экскурсии по городу - намечено осмотреть все святые места, гробницы
мучеников за веру, места откровений господних и святых знамений, сам папа
обещал принять экскурсантов. Но Адольф поблагодарил и отказался, ему
хотелось побыть одному. Ведь с ним сидели священники, их уже возвели в
этот сан, епископ выкликал их имена одно за другим, и все оказались на
месте, и все крикнули "Adsum" [присутствую (лат.)], и тогда епископ
спросил у архидиакона: "Считаешь ли их достойными?" - и архидиакон
ответствовал: "Насколько позволяет мне человеческое несовершенство, я знаю
и могу подтвердить, что они достойны нести бремя иерейского сана". Епископ
воскликнул: "Deo gratias" [благодарение богу (лат.)], и они стали
священниками, над ними совершили обряд помазания, они обещали быть
послушными епископу и его преемникам и получили право отпускать грехи:
"Accipe Spiritum Sanctum quorum remiseris peccata, remittuntur eis, et
quorum retinueris, retenta sunt [Прими дух святый: кому отпустишь грехи,
тому будут они отпущены, а на ком оставишь их, на том - останутся (лат.)].
Адольф еще не священник, он только диакон, он стоит на ступеньку ниже их,
они для него начальство; он смотрел, как они поглощают завтрак, как они
составляют планы, чтобы с пользой провести этот день в Риме, и спросил
себя, неужели бог избрал их, неужели они посланы богом, эти тщеславные
вороны, эти робкие огородные пугала, - он сомневался в этом, почему же
тогда бог не сделал большего, почему же его слуги не борются решительнее с
трагическим развитием событий в этом мире? Адольф пришел к ним после
катастрофы, постигшей этот мир, и теперь ему кажется, что, даже будучи
священником, он вряд ли сможет воспрепятствовать новой катастрофе, он даже
не уверен, сможет ли остаться непричастным к ней, прикрываясь столь
сомнительной праведностью фарисеев, и он спросил себя: действительно ли он
призвав, если призваны такие, как эти? Ответа он не нашел, как не нашел
ответа и на вопрос, должен ли он явиться к матери и отыскать отца; может
быть, он все-таки любит своих родителей, или это его обязанность - любить
их, особенно важная" обязанность для священника - любить отца и мать,
хотя, может быть, именно для священника и не такая уж важная, ибо
священник должен любить всех людей одинаково; родители дали ему жизнь, но
душу дал ему господь, родители произвела его на свет не во имя божье, не
для того, чтобы служить богу и выполнять заповеди божьи, они произвели его
на свет, предаваясь наслаждению, потому что были чувственными, а может
быть, они дали ему жизнь оттого, что были неосторожны, или им просто
захотелось иметь ребенка, или оттого что в третьем рейхе было модно иметь
детей, сам фюрер любил детей, а может быть, Адольф появился на свет в
результате всех этих причин - жажды наслаждения, неосторожности, желания
иметь потомство и заслужить благосклонность фюрера, и все-таки где-то за
всем этим стоял бог, незримый и неведомый, ведь всякое зачатие - чудо, и
даже пьяный, насилующий молоденькую служанку в придорожной канаве, творит
зачатие по непостижимому соизволению божию; однако Адольф, диакон,
вопрошал: "Зачем, зачем, зачем?" Но в сумраке этого убежища, в сумраке
глупого, бессмысленного уныния и противного здравому смыслу кисловатого
благочестия Христос не явился ему, и Адольф не мог, подобно апостолу
Петру, вопросить: "Камо грядеши, господи?"
холодное мясо, кусок фазана, вино и фрукты, - они решили поехать в
Кассино, не в монастырь, нет, им хотелось увидеть поля сражений, они
уговорились с другими немецкими туристами, участниками былых боев, те
могли бы им дать объяснения; однако Пфафраты опоздали, им пришлось сначала
разыскивать Юдеяна - они все же решили пригласить его поехать с ними, ведь
поля сражений должны интересовать его, и это сблизит всех, согреет души
общим идеалом; пробудит несокрушимую гордость победителей, которая
остается, несмотря на поражение, но Ева, игравшая в данном случае главную
роль, расстроила все планы: она отказалась принять участие в поездке,
отказалась от свидания и пожелала остаться в своем номере, в каморке, окно
которой выходило на шумный двор, полный кухонного дыма и чада; лучше уж
она вернется домой, в Германию, чтобы и там замкнуться в тесной каморке.
