учительницы, казалось, не поняли его и на этот раз. Они дружелюбно
закивали ему в ответ и хором защебетали: "У Эдвина, у Эдвина". Кэй
упомянула о том, что она изучает у профессора Кайзера немецкий язык и
немецкую литературу. "Мне помнится, я уже читала ваши произведения, -
сказала она. - Не забавно ли, что я читала ваши произведения, а теперь
познакомилась с вами лично?" Филипп поклонился. Он был смущен; он
чувствовал себя оскорбленным. Он был оскорблен чужими людьми, которые и не
думали его оскорблять, точно какой-то суфлер подсказывал им оскорбительные
для Филиппа фразы и они, исполненные лучших намерений, доверчиво повторяли
эти уважительные и льстивые слова и только Филипп да невидимый
злокозненный суфлер понимали, как это обидно. Филипп пришел в ярость. Но в
то же время он был покорен. Он был покорен молодой девушкой, свежестью,
искренностью и непредвзятостью ее почтительного отношения к тем ценностям,
которые Филипп тоже чтил, к тем достоинствам, которыми он некогда сам
обладал и которые утратил. В этой истории с Кэй была манящая горечь. Кэй
чем-то напомнила ему Эмилию, Кэй была та же Эмилия, только
непосредственная и беззаботная, а кроме того - и это было к лучшему, - Кэй
ничего не знала о нем. Но все ж его угнетало то, что уважение было
выказано ему столь двусмысленным и скрытно коварным способом, что
уважением пользовался тот Филипп, которого в действительности не было, но
который вполне мог бы быть, тот Филипп, каким он хотел стать, известным
писателем, чьи книги читали бы даже в Массачусетсе. И тут же Филипп поймал
себя на том, что это "даже в Массачусетсе" - чистейшая глупость,
Массачусетс был столь же близким и столь же далеким, как и Германия,
разумеется, с позиций писателя, который находился в центре и для которого
мир, лежащий вокруг, был в любой своей точке равноудаленным, или же с
позиций писателя, находившегося вовне, для него мир был центром, задачей,
вокруг которой он кружил, не достигая цели и не справляясь с решением, и
не годились сюда такие понятия, как "далеко" или "рядом"; возможно, и в
Массачусетсе сидел какой-нибудь глупый литератор и мечтал о том, что его
будут читать "даже в Германии"; места, отдаленные географически, глупые
люди всегда представляли себе как пустыню, бескультурье, конец света,
глухомань, медвежий угол, свет же был там, где они ощупью блуждали в
потемках. Но Филипп, к сожалению, не стал известным писателем, он был не
писатель, а кто-то, кто лишь именовал себя писателем, поскольку в домовой
книге он значился таковым; он был слаб, он оставался на поле брани, где
еще недавно неистовствовали безумие и преступление, дозорная политика и
гнуснейшая война, и потому негромкий крик Филиппа, его первая попытка,
первая книга потонули в реве громкоговорителей и боевом гуле, крики
убивающих и стоны убиваемых заглушили их, и, как парализованный, стоял
Филипп, и сдавленным был его голос, и с отвращением наблюдал он, как
оборудовали для новой кровавой драмы омерзительную сцену, с которой он не
мог, а может быть, и но хотел сойти.
идти к Эдвину было и в самом деле немыслимо. Филипп решил, что откажется
от поручения "Новой газеты". Он опять потерпел неудачу. Филиппу хотелось
бежать куда глаза глядят. Он не мог оставаться в гостинице. Но теперь,
после того как он наделал столько шума, ему было стыдно у всех на виду
красться к выходу, словно добитая собака. Особенно стыдился он Кэй, ее
зеленых глаз. Он стал подниматься но лестнице, которая вела в номера,
надеясь где-нибудь отыскать черный ход, спуститься вниз и пройти через
запасной выход. Однако на лестнице он столкнулся с Мессалиной. "Я уже
давно наблюдаю за вами! - закричала великанша и могучей преградой встала
на его пути. - Идете с визитом к Эдвину? - спросила она. - А кто эта
зеленоглазая малютка? Аппетитная девочка!" - "Я ни к кому не иду с
визитом", - сказал Филипп. "Что же вы здесь делаете?" - "Поднимаюсь по
лестнице". - "Меня вам не провести. - Она игриво хлопнула Филиппа по
плечу. - Слушайте, сегодня у нас вечеринка, мне хотелось бы заполучить
Эдвина. Ох, и гульнем! Да и Эдвину б не пришлось скучать. Будут Джек и
Крошка Ганс. Поняли, на что я намекаю, ведь все писатели - одна братия".
Ее только что завитые волосы колыхались, как малиновое желе. "Я не знаком
с мистером Эдвином, - сказал, озлясь, Филипп. - Вы все с ума посходили.
Считаете, что у меня с ним какие-то отношения. Да с чего вы это взяли? Я
здесь оказался случайно. У меня дела в гостинице". - "Пять минут назад вы
говорили, что Эдвин - ваш друг. Решили обольстить зеленоглазую? А она
похожа на Эмилию. Эмилия и эта девочка составили б неплохую пару".
Мессалина смотрела вниз, в гостиничный холл. "Произошло недоразумение, -
сказал Филипп. - Девушки я тоже не знаю. И никогда ее больше не увижу". Он
подумал: "А жаль, мне хотелось бы тебя увидеть, только вряд ли понравился
бы я тебе". - "И все-таки, Филипп, что вы здесь делаете?" - упорствовала
Мессалина. "Ищу Эмилию", - с отчаянием сказал Филипп. "Вот как? Она придет
сюда? Вы снимаете номер?" - Она придвинулась к нему. "Какая глупость,
зачем я сболтнул это?" - подумал Филипп. "Нет, - сказал он, - я просто
разыскиваю ее. Но ее здесь наверняка не окажется". Он попытался обогнуть
монумент, но малиновое желе заколыхалось так яростно, что он не стал
рисковать: каждую секунду оно могло растечься, стать облаком, красным
облаком, расползающимся в красный туман и дым, в котором Филиппа ждала
гибель. "Да оставьте же вы меня в покое!" - с отчаянием закричал он. Она
же, приблизив свое широкое, опустошенное алкоголем лицо к его уху, вдруг
зашептала, как будто хотела сообщить какой-то секрет: "Как продвигается
сценарий? Сценарий для Александра? Он все время спрашивает, когда вы его
закончите. Он рад, что вы над ним работаете. Мы все увидимся на докладе
Эдвина. Приходите с Эмилией в зеленоглазой малюткой. Перед вечеринкой мы
послушаем Эдвина, а потом, я надеюсь..." - "Не надейтесь, - резко оборвал
ее Филипп. - Надеяться не на что. Не осталось вообще никаких надежд. И
прежде всего для вас". - Он взбежал вверх по лестнице, на площадке вдруг
пожалел, что был излишне резок, хотел вернуться, но испугался и отворил
дверь в узкий коридор, который вел мимо прачечных в знаменитую кухню,
отмеченную звездочкой в путеводителе по городу.
ему удовольствия. Не из-за отсутствия аппетита он с отвращением отверг
изделия знаменитой кухни, фирменные лакомые блюда были поданы ему прямо в
номер в серебряных судках и фарфоровых чашках. Он выпил вина, франконского
вина, о котором читал и немало наслышался, выпил его из любопытства,
однако светлый напиток, с пеной вырывавшийся из пузатой бутылки, показался
ему слишком терпким для обеда в столь тусклый день. Это было солнечное
вино, а Эдвин не видел солнца, у вина оказался могильный вкус и запах,
какой бывает у старых кладбищ в сырую погоду, это было вино, которое умело
подлаживаться, веселых людей оно заставляло смеяться, а печальных -
плакать. Нет, для Эдвина это был решительно неудачный день. Эдвин и не
подозревал, что внизу, в холле, один человек помимо собственного желания
выступал от его имени, принимал незначительные почести и терпел мелкие
неудобства, выпадающие на долю тех, кого прославляют газеты: попытки к
сближению и льстивые слова, столь же ненавистные для Эдвина, сколь и
мучительные для Филиппа, который должен был их сносить, хотя они
относились совсем не к нему. Неудачи Филиппа лишь усилили бы раздражение
Эдвина; он счел бы, что Филипп ничем не облегчил его участь, он подумал
бы, что своим появлением Филипп, как тень, увеличил, очертил и выдал все
то сомнительное и нелепое, что было в его собственной судьбе. Но Эдвин так
и не узнал о Филиппе. В домашних туфлях из красно-черной кожи, в халате
буддийского монаха - в нем он обычно работал - кружил Эдвин вокруг стола
причудливой формы, на котором дымились и благоухали отвергнутые им яства.
Его злило, что он не мог прикоснуться к еде: он боялся обидеть повара,
мастера своего дела, искусство которого он оценил бы при иных
обстоятельствах. С тяжелым сердцем он отошел от стола и стал ходить по
кайме, обрамляющей ковер, в узоре которого переплетались боги и принцы,
цветы и диковинные животные, так что раскрашенная шерстяная пряжа
напоминала картинки из "Тысячи и одной ночи". Тканый ковер, покрывавший
пол, был так ярко расцвечен мотивами восточных сказок, так густо насыщен
мифологическими образами, что писатель не решался пересечь его по
диагонали, и, хотя он был в домашних туфлях и в халате, придававшем ему
сходство с индийским мудрецом, он все же почтительно держался с краю.
Настоящие ковры наряду с хорошей кухней были предметом гордости этой
старой гостиницы, почти не затронутой разрушениями военного времени. Эдвин
любил старомодные пристанища, караван-сараи просвещенной Европы, кровати,
в которых спали Гете или Лоренс Стерн, забавные, чуть-чуть неустойчивые
столы-конторки, которыми, возможно, пользовались Платой, Гумбольдт, Герман
Банг или Гофмансталь. Гостиницы, известные испокон веку, он предпочитал
только что отстроенным дворцам, автоматизированным жилищам в духе
Корбюзье, сверкающим металлическим трубам и оголенным стеклянным стенам, и
в своих путешествиях он нередко страдал оттого, что переставало
действовать отопление или не шла горячая вода, но был склонен не замечать
этих неудобств, хотя его большой, чрезмерно чувствительный нос неизменно
отзывался на них сильным насморком. Нос мистера Эдвина предпочитал тепло и
комфорт духу трухлявого дерева, идущему от старинных, изглоданных жучком
секретеров, запаху нафталина, пота, распутства и слез, поднимавшемуся от
затянутых паутиной обоев. Однако Эдвин жил не ради своего носа и не ради
собственного удовольствия (впрочем, он любил довольство и уют, хотя
никогда не мог насладиться ими вполне), он вел строгую жизнь, строгую и
суровую духовную жизнь, протекавшую под знаком действенно-гуманистической
традиции и, сомнений не было, предельно возвышенной, в которую вписывались
и бывшие постоялые дворы, слон, единорог и времена года, они, разумеется,
не были смыслом и образом этой жизни, они оставались на периферии, по
существу, тревога не переставая терзала Эдвина, потому что родившийся в
Новом Свете поэт причислял себя (с бесспорным нравом) к европейской,
поздней и, чего все чаще опасался Эдвин, последней элите его любимого
Володихин Дмитрий
Контровский Владимир
Роллинс Джеймс
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Никитин Юрий