перчаткой рука вожатого опять и опять легко касается рукояток.
окошко.
мальчишки и девчонки всего квартала кубарем скатились с деревьев, побросали
в траву скакалки (они так и остались лежать, словно белые змеи) и побежали к
трамваю; они расселись по зеленым плюшевым сиденьям, и никто с них не
спросил никакой платы. Мистер Тридден, вожатый, положил перчатку на щель
кассы и повел трамвай дальше по тенистым улицам, громко звякая звонком.
вагоном провода.-- Больше трамвая не будет. Завтра пойдет автобус. А меня
отправляют на пенсию, вот как. И потому покатайтесь напоследок, всем
бесплатно! Осторожно!
описывая бесконечную зеленую петлю, и само время на всем белом свете
замерло, только Тридден и дети плыли в его удивительной машине куда-то
далеко по нескончаемой реке...
того все плохо. Зеленой машины больше нет, ее заперли в гараже, и никак ее
оттуда не вызволишь! И мои новые теннисные туфли уже становятся совсем
старыми и бегут все медленнее и медленнее! Как же я теперь буду? Нет, нет...
Не могут они убрать трамвай! Что ни говори, автобус--это не трамвай! Он и
шумит не так, рельсов у него нет, проводов нет, он и искры не разбрасывает,
и рельсы песком не посыпает, да и цвет у него не такой, и звонка нет, и
подножку он не спускает!
спускает подножку: прямо гармоника!
заброшенные восемнадцать лет назад, бежали среди холмов дальше. В тысяча
девятьсот десятом году трамваем ездили на загородные прогулки в Чесмен-парк,
прихватив огромные корзины с провизией. С тех пор рельсы так и остались
ржаветь среди холмов.
аварийного генератора.--Поехали!
окраины, покатился вниз, в долину; он то вылетал на душистые, залитые
солнцем лужайки, то нырял под тенистые деревья, где пахло грибами. Там и сям
колею пересекали ручейки, солнце просвечивало сквозь листву деревьев, точно
сквозь зеленое стекло. Вагон, тихонько бормоча что-то про себя, скользил по
лугам, усеянным дикими подсолнухами, мимо давно заброшенных станций,
усыпанных, словно конфетти, старыми трамвайными билетами, и вслед за лесным
ручьем устремлялся в летние леса.
в Чикаго на автобусах: у тех какой-то чудной запах.
хотят пустить по городу автобусы. И ребят в школу тоже станут возить в
автобусах.
провизией. Ребята восторженно завопили и вместе с ним потащили корзину на
траву, туда, где ручей впадал в молчаливое озеро; здесь некогда поставили
эстраду для оркестра, но теперь она совсем рассыпается в прах.
яркие, блестящие, точно восковые, апельсины, и Тридден рассказывал, как
много лет назад тут по вечерам на разукрашенной эстраде играл оркестр:
обливаясь потом, усердно размахивал палочкой; в высокой траве гонялись друг
за другом ребятишки и мелькали светлячки, а по дощатым мосткам, постукивая
каблуками, будто играя на ксилофоне, расхаживали дамы в длинных платьях с
высокими стоячими воротниками и мужчины в таких тесных накрахмаленных
воротничках, что того и гляди задохнутся. Вот они, остатки этих мостков,
только за долгие годы доски сгнили и превратились в какое-то деревянное
месиво... Озеро лежало молчаливое, голубое и безмятежное, рыба медленно
плескалась в блестящих камышах, а вагоновожатый все говорил и говорил, и
детям казалось, что они перенеслись в какое-то иное время, и мистер Тридден
стал вдруг на диво молодой, а глаза у него горят, как голубые электрические
лампочки. День проплывал сонно, бестревожно, никто никуда не спешил, со всех
сторон их обступал лес, и даже солнце словно остановилось на одном месте, а
голос Триддена поднимался и падал, и стрекозы сновали в воздухе, рисуя
золотые невидимые узоры. Пчела забралась в цветок и жужжит, жужжит...
Трамвай стоял молчаливый, точно заколдованный орган, поблескивая в солнечных
лучах. Ребята ели спелые вишни, а на руках у них все еще держался медный
запах трамвая. И когда теплый ветерок шевелил на них одежду, от нее тоже
остро пахло трамваем.
украл.
торгуют мороженым. Присмиревшие ребята повернули зашуршавшие плюшевые
сиденья и уселись спиной к тихому озеру, к заброшенной эстраде и дощатым
мосткам, которые выстукивают под ногами звонкую деревянную песенку, если
идти по ним вдоль берега в иные страны.
через луг с увядшими цветами, откуда уже ушло солнце, через лес и город, и
тут кирпич, асфальт и дерево словно стиснули его со всех сторон; Тридден
затормозил и выпустил детей на тенистую улицу.
ступить на складную подножку; они жадно втягивали ноздрями воздух,
пронизанный электричеством, и не сводили глаз с перчаток Триддена на медной
рукоятке.
медь, темно-красный, как вишня, потолок.
рубчатый язык складной подножки, трамвай медленно поплыл в послеполуденный
зной, ярче солнца, весь оранжевый, как мандарин, сверкающий золотом рукояток
и цифр на боках; свернул за дальний угол и скрылся, пропал из глаз.
к обочине тротуара.-- Тут уж в школу никак не удастся опоздать. Придет за
тобой прямо к твоему крыльцу. В жизни никуда теперь не опоздаешь! Вот жуть,
Дуг, ты только подумай!
зальют рельсы горячим варом, и потом никто даже не догадается, что когда-то
здесь шел трамвай. Но нет, теперь и ему, и этим ребятам еще много-много лет
не забыть этой серебряной дорожки, сколько ни заливай рельсы варом. Настанет
такое утро, осенью ли, зимой или весной: проснешься--и, если не подойти к
окну, а остаться в теплой, уютной постели, непременно услышишь, как где-то
далеко, чуть слышно бежит и звенит трамвай.
платанов, вязов и кленов, в тишине, перед тем как начнется дневная жизнь,
услышишь за домом знакомые звуки. Словно затикают часы, словно покатится с
грохотом десяток железных бочонков, словно затрещит крыльями на заре
большущая-пребольшущая стрекоза. Словно карусель, словно маленькая
электрическая буря, словно голубая молния, мелькнет и исчезнет, зазвенит
звонком трамвай! И зашипит, точно сифон с содовой, опуская и вновь поднимая
подножку,-- и вновь качнется сон, вагон поплывет своим путем, все дальше и
дальше по своим потаенным, давно схороненным рельсам к какой-то своей
потаенной, давно схороненной цели...
Ясно, погоняем.
нескольких строках. Он умел отыскивать следы не хуже любого следопыта из
племени Чокто или Чероки, умел прыгнуть прямо с неба, как шимпанзе с лианы,
оставался под водой целых две минуты и успевал за это время проплыть вниз по
течению пятьдесят ярдов. Мячи, которые ему подавали, он отбивал прямо в
яблони, и весь урожай градом сыпался на землю. Он перескакивал через
шестифутовые заборы фруктовых садов, взлетал вверх по ветвям и, наевшись
досыта персиков, спускался вниз быстрей всех мальчишек. Он умел смеяться на
бегу. Свободно держался на лошади. Не задира. Добрая душа. Волосы у него
были темные и кудрявые, а зубы -- белые как сахар. Он помнил наизусть слова
всех ковбойских песен и охотно учил им всякого, кто об этом попросит. Знал
названия всех полевых цветов, знал, когда взойдет и зайдет луна, когда будет
прилив и когда -- отлив. Словом, для Дугласа Сполдинга Джон Хаф был
единственным божеством, которое обитало в Гринтауне, штат Иллинойс, в
двадцатом веке.
точно камешек, высоко над головой небо, точно голубая опрокинутая чаша,
ручьи сверкающими прозрачными струями разбегаются по белым камням. Да,
славный день, ясный и чистый, как огонек свечи.
такое отчетливое, законченное. И запах травы летит прямо перед тобой со
Посняков Андрей
Лукьяненко Сергей
Василенко Иван
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс
Никитин Юрий