Чтение 180–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

-- Коли вы уж приняли такое решение, то я прошу вас, поскольку он
поэт, а следовательно, существо ранимое, впечатлительное -- а я знаю,
как вы обращаетесь с бедными евреями...

(Что уж полное вранье! То есть этого он не мог бы сказать!)

-- ...я прошу вас -- постарайтесь избавить Бродского от
бюрократической волокиты и всяких неприятностей, сопряженных с выездом.

И будто бы этот человек ему пообещал об этом позаботиться. Что, в
общем, является абсолютным, полным бредом! Потому что если Андропов
сказал Евтуху, что я по дороге в Израиль или уже в Израиле и,
следовательно, не в их юрисдикции, то это значит, что дело уже сделано.
И для просьб время прошло. И никаких советов Андропову давать уже не
надо -- уже поздно, да? Тем не менее я это все выслушиваю, не моргнув
глазом. И говорю:

-- Ну, Женя, спасибо.

Тут Евтушенко говорит:

-- Иосиф, они там понимают, что ты ни в какой Израиль не поедешь. А
поедешь, наверное, либо в Англию, либо в Штаты. Но коли ты поедешь в
Штаты -- не хорони себя в провинции. Поселись где-нибудь на побережье.
И за выступления ты должен просить столько-то...

Я говорю:

-- Спасибо, Женя, за совет, за информацию. А теперь -- до свидания.

Евтух говорит:

-- Смотри на это как на длинное путешествие... (Ну такая
хемингуэевщина идет...)

-- Ладно, я посмотрю, как мне к этому относиться...

И он подходит ко мне и собирается поцеловать. Тут я говорю:

-- Нет, Женя. За информацию -- спасибо, а вот с этим, знаешь, не
надо, обойдемся без этого.

И ухожу. Но чего я понимаю? Что когда Евтушенко вернулся из поездки
по Штатам, то его вызвали в КГБ в качестве референта по моему вопросу.
И он изложил им свои соображения. И я от всей души надеюсь, что он
действительно посоветовал им упростить процедуру. И я надеюсь, что моя
высылка произошла не по его инициативе. Надеюсь, что это не ему пришло
в голову. Потому что в качестве консультанта -- он, конечно, там был.
Но вот чего я не понимаю -- то есть понимаю, но по-человечески все-таки
не понимаю -- это почему Евтушенко мне не дал знать обо всем тотчас?
Поскольку знать-то он мне мог дать обо всем уже в конце апреля. Но,
видимо, его попросили мне об этом не говорить. Хотя в Москве, когда я
туда приехал за визами, это уже было более или менее известно.

[Волков:]

Почему вы так думаете?

[Бродский:]

Потому что такая история там произошла. Ловлю я такси около
телеграфа, как вдруг откуда-то из-за угла выныривает поэт Винокуров.

-- Ой, Иосиф!

-- Здравствуйте, Евгений Михайлович.

-- Я слышал, вы в Америку едете?

-- А от кого вы слышали?

-- Да это неважно! У меня в Америке родственник живет, Наврозов его
зовут. Когда туда приедете, передайте ему от меня привет!

И тут я в первый и в последний раз в своей жизни позволил себе нечто
вроде гражданского возмущения. Я говорю Винокурову:

-- Евгений Михайлович, на вашем месте мне было бы стыдно говорить
такое!

Тут появилось такси. И я в него сел. Или он в него сел, уж не помню.
Вот что произошло. И вот почему я думаю, что в Союзе писателей уже все
знали. Потому что подобные акции обыкновенно происходили с ведома и
содействия Союза писателей.

[Волков:]

Я думаю, это все зафиксировано в соответствующих документах и
протоколах, и они рано или поздно всплывут на свет. Но с другой
стороны, в подобных щекотливых ситуациях многое на бумаге не
фиксируется. И исчезает навсегда...

[Бродский:]

Между прочим, эту историю с Евтушенко я вам первому рассказываю,
как бы это сказать, for the record.

[Волков:]

А как дальше развивались ваши отношения с Евтушенко?