Пфафраты рассвирепели и стали умолять ее:
быстротечного дня, уже примирились со всем: с крушением всех надежд, с
изменой, с мародерством; она не могла объяснить им, что ее, брачный союз с
Юдеяном был настолько тесно связан с третьим рейхом, настолько
поддерживался верой в него и питался из того же источника, что теперь брак
расторгнут, распался сам собой, как только умер Гитлер, рухнул третий рейх
и чужеземные солдаты вступили на германскую землю, кощунствуя над
провидением и предвидением фюрера. Кому это неясно, кто не понимает, что
иначе и думать нельзя, тому не втолкуешь, и уж лучше молчать, не выставляя
на поругание свою скорбь. Не ее это вина и не вина Юдеяна, оба они
неповинны в том, что случилось и чего уже не поправить, но им приходится
разделять ту вину, которая неизбежно ложится на каждого уцелевшего после
катастрофы; Ева считала себя виновной не в том, что помогала прокладывать
путь, который привел к катастрофе, а в том, что осталась в живых, что она
цела и невредима; сознание этой вины не меркло, и Ева боялась, что Юдеяну
теперь тоже придется, что он вынужден будет разделить вину с оставшимися в
живых, а этого она не желала, ведь она видела его еще не обремененного
этой виной, среди героев Валгаллы; однако доля вины неизбежно ложится на
каждого уцелевшего, поэтому письмо, написанное Юдеяном, весть о том, что
он жив, испугала ее, а не обрадовала. Но кому могла она открыться, кому
сказать о своем ужасе? Сын стал ее врагом. Он стал ее злейшим врагом, если
только слово "злейший" содержит в себе зло, и, будь она верующей, она
прокляла бы сына, но верующим был он, а она, язычница, не располагает
проклятиями, язычница - нищая: она не верит ни в силу благословения, ни в
силу проклятия, она верит лишь в былое единство германской нации, а
кощунствующий над этим единством заслуживает лишь смерти. Но ведь не может
она убить сына. У нее больше нет власти над ним. Она может его только
забыть. Но чтобы забыть, нужно время, она уже почти забыла сына, как вдруг
появление Юдеяна вновь вернуло все забытое, память обо всех крушениях,
всех потерях, поэтому она не хотела видеть Юдеяна и осталась в гостинице,
ей казалось, будто ее стегают кнутом.
Дитрих, и думали: мы не можем сказать ему прямо, нужно сообщить осторожно
- она сошла с ума; да, после всего, что ей пришлось вынести, пожалуй, нет
ничего удивительного в том, что она сошла с ума, но мы сделали все, что
могли, нам упрекнуть себя не в чем, никто не может упрекнуть нас, мы
поддерживали ее, Юдеян должен это признать, мы привезли ее сюда, и пусть
теперь он решает, как с ней быть. А Дитрих думал: дядя живет в более
шикарном отеле, чем мы, у него, видно, есть деньжата; когда мы учились в
Орденсбурге, я завидовал Адольфу - его отец занимал гораздо более высокое
положение, чем мой; хотелось бы знать, по-прежнему ли у него более высокое
положение и как удалось Юдеяну ускользнуть от врагов, как ему удалось
прорваться; интересно, остался ли он все тот же, добьется ли снова власти,
возобновит ли борьбу и стоит ли уже перейти на его сторону или это пока
слишком рискованно?
следует подождать год-другой, пока ситуация станет яснее. Суверенитет нам,
конечно, дадут, и новая армия у нас тоже будет, нельзя не признать, что
боннское правительство в этом отношении хорошо поработало, и все же нам
пока приходится лавировать, но, когда армия будет создана, тогда, может
быть, настанет время для подлинно национальных сил взять власть в свои
руки и рассчитаться с изменниками.
чуть не задавил господина, который, словно дипломат, с раскрытым зонтиком
переходил улицу у Порта Пинчана и столь явно и очевидно верил в торжество
разума, что едва не попал под машину.
туалетной водой и выглядел как старый преуспевающий боксер, который ради
хорошего гонорара еще раз выходит на ринг. Роскошь, окружавшая его,
смутила их. Они стояли перед ним как просители, как бедные родственники,
как стояли перед ним всегда; он заметил это и почувствовал себя на высоте
положения, все было рассчитано - они видели стены, обтянутые шелком,
ощущали под ногами толстый ковер, их пленяли его чемоданы, а на кровати
они увидели венец всей этой роскоши, знак независимости и власти -
большого шелудивого кота.
Пфафрата просто жуть взяла при виде паршивого животного, но он и виду не
подал, хотя ему чудилось, что храпящий черный конь, который мчал его во
сне, превратился в этого шелудивого кота. Юдеян не спросил Пфафратов о
Еве. Он видел их насквозь. Он прищурил глаза, и они стали узкими, хитрыми
и злыми, как у вепря, он угрожающе нагнул голову, пусть противник на ринге
остережется старого боксера. Теперь Ева стала для них бедной
родственницей, а Пфафраты, разумеется, благодетели; этого нельзя дольше
терпеть. Юдеян решил позаботиться о Еве. Он раздобудет денег, пусть она
купит себе дом и станет независимой. Как только Пфафраты заговорили о Еве,
Юдеян остановил их движением руки. Он обо всем позаботится сам, сказал он
с величественным, диктаторским жестом. Он не высказал желания повидать
Еву. Он понимает ее. Он понимает, почему она не пришла; правильно сделала.
Они не могут увидеться, не могут взглянуть друг другу в глаза, они не
могут увидеться в присутствии Пфафратов, этих обывателей, которые ничего
не поняли, ничего не постигли. Может быть, Юдеян сумеет тайно повидать
Еву, словно скорбящую тайную возлюбленную, увидеть которую ему так
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Роллинс Джеймс
Елманов Валерий
Корнев Павел
Суворов Виктор