следующему дню за сериализацию "романа", ибо "тискать" его больше негде,
кроме как во времени. Чего в таком случае добивается Алешковский своим
монологом? Кому он исповедуется? Ради чего поет? И сам ли он поет или мы
слышим голос его героя? И кто, в конце концов, этот его герой, чей голос так
похож на голос автора? Чей это голос мы слышим?
герой произведений Алешковского: главнее его персонажей и главнее самого
автора. Голос языка всегда является голосом сознания: национального и
индивидуального. Именно этот го лос, голос русского сознания -
оскорбленного, брутализованного, криминализированного национальным опытом,
приблатненного, огрызающегося, издевающегося над самим собой и своими
прозрениями и, значит, не до конца уничтоженного - звучит со страниц этого т
рехтомника.
способность которой сопротивляться всепоглощающему экзистенциальному кошмару
выше, чем у сознания как такового. Поэтому, надо думать, последнее так на
язык и полагается. Сказ ать об Алешковском, что он владеет стихией этой в
совершенстве, было бы не столько банальностью, сколько неточностью, ибо он
сам и является этой стихией: ее энергией, горизонтом, дном и неистощимым
обещанием свободы одновременно. У жертвы уголовного коде кса, "тискающего" в
бараке роман, другого варианта свободы, кроме языковой, нет. То же самое
относится к человеческому сознанию в пределах экзистенциального капкана,
исключая разве что чисто религиозные средства бегства от реальности.
крайней мере, для изложения своих нужд, в частности, для молитвы. Вполне
возможно, что, будучи голосом человеческого сознания, язык, вообще, во всех
его проявлениях, и есть м олитва. Это предположение вполне в духе
Алешковского, который, наряду с абсолютным слухом, обладает еще и уникальным
метафизическим инстинктом, демонстрируемым практически на каждой странице.
Его следовало бы назвать органическим метафизиком, если бы язы к с его
расширительным, центробежным принципом развития речи не был движущей силой
этой органики. И язык - любой, но в особенности русский - свидетельствует о
наличии у человеческого существа гораздо большего метафизического
потенциала, чем то, что пре длагается религиозным чувством, не говоря -
доктриной. Язык есть спрос, религиозные убеждения - только предложение.
автора. Этот человек, слышащий русский язык, как Моцарт, думается, первым -
и с радостью - признает первенство материала, с голоса которого он работает
вот уже три с лишн им десятилетия. Он пишет не "о" и не "про", ибо он пишет
музыку языка, содержащую в себе все существующие "о", "про", "за", "против"
и "во имя"; сказать точнее - русский язык записывает себя рукою
Алешковского, направляющей безграничную энергию языка в русло внятного для
читателя содержания. Алешковский первым - и с радостью - припишет языку свои
зачастую ошеломляющие прозрения, которыми пестрят страницы этого собрания,
и, вероятно, первым же попытается снять с языка ответственность за
сумасшедшую из вилистость этого русла и многочисленность его притоков.
инструментом языка, а не с писателем, пользующимся языком как инструментом.
В русской литературе двадцатого века таких случаев не больше, чем в русской
литературе века минувшего. У н ас их было два: Андрей Платонов и Михаил
Зощенко. В девятнадцатом, видимо, только Гоголь. В двадцатом веке
Алешковский оказывается третьим и, видимо, последним, ибо век действительно
кончается, несмотря на обилие подросшего таланта.
тем самым орфическую, точней мелическую, природу своего творчества.
Алешковский выдает ее более, чем кто-либо, и делает это буквально - в
третьем томе настоящего собрания.
себя языку и получивший от его щедрот в награду дар откровения и
гомерического хохота, освобождающего человеческое сознание для
независимости, на которую оно природой и историей об речено и которую
воспринимает как одиночество.
* Юз Алешковский. Собрание сочинений в трех томах. М., - "ННН". 1996
___
принадлежит к тому младому и незнакомому племени, чей могучий поздний
возраст придется на начало следующего тысячелетия. Это обстоятельство, само
по себе не накладывающее, разумеется, на племя это никаких дополнительных
обязательств, заставляет тем не менее приглядываться к нему несколько
внимательнее, нежели к его предшественникам.
стихосложение, есть так или иначе тому подтверждение. Однако от поколения,
стоящего на пороге нового тысячелетия, не говоря - на развалинах породившего
всех нас миропорядка, естественно ожидать если не визионерства и попыток
заглянуть в будущее, то во всяком случае качественно нового мироощущения.
Обобщения - вещь опасная и, применительно к явлению столь перенаселенному,
как наша литература конца ХХ-го века - тем более. Тем не менее, подозрение,
что преобладающей ее тональностью является тональность
трагико-нигилистическая, становится все более навязчивым. Параметры эти
читателю хорошо знакомы и свидетельствуют не столько даже о
загипнотизированности сознания национальным опытом, сколько о стилистической
инерции, во власти которой находится современное перо.
обратную силу, производит настойчивое впечатление написанного в некоем
позавчера, оперирует реалиями и поэтикой, восходящими к 60-м или 70-м годам.
Это, разумеется, объясняется тоской по твердой почве и общей системе
координат, к которой наша поэзия за семьдесят лет сильно привыкла.
Сталкиваясь с раздробленностью современного ей опыта и сознания с
беспрецедентностью и непредсказуемостью обозримого будущего, она,
естественно, отворачивается в знакомую ей сторону. Другими словами, она
демонстрирует свою глубокую консервативность, особенно откровенно
проявляющуюся именно в ернической тенденции, возводимой, разумеется, к
скоморошеству, на деле же всегда являющейся голосом интеллектуальной
неполноценности, бегством от неизвестного. Явление это - повальное.
дикции. Лексический их состав хронологических сомнений не вызывает, сообщая
об авторе куда больше, чем метрическое свидетельство. Биография поэта не в
обстоятельствах места и времени, но в качестве его слуха, который первый
определяет поэтом этим произносимое. Выбор слов всегда выбор судьбы, а не
наоборот, ибо определяет сознание - читающего, но еще в большей мере
пишущего; сознание, в свою очередь, определяет бытие.
определяет еще и небытие. Новиков - чистый лирик, и стихи его совершенно
безадресны. Он говорит не "oт имени", и трудно представить аудиторию, ему
аплодирующую: то, к чему поэзия наша опять-таки сильно привыкла за минувшие
десятилетия. И безадресность эта, в свою очередь, избавляет читателя от
хронологических сомнений. Голос Новикова - голос человека в раздробленном,
атомизированном обществе, где поэт более не антипод государя или власти
вообще и поэтому лишен гарантии быть услышанным, не говоря - пьедестала. В
этом смысле голос Новикова - голос из будущего, как, впрочем, и из прошлого,
ибо он в высшей степени голос частный.
стихи Новикова для этого - неплохое начало. Если вычленить их содержание -
занятие применительно к поэзии всегда пагубное - можно было бы сказать, что
эта книга - о неприкаянности: психологической и буквальной. Заслуга автора,
однако, прежде всего в том, что из неприкаянности этой он события не делает,
воспринимая ее скорее как экзистенциальную норму. В способности к заключению
заведомо трагического материала в скобки как самоочевидного и комментария не
заслуживающего - большое достоинство, человеческое и поэтическое, Дениса
Новикова.
Свободного прежде всего от надежды на успех и от ощущения значительности
своей роли поэта. Стихи Новикова - разговор с самим собой, а говоря с собой,
человек не повышает голоса и не кривляется. Говоря с собой, человек сам себя
слышит довольно отчетливо и потому принужден говорить правду. Поэтому если в
стихах Новикова слышен упрек, то это упрек самому себе, а не миропорядку и,
во всяком случае, - не обществу. Уже в этом одном - разительная
самостоятельность данного поэта, чьи отношения с обществом сводятся, в
лучшем случае, к формуле "Нет - так нет".
термина, но он и не архаист - даже в тыняновском. Средства его - средства
нормативной лексики русской поэтической речи, как они сложились у нас за 250
лет существования нашей изящной словесности. Они его вполне устраивают, и
владеет он ими в совершенстве, уснащая свою речь изрядной долей словаря
своей эпохи. Это может вызвать нарекания пуристов, упреки в засорении языка,
рисовке и т. п. На деле же лексический материал, употребляемый Новиковым,
есть современный эквивалент фольклора, и происходящее в его стихах есть по
существу процесс освоения вышеупомянутых средств нашей изящной словесности
новым языковым материалом.
современное ему незнакомое племя - процесса этого только современная часть.
За этим процессом стоит логика эволюции языка, и заслуга отдельного поэта
тут невелика. Разумеется, сознание нынешней публики сильно засорено