[Бродский:]

Дело в том, что у этой истории были еще и некоторые последствия.
Когда я только приехал в Америку, меня пригласили выступить в
Куинс-колледже. Причем инициатива эта принадлежала не славянскому
департаменту, а департаменту сравнительного литературоведения. Потому
что глава этого департамента, поэт Пол Цвайг, читал меня когда-то в
переводах на французский. А славянский департамент -- куда же им было
деваться... И мы приехали -- мой переводчик Джордж Клайн и я -- сидим
на сцене, а представляет нас почтенной публике глава славянского
департамента Берт Тодд. А он был самый большой друг Евтуха, такое
американское alter ego Евтуха. Во всех отношениях. И вот Берт Тодд
говорит обо мне: "Вот каким-то странным образом этот человек появился в
Соединенных Штатах..." То есть гонит всю эту чернуху. Я думаю: ну
ладно. Потом читаю стихи. Все нормально. "Нормальный успех, стандартный
успех" -- кто это говорил? После этого на коктейль-парти ко мне
подходит Берт Тодд:

-- Я большой приятель Жени Евтушенко.

-- Ну вы знаете, Берт, приятель ваш говнецо, да и от вас воняет!

И пересказал ему в двух или трех словах всю эту московскую историю.
И забыл об этом.

Проходит некоторое время. Я живу в Нью-Йорке, преподаю, между
прочим, в Куинс-колледже. Утром раздается телефонный звонок, человек
говорит:

-- Иосиф, здравствуй!

-- Это кто говорит?

-- Ты уже забыл звук моего голоса?! Это Евтушенко! Мне хотелось бы
с тобой поговорить!

Я говорю:

-- Знаешь, Женя, в следующие три дня я не смогу -- улетаю в Бостон.
А вот когда вернусь...

Через три дня Евтушенко звонит и мы договариваемся встретиться у
него в гостинице, где-то около Коламбус Серкл. Подъезжаю я на такси,
смотрю -- Евтух идет к гостинице. Замечательное зрелище вообще-то.
Театр одного актера! На нем то ли лиловый, то ли розовый пиджак из
джинсы, на груди фотоаппарат, на голове большая голубая кепка, а в
обеих руках по пакету. Мальчик откуда-то из Джорджии приехал в большой
город! Но, главное, это все на публику! Ну это неважно... Входим мы в
лифт, я помогаю ему с этими пакетами. В номере я его спрашиваю:

-- Ну чего ты меня хотел видеть?

-- Вот, Иосиф, люди здесь, которые раньше работали на мой имидж,
теперь начинают работать против моего имиджа. Что ты думаешь о статье
Роберта Конквеста в "Нью-Йорк Таймс"?

А я таких статей не читаю и говорю:

-- Не читал, понятия не имею.

Но Евтушенко продолжает жаловаться:

-- Я в жутко сложном положении. В Москве Максимов меня спрашивает,
получил ли я уже звание подполковника КГБ, а сталинисты заявляют, что
еще увидят меня с бубновым тузом между лопаток.

Я ему на это говорю:

-- Ну, Женя, в конце концов, эти проблемы -- это твои проблемы, ты
сам виноват. Ты -- как подводная лодка: один отсек пробьют...

Ну такие тонкости до него не доходят. Он продолжает рассказывать
как они там в Москве затеяли издавать журнал "Мастерская" или
"Лестница", я уж не помню, как он там назывался,-- и уж сам Брежнев дал
"добро", а потом все застопорилось.

Я ему:

-- Меня, Женя, эти тайны мадридского двора совершенно не
интересуют, поскольку для меня все это неактуально, как ты сам
понимаешь...

Тут Евтух меняет пластинку:

-- А помнишь, Иосиф, как в Москве, когда мы с тобой прощались, ты
подошел ко мне и меня поцеловал?

-- Ну, Женя, я вообще-то все хорошо помню. И если говорить о том,
кто кого собирался поцеловать...

И тут он вскакивает, всплескивает руками и начинается такой
нормальный Федор Михайлович Достоевский:

-- Как! Как ты мог это сказать: кто кого собирался поцеловать! Мне
страшно за твою душу!

-- Ну, Женя, о своей душе я как-нибудь позабочусь. Или Бог
позаботится. А ты уж уволь...

Тут Евтушенко говорит:

-- Слушай, ты рассказал Берту Тодду о нашем московском разговоре...
Уверяю тебя, ты меня неправильно понял!

-- Ну если я тебя понял неправильно, то скажи, как звали человека,
с которым ты обо мне разговаривал в апреле 1972 года?

-- Я не могу тебе этого сказать!