Чтение 19–й страницы книги ~Песнь для Арбонны~

- Слева от меня, - наконец прокричал герольд, его тренированный голос без усилий разносился над травой и павильонами, полными народа, - стоит Кузман ди Пераньо Аримондский, готовый вручить свою жизнь Коранносу и Риан ради защиты чести семьи. - Он сделал паузу.

Блэз перевел дыхание. Момент настал.

- Хорошо, - сказал он двум стоящим сзади мужчинам. - Давайте.

Он не оглянулся, но когда глашатай Арбонны повернулся к нему, он услышал шелест и хлопки двух знамен, взлетевших над его шатром. Мгновение спустя раздался нарастающий гул голосов, подобный реву морского прибоя под ветром, который почти заглушил напряженно взлетевший голос герольда.

- По другую руку от меня, - провозгласил тот, - также готовый защищать честь своего имени, стоит Блэз де Гарсенк Гораутский, который заявляет свