содержит для соврем енного писателя какой-то урок, то он прежде всего в том,
что ее истины легко усваиваются человеком нашего времени уже в
четырнадцатилетнем возрасте.
плодовит и как прозаик, и как издатель. Количество написанного и
опубликованного только во второй половине нашего столетия с лихвой
перекрывает все предшествующее, вместе взятое , с момента возникновения
книгопечатания. Будущий читатель, таким образом, сталкивается с выбором,
неограниченность которого не имеет прецедента в человеческой истории и
содержит элемент бессмысленности. Литература на сегодняшний день
превратилась в явле ние демографическое: провидение, видимо, старается
сохранить традиционную пропорцию между числом писателей и читательской
массой. Нетрудно представить поэтому, что автор выходящего в свет нового
художественного произведения может покачать головой и проци тировать
Зощенко.
любви к великому иронисту. У соловья мест общего пользования с дроздом мест
заключения действительно немало общего, но прежде всего - заливистость
пения. Как и Зощенко, автор данного собрания работает с голоса; и в этом не
столько даже принципиальное отличие произведений, собранных в находящемся
перед нами трехтомнике, сколько его пропуск в обозримое будущее. Голос,
подобно отпечаткам пальцев, всегда уникален. И если будущее действительно за
атомизированным сознанием, то беспрецедентной по своей интенсивности арии
человеческой автономии, звучащей на страницах сочинений Юза Алешковского,
сужден зал с лучшей акустикой и более наполненный, чем нынешний.
уместна, нежели литературоведческая. Начать с того, что проза Алешковского -
не совсем проза и жанровые определения (роман, повесть, рассказ) приложимы к
ней лишь частично. Повествовательная манера Алешковского принципиально
вокальна, ибо берет свое начало не столько в сюжете, сколько в речевой
каденции повествующего. Сюжет в произведениях Алешковского оказывается
порождением и заложником каденции рассказчика, а не наоборот , как это
практиковалось в художественной литературе на протяжении ее - у нас
двухсотлетней - истории. Каденция, опять-таки, всегда уникальна и
детерминирована сугубо личным тембром голоса рассказчика, будучи окрашена,
разумеется, его непосредственными
аудиторией.
дело преимущественно с последней. В подобных обстоятельствах рассказчик
неизбежно испытывает сильное искушение приспособить свою дикцию к некой
усредненной нормативной литера турной лексике, облагороженной длительным ее
употреблением. Трудно сказать, что удержало Алешковского от этого соблазна:
трезвость его воображения или подлинность его дара. Любое объяснение в
данном случае покажется излишне комплиментарным. Скорей всего,
представление данного автора о его аудитории как о сборище себе подобных.
рухнувшую ныне общественную систему за столь демократическую интуицию нашего
автора. Ибо в произведениях Алешковского расстояние, отделяющее автора от
героя и их обоих - от
малыми исключениями - сочинения Алешковского представляют собой, по
существу, драматические монологи. Говоря точнее - части единого
драматического монолога, в который сливается
неизбежно возникает элемент отождествления - в первую очередь для самого
писателя - автора с его героями, а у Алешковского рассказчик, как правило,
главное действующее лицо. Не менее неизбежен и элемент отождествления
читателя с героем-рассказчиком.
сталкивается с местоимениями "я", и монолог - идеальная почва для такого
столкновения. Если от "я" героя читатель еще может худо-бедно отстраниться,
то с авторским "я" отношени я у него несколько сложнее, ибо отождествление с
ним для читателя имеет еще и свою лестную сторону. Но, в довершение всего,
герой Алешковского - или сам автор, - как правило, обращается к читателю на
"ты". И это интимно-унизительное местоимение творит под пером нашего автора
с читателем чудеса, быстро добираясь до его низменной природы и за счет
этого полностью завладевая его вниманием. Читатель, грубо говоря, чувствует,
что имеет дело с собеседником менее достойным, чем он сам. Движимый
любопытством и чувством снисходительности, он соглашается выслушать такого
собеседника охотней, чем себе равного или более достойного.
Пение, в конечном счете, есть монолог. Монолог, в конечном счете, всегда
исповедь. Разнообразные формально, произведения Алешковского принадлежат,
выражаясь технически, прежде
движение раскаянием, сознанием греховности, чувством вины за содеянное,
угрозой наказания или пыткой. При этом адресатом исповеди является, по
определению, существо высшее или, по кра йней мере, более нравственное,
нежели исповедующийся. Если первое будит в читателе любопытство, второе
порождает ощущение превосходства и опять-таки момент отождествления с
адресатом.
превращении читателя в жертву, свидетеля и - главное - судью одновременно.
Повествования Алешковского замечательны, однако, тем, что их автор совершает
следующий логический шаг, доб авляя к вышеозначенной комбинации стилистику,
восходящую к тюремным нарам. Ибо герой-рассказчик в произведениях
Алешковского - всегда бывшая или потенциальная жертва уголовного кодекса,
излагающая историю своей жизни именно языком зоны и кодекса, говоря
заслуживает, надо полагать, отдельного комментария - особенно если иметь в
виду читателя будущего. Коротко говоря, "тискать" восходит здесь к
пренебрежительной самоиронии профессионал ьного литератора, привычного к
появлению его художественных произведений в печати и могущего позволить себе
роскошь ложной скромности, основанной на безусловном чувстве превосходства
над окружающими. "Роман", в свою очередь, указывает благодаря смешенном у
ударению на безосновательность этого превосходства и на предстоящую
модификацию или заведомую скомпрометированность некогда благородного жанра.
Как и "собрание сочинений", выражение "тискать роман" предполагает сильный
элемент вымысла - если не просто й лжи - в предстоящем повествовании. В
конечном счете, за словосочетанием этим кроется, надо полагать, идея романа
с продолжением, выходящего серийно в издании типа "Огонька" или
"Роман-Газеты". Описывает оно, как мы знаем, одну из форм устного творчест
ва, распространенную в местах заключения.
практическим: ради увеличения пайки, улучшения бытовых условий, снискания
расположения окружающих или просто чтобы убить время. Из всех перечисленных
последнее соображение - наибол ее практическое и, при благоприятных
обстоятельствах, "тисканье" романа осуществляется изо дня в день, что
равносильно сериализации. Материалом повествования оказывается все, что
угодно. Чаще всего это пересказ заграничного фильма, неизвестного аудитории
жизни. Основная канва оригинала, как правило, сохраняется, но на нее
нанизываются детали и отступления в соответствии с изобретательностью
рассказчика и вкусами публики. Рассказчик является хозяином положения.
Требования, предъявляемые ему публикой, те же, что и в нормальной
литературе, - остросюжетность и сентиментальная насыщенность.
можно сказать, что он вышел из тюремного ватника. Аудитория его - по его
собственному определению - те, кто шинель эту с плеч Акакия Акакиевича снял.
Иными словами - мы в се. "Роман", "тискаемый" Алешковским, - из современной
жизни, и если в нем есть "заграничный" элемент, то главным образом по ту
сторону пребывания добра и зла. Сентиментальная насыщенность доведена в нем
до пределов издевательских, вымысел - до фантасм агорических, которые он с
восторгом переступает. Драматические коллизии его героев абсурдны до степени
подлинности и наоборот, но узнаваемы прежде всего за счет их абсурдности.
Ирония его - раблезианская и разрушительная, продиктованная ничем не утоляем
ым метафизическим голодом автора.
расположение аудитории рассчитывать тоже не приходится: ибо она либо
выталкивает автора из барака, либо разбегается. Что касается шансов убить
время, то они всегда невелики.