кто сам ничего не видел, верили газете и говорили, что все это - сплетни.
Увидев, они в свою очередь писали письма, но их не печатали.
Мест в гостиницах не было, никто не мог выпить с другом в баре и даже
протиснуться в магазин (вероятно, у пришельцев денег хватало). Перед всеми
кинотеатрами стояли очереди; в автобус нельзя было влезть, тихие дома на
тихих улицах тряслись от бесконечного потока грузовых машин. До сих пор в
таком небольшом городке даже люди из соседних местечек казались чужими;
теперь же повсюду мелькали незнакомые, довольно противные лица, стоял
дикий шум, кто-то пел, кто-то вопил, кто-то ругался на северном наречии, а
то и по-валлийски или по-ирландски. "Добром это не кончится", - говорили
жители, а позже: "Так и кажется, что они хотят заварухи". Никто не
запомнил, когда и кем было высказано это мнение, а также другое: "Нужно
больше полицейских". Только тогда газета очнулась. Появилась робкая
заметка о том, что местная полиция не в силах справиться с новыми
условиями.
Марк позовет ее к себе; может быть, он бросит "это" и вернется к ней; а,
может, надо уехать в Сент-Энн, к Деннистоунам. Сны продолжались, но
Деннистоун оказался прав: стало легче, когда она начала воспринимать их
как "новости". Иначе бы она просто не выдержала. Один сон все время
повторялся: она лежит в своей кровати, а кто-то у ее изголовья смотрит на
нее и что-то записывает. Запишет - и снова сидит тихо, словно доктор. Она
изучила его лицо - пенсне, четкие черты, остроконечную бородку. Конечно, и
он ее изучил, он ведь специально изучал ее. Когда это случилось в первый
раз, Джейн не стала писать Деннистоунам; и во второй откладывала до ночи,
надеясь, что, не получая писем, они сами приедут к ней. Ей хотелось
утешения, но никак не хотелось встречаться с их хозяином и к кому-то
присоединяться.
никогда не видел полицейского досье, и ему было трудно в нем разобраться.
Фея об этом догадалась, как он ни притворялся, и сказала: "Сведу-ка я тебя
с капитаном". Вот так и получилось, что Марк стал работать бок о бок с ее
помощником, капитаном О'Хара, красивым седым человеком, сразу сообщившим
ему, что он - хорошего рода и владеет поместьем в Кэстморт. В тайнах досье
Марк так и не разобрался, но признаваться в этом не хотел, и факты, в
сущности, подбирал О'Хара, а сам он только писал. Стараясь как можно лучше
скрыть свое неведенье, Марк не мог уже говорить о том, что он - не
журналист. Писал он и впрямь хорошо (это способствовало его научной
карьере гораздо больше, чем он думал), и статьи ему удавались. Печатали их
там, куда бы он никогда не получил доступа под своей подписью - в газетах,
которые читают миллионы людей. Что ни говори, это было ему приятно.
что-то поиздержался... Бумажник сразу потерял, так и не нашел. О'Хара
громко расхохотался.
вам их даст.
деньгами просто. Сами их делаем.
уйдешь, с тебя спросят...
только и был. Хинджест.
неизвестным лицом". Заупокойную службу служили в Брэктонской часовне.
все звуки, кроме перестука тяжелых капель и громкой брани. Пламя свечей
поднималось прямо вверх, прорезая матовый шар светящегося тумана, и только
по кашлю да шарканью можно было понять, что народу в часовне много. Важный
и даже подросший Кэрри, в черном костюме и черных перчатках, держался
ближе к выходу, сокрушаясь, что туман не дает вовремя привезти "останки",
и не без удовольствия ощущая свою ответственность. Он был незаменим на
похоронах; сдержанно, горько, по-мужски, нес он утрату, не забывая, что
ему, одному из столпов колледжа, нужно держать себя в руках. Представители
других университетов нередко говорили, уходя: "Да, проректор сам не свой,
но держится он молодцом". Лицемерия в этом не было: Кэрри так привык
соваться в жизнь своих коллег, что совался и в смерть. Будь у него
аналитический ум, он бы обнаружил в себе примерно такое чувство: его
влияние и дипломатичность не могут повиснуть в воздухе просто от того, что
кто-то уже не дышит.
стеной, и даже тяжкие удары каких-то грузов, сотрясавшие землю. Как и
предполагал Кэрри, туман мешал везти гроб. Органист играл полчаса, не
меньше, прежде чем у входа зашевелились, и многочисленные Хинджесты в
трауре, согбенные, сельского обличья, стали пробираться на оставленные им
места. Внесли булаву, появились бидли, и надзиратели, и ректор всего
университета, и поющий хор, и, наконец, - самый гроб цветочным островом
поплыл сквозь туман, который стал еще гуще, мокрее и холодней, когда
отворили двери. Служба началась.
что сам он отделен от всех остальных и верой своей, и глухотой. Ему не
казалось странным, что он произносит такие слова над телом гордого старого
атеиста, ибо он не подозревал о его неверии. Не подозревал он и о странной
перекличке с голосами, вторившими ему извне. Глоссоп вздрагивал, когда
тишину прорезал вопль: "Трам-тарарам, куда ногу суешь, раздавлю!", но
Стори невозмутимо отвечал: "Сеется в тлении, восстанет в нетлении".
из молодых жалел, что нет Фиверстоуна - уж он бы поразвлекся!..
оказалось право работать в библиотеке. После того злосчастного утра он
быстро узнал, что доступ туда на самом деле открыт лишь избранным. Именно
здесь происходили поистине важные беседы; и потому, когда как-то вечером
Фиверстоун предложил: "Пошли, выпьем в библиотеке", Марк расцвел, не
обижаясь больше на их последний разговор. Если ему и стало за себя немного
стыдно, то он быстро подавил столь детское, нелепое чувство.
удивительно, Страйк. Марк был очень доволен, что Стил сюда не ходит.
По-видимому, он и впрямь обогнал его, или обогнул, как ему и обещали;
значит, все шло по плану. Не знал он тут только профессора Фроста,
молчаливого человека в пенсне. Уизер - Марк называл его теперь ИО или
"старик" - бывал здесь часто, но вел себя странно: ходил из угла в угол,
что-то напевая. Подойдя на минуту к остальным, он глядел на них отеческим
взором и уходил опять. Являлся он и исчезал несколько раз за вечер. С
Марком он ни разу не заговорил после той унизительной беседы, и Фея давала
понять, что он еще сердится, но "в свое время оттает". "Говорила я - не
лезь!" - заключила она.
под принятый здесь стиль "без дураков". Он не пил и не курил. Он сидел,
молчал, потирая худой рукой худое колено, глядел печальными глазами то на
одного, то на другого и не смеялся, когда все смеялись. Вдруг его
что-нибудь задевало, обычно слова о "сопротивлении реакционеров" - и он
разражался яростной, обличительной речью. Как ни странно, никто не
перебивал его, и никто не улыбался. Он явно был чужим, но что-то их с ним
связывало, и Марк не мог понять - что же именно. Иногда Страйк обращался к
нему и говорил, к большой его растерянности, о воскресении. "Нет, молодой
человек, это не исторический факт и не басня. Это - пророчество. Это
случится здесь, на земле, в единственном мире. Что говорил Христос?
Мертвых воскрешайте. Так мы и сделаем. Сын человеческий - человек,
вставший в полный рост - может судить мир, раздавать вечную жизнь и вечную
гибель. Вы увидите это сами. Здесь, теперь". Все это было в высшей степени
неприятно.
библиотеку сам (до сих пор его звали Фиверстоун или Филострато). Он сильно
робел, но знал, что в таких делах ложный шаг и в ту, и в другую сторону
губителен. Приходилось рисковать.
дверь, как вся компания весело обернулась к нему. "Ессо!" - воскликнул
Филострато. "Он-то нам и нужен", - сказала Фея. Марку стало тепло от
радости. Никогда еще огонь не горел так ярко, и запах не был таким
пленительным. Его ждали. В нем нуждались.
Фиверстоун.
неурядицы становятся все сильнее?
работает. Овидия не читала: "...к цели стремитесь вместе".
Страйк.
Шилова Юлия
Березин Федор
Шилова Юлия
Мороз Александра
Орловский Гай Юлий
Рыбаков Вячеслав