вязкую дремоту, засевшую в мышцах и настойчиво зовущую назад, в теплое
небытие сна. Он взял письмо и подошел к окну. Раскрыл створки. Глубоко
вздохнул и поднес конверт к глазам. Второв был близорук. Хорошо и давно
знакомый почерк - буквы похожи на баранки.
возвращался. Но письма она иногда присылала. Они были разными, эти
конверты, надписанные ее рукой. Одни скучно официальные - только адрес и
марка, другие - многоцветные и яркие, с видами Кавказа и Крыма. Иногда
приходили и большие пакеты из плотной, болотного цвета бумаги с пестрыми
экзотическими марками и множеством черных и красных штемпелей или
маленькие белоснежные прямоугольнички, умещавшиеся на ладони и хранившие
слабый аромат дорогих духов. Вид некоторых писем ясно говорил, что они
долго тряслись в почтовых мешках, навьюченных на верблюдов, кочевали на
автомашинах, блуждали по карманам, в которых табак раздавленной сигареты
плотно облепляет кусок черного хлеба. В общем, конверты были разными, и
шли они из разных мест. Но содержание белых, серых и зеленых листков
почтовой бумаги казалось удивительно однообразным. Она всегда писала
только о себе.
знает двух совершенно несхожих женщин. Одна - вздорная, мелочная,
неряшливая, всегда кем-то и чем-то недовольная; другая - та, что писала
письма, - ослепительная, жизнерадостная искательница приключений. И каждый
раз га, другая, вызывала в нем глухую тоску по неведомой ему яркой и
острой жизни, полной разнообразия и неожиданностей.
минутка, и во сне ему являлись мужчины в смокингах, с пистолетами и
сигарами, и красивые женщины в ковбойках, с геологическими молотками в
руках. Она же ему не приснилась ни разу.
вечера. Тогда он поймет не только то, что она написала, но и то, что при
этом думала.
струям. Потом он долго брился, оттягивая кожу на щеках и выдвигая вперед
подбородок, чтобы лучше выбрить складки.
Ему теперь казалось, что они никогда не расставались, а так и жили всегда
вместе с самого первого дня его на земле.
коричневых пятнышках руку на белой пластиковой филенке двери, Второв
вспомнил, что давно собирался что-то сделать для матери, но забыл, что
именно.
не остался только узенький просвет между золотым ободком и дымящейся
поверхностью кофе. Мать опустила в чашку сахар. Второв смотрел на ее
распухшие от подагры пальцы и мучительно пытался вспомнить, что же он
все-таки хотел для нее сделать.
пахнущая краской, шуршала и трещала, как перекрахмаленная рубашка.
Просовывая под газетой руку, Второв на ощупь брал бутерброд и запивал его
горячим, обжигающим язык кофе. Для этого ему приходилось поворачивать
голову направо, чтобы пар не застилал строчек. Когда очки запотели, он
опустил газету и встретился с ласковым, чуть насмешливым взглядом матери.
треугольнички на полимербетонных ступенях, выцарапанные мальчишками
короткие надписи на стенах. Во дворе у подъезда стояла его машина. Он
посмотрел на пыльный радиатор и поморщился. Взял из багажника тряпку и
медленно провел по боку кузова. В блестящей полосе отразились его ноги,
темный асфальт и неопределенной формы зеленое пятно - должно быть,
дворовый сквер.
оставленном на столе в кабинете.
слабовольный человек, который просто не в силах справиться со своим
чувством. У него не хватает воли, вот в чем дело. Или, может быть,
наоборот, он сильный, цельный человек, который обречен на
одну-единственную страсть. И здесь уж ничего не поделаешь. И никто не
имеет права упрекнуть его в отсутствии воли. Даже он сам. Он будет думать
о письме Вероники до тех пор, пока этот вздрагивающий, вибрирующий
вертолет не развалится в воздухе и не придется поневоле приостановить
всяческие размышления.
этого человека. Он называл себя академиком-эклектиком, и чудачества его
вошли в поговорку.
подобно причудливым грибам, стояли корпуса Института экспериментальной и
теоретической биохимии. Башни, полусферы и параболоиды были разбросаны на
зеленой траве с детской непосредственностью. Бетон, стекло, алюминий,
пластмасса... и рядом - фанера, обыкновеннейшая фанера. Целая стена из
десятимиллиметровой фанеры.
Кому все это нужно?"
раза на конференциях, и тот ему не понравился. Он был громогласен и
самоуверен.
физиков, выступивших с критикой его теории субмолекулярного обмена
вещества. Он действительно мог многое, но не все. Старость и смерть и для
него были непобедимыми противниками.
испортишь".
бассейн, вышли сотрудники в белых халатах. Двое несли длинный ящик с
открытым верхом, оставляя на траве тонкий след из опилок. Они пересекли
двор и вошли в домик, похожий на железнодорожную будку.
парикмахерской, облака, пахло соснами. Мягкий, чуть влажный ветер приятно
ласкал кожу. Второв подумал, что, пожалуй, не зря он сюда приехал - хоть
чистым воздухом подышит.
принялись деловито выгружать картонки и свертки.
разделенной на пять этажей круглыми окнами. Прядь волос сорвалась со лба и
брызнула на лицо женщины. Получилась вуаль, из-под которой глядели усталые
карие глаза.
конечно, не догадались сделать..."
карболкой и хозяйственным мылом", - отметил он.
удобных пластмассовых креслах. Кто-то стоял у доски. Вероятно,
рассказывал. По стенам было развешано множество графиков. Второв
всмотрелся в листы ватмана.
Прочел название: "К вопросу о механизме обмена в мышечной клетке".
интересно".
познакомиться..."
прикреплена табличка с надписью: "Аполлинарий Аристархович Кузовкин". И
все. Звание и заслуги не указаны, они общеизвестны. Только дата рождения и
смерти. "Жаль! Все же он еще многое мог сделать, шестьдесят три для
ученого-экспериментатора - это не рубеж", - вздохнул Второв.
двери. То ли движение его было слишком резким, то ли дверь была слабо
закрыта, но случилось непредвиденное. Раздался щелчок, дверь распахнулась,
и Второв влетел в комнату. Двое мужчин, стоявших возле письменного стола с
мензурками в руках, на миг застыли в изумлении. На развернутой газете
лежала крупно нарезанная колбаса, ломти белого и черного хлеба, коробка
бычков в томате. Здесь же приютилась узкогорлая колбочка с остатками
прозрачной жидкости. Пахло табаком.
узким лицом.
Второва. Блондин колебался, но выпил (он тоже пил из мензурки), взяв для
Каменистый Артем
Конюшевский Владислав
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Якубенко Николай
Лукьяненко Сергей