Чтение 180–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

На следующий день, к полудню Новиков возвращался из поездки в части. От
беспрерывной тряски по разбитой танковыми гусеницами дороге, от мерзлых
ухабов у него болела поясница, спина, затылок, казалось, что танкисты
заразили его изнеможением, бессонной многосуточной одурью.

Подъезжая к штабу, он вглядывался в людей, стоявших на крыльце. Он
увидел: Евгения Николаевна стояла с Гетмановым и смотрела на подъезжавшую
машину. Ожгло огнем, безумие ударило в голову, он задохнулся от почти
равной страданию радости, рванулся, чтоб на ходу выпрыгнуть из машины.

А Вершков, сидевший на заднем сиденье, сказал:

- Комиссар со своей докторшей воздухом дышут, хорошо бы фото домой
послать, то-то радость будет жене.

Новиков вошел в штаб, взял протянутое Гетмановым письмо, повертел,
узнал почерк Евгении Николаевны, сунул письмо в карман.

- Ну вот, слушай, докладываю, - сказал он Гетманову.

- А письма не читаешь, разлюбил?

- Ладно, успею.

Вошел Неудобнов, и Новиков сказал:

- Все дело в людях. В танках во время боя засыпают. Валятся совсем. И
командиры бригад в том числе. Карпов еще кое-как, а Белов разговаривал со
мной и заснул, - пятые сутки на ходу. Механики-водители на ходу спят, от
усталости есть перестали.

- А как ты, Петр Павлович, оцениваешь обстановку? - спросил Гетманов.

- Немец не активен. Ждать на нашем участке контрудара не приходится. У
них тут пшик, пусто. Фреттер Пико. Фик.

Он говорил, а пальцы его ощупывали конверт. На мгновение он отпускал
конверт и снова быстро прихватывал его, казалось, письмо уйдет из кармана.

- Ну вот, понятно, ясно, - сказал Гетманов, - теперь я тебе докладываю:
мы тут с генералом до самого неба дотянулись. Говорил я с Никитой
Сергеевичем, обещал авиацию с нашего участка не снимать.

- Он оперативное руководство не осуществляет, - сказал Новиков и стал
расклеивать в кармане письмо.

- Ну, это как сказать, - проговорил Гетманов, - только что генерал
получил подтверждение из штаба воздушной: авиация с нами остается.

- Тылы пройдут, - торопливо сказал Неудобнов, - дороги неплохие.
Главное - это ваше решение, товарищ подполковник.

"В подполковники меня разжаловал, волнуется", - подумал Новиков.

- Да, панове, - сказал Гетманов, - сдается, что мы первыми начнем
освобождать неньку Украину. Я сказал Никите Сергеевичу: танкисты осаждают
командование, мечтают ребята называться Украинским корпусом.

Раздражаясь от фальшивых слов Гетманова, Новиков сказал:

- Мечтают они об одном: поспать. Пятые сутки, понимаете, не спят.

- Значит, решено, продолжаем движение, рвем вперед, Петр Павлович? -
сказал Гетманов.

Новиков наполовину раскрыл конверт, просунул в него два пальца, ощупал
письмо, все заныло внутри от желания увидеть знакомый почерк.

- Я думаю такое принять решение, - сказал он, - дать людям десять часов
отдохнуть, пусть хоть немножко силенки подберут.

- Ого, - сказал Неудобнов, - проспим мы за эти десять часов все на
свете.

- Постой, постой, давай разберемся, - сказал Гетманов, и его щеки, уши,
шея стали понемногу краснеть.

- Вот так, уже разобрался, - сказал, посмеиваясь, Новиков.

И вдруг Гетманов взорвался.

- Да мать их... дело какое - не выспались! - крикнул он. - Успеют
выспаться! Черт их не возьмет. Из-за этого остановить всю махину на десять
часов? Я против этого слюнтяйства, Петр Павлович! То ты задержал ввод
корпуса в прорыв, то спать людей укладываешь! Это уж превращается в
систему порочную! Я буду докладывать Военному совету фронта. Не яслями
заведуешь!

- Постой, постой, - сказал Новиков, - ведь ты меня целовал за то, что я
не ввел танки в прорыв, пока не подавил артиллерии противника. Ты напиши
об этом в докладной.

- Я тебя за это целовал? - сказал пораженный Гетманов. - Да ты бредишь
просто!

Неожиданно он произнес:

- Я тебе прямо скажу, меня как коммуниста тревожит, что ты, человек
чистых пролетарских кровей, все время находишься под чуждым влиянием.

- Ах вот как, - с раскатом сказал Новиков, - ладно, понятно.

И, встав, расправив плечи, злобно сказал:

- Я корпусом командую. Как я сказал, так и будет. А доклады, повести и
романы обо мне пишите, товарищ Гетманов, хоть самому Сталину.

Он вышел в соседнюю комнату.

Новиков отложил прочитанное письмо и засвистел, как, бывало, свистел
мальчиком, когда, стоя под соседским окном, вызывал товарища гулять...
Наверное, лет тридцать он не помнил об этом свисте и вдруг присвистнул...

Потом он с любопытством поглядел в окно: нет, светло, ночи ж было.
Потом он истерично, радостно проговорил: спасибо, спасибо, за все спасибо.

Потом ему показалось, что он сейчас упадет мертвым, но он не упал,
прошелся по комнате. Потом он посмотрел на письмо, белевшее на столе,
показалось - это пустой чехол, шкурка, из которой выползла злая гадючка, и
он провел рукой по бокам, по груди. Он не нащупал ее, уже вползла,
залезла, крапивила сердце огнем.

Потом он стоял у окна - шоферы смеялись в сторону связистки Маруси,
шедшей в отхожее место. Механик-водитель штабного танка нес ведро от
колодца, воробьи занимались своим воробьиным делом в соломе, лежавшей у
входа в хозяйский коровник. Женя говорила ему, что ее любимая птица
воробей... А он горел, как дом горит: рушились балки, проваливались
потолки, падала посуда, опрокидывались шкафы, книги, подушки, как голуби,
кувыркаясь, летели в искрах, в дыму... что ж это: "Я всю жизнь буду тебе
благодарна за все чистое, высокое, но что я могу сделать с собой, прошлая
жизнь сильнее меня, ее нельзя убить, забыть... не обвиняй меня, не потому,
что я не виновата, а потому, что ни я, ни ты не знаем, в чем моя вина...
Прости меня, прости, я плачу над нами обоими".

Плачет! Бешенство охватило его. Сыпнотифозная вошь! Гадина! Бить ее по
зубам, по глазам, проломить рукояткой револьвера сучью переносицу...

И с совершенно невыносимой внезапностью, тут же, вмиг, пришла
беспомощность, - никто, никакая сила в мире не могут помочь, только Женя,
но она-то, она-то и погубила.

И он, повернувшись лицом в ту сторону, откуда она должна была приехать
к нему, говорил:

- Женечка, что ж это ты со мной делаешь? Женечка, ты слышишь, Женечка,
посмотри ты на меня, посмотри, что со мной делается.

Он протянул к ней руки.

Потом он думал: для чего же, ведь столько безнадежных лет ждал, но раз
уж решилась, ведь не девочка, если годы тянула, а потом решилась, - надо
было понимать, ведь решилась...

А через несколько секунд он вновь искал себе спасение в ненависти:
"Конечно, конечно, не хотела, пока был зауряд-майором, болтался на сопках,
в Никольске-Уссурийском, а решилась, когда пошел в начальство, в
генеральши захотела, все вы, бабы, одинаковы". И тут же он видел нелепость
этих мыслей, нет-нет, хорошо бы так. Ведь ушла, вернулась к человеку,
который в лагерь, на Колыму пойдет, какая тут выгода... Русские женщины,
стихи Некрасова; не любит меня, любит его... нет, не любит его, жалеет
его, просто жалеет. А меня не жалеет? Да мне сейчас хуже, чем всем вместе
взятым, что на Лубянке сидят и во всех лагерях, во всех госпиталях с
оторванными ногами и руками, да я не задумаюсь, хоть сейчас в лагерь,
тогда кого выберешь? Его! Одной породы, а я чужой, она так и звала меня:
чужой, чужой. Конечно, хоть маршал, а все равно мужик, шахтер,
неинтеллигентный человек, в ее хреновой живописи не понимаю... Он громко,
с ненавистью спросил:

- Так зачем же, зачем же?

Он вынул из заднего кармана револьвер, взвесил на ладони.

- И не потому застрелюсь, что жить не могу, а чтобы ты всю жизнь
мучилась, чтобы тебя, блядину, совесть заела.

Потом он спрятал револьвер.

- Забудет меня через неделю.

Самому надо забыть, не вспомнить, не оглянуться!

Он подошел к столу, стал перечитывать письмо: "Бедный мой, милый,
хороший..." Ужасными были не жестокие слова, а ласковые, жалостливые,
унижающие. От них делалось совершенно невыносимо, даже дышать невозможно
становилось.

Он увидел ее груди, плечи, колени. Вот едет она к этому жалкому
Крымову. "Ничего не могу с собой поделать". Едет в тесноте, в духоте, ее
спрашивают. "К мужу", - говорит. И глаза кроткие, покорные, собачьи,
грустные.

Из этого окна он смотрел, не едет ли к нему она. Плечи затряслись, он
засопел, залаял, давясь, вдавливая в себя прущие наружу рыдания. Вспомнил,
что велел привезти для нее из фронтового интендантства шоколадных конфет,
шутя сказал Вершкову: "Голову оторву, если тронешь".

И снова бормотал:

- Видишь, миленькая моя, Женечка моя, что ты со мной делаешь, да
пожалей ты меня хоть трошечки.

Он быстро вытащил из-под койки чемодан, достал письма и фотографии
Евгении Николаевны, и те, что возил с собой много лет, и ту фотографию,
что она прислала ему в последнем письме, и ту, самую первую, маленькую,
для паспорта, завернутую в целлофановую бумагу, и стал рвать их сильными,
большими пальцами. Он раздирал в клочья написанные ею письма и в мелькании
строчек, по отдельному кусочку фразы на бумажном клочке узнавал десятки