко --
это человек, который не только не говорит о чужих делах -- он о них
просто не думает! Но это дело десятое, и я это вранье глотаю -- потому
что ну чего уж!)

И Евтушенко якобы говорит этому человеку:

-- И вообще, как вы обращаетесь с поэтами!

-- А что? В чем дело?

-- Ну вот, например, Бродский...

-- А что такое?

-- Меня в Штатах спрашивали, что с ним происходит...

-- А чего вы волнуетесь? Бродский давным-давно подал заявление на
выезд в Израиль, мы дали ему разрешение. И он сейчас либо в Израиле,
либо по дороге туда. Во всяком случае, он уже вне нашей юрисдикции...

И слыша таковые слова, Евтушенко будто бы восклицает: "Еб вашу
мать!". Что является дополнительной ложью, потому что уж чего-чего, а в
кабинете большого начальника он материться не стал бы. Ну, на это мне
тоже плевать... Теперь слушайте, Соломон, внимательно, поскольку
наступает то, что называется, мягко говоря, непоследовательностью.
Евтушенко якобы говорит Андропову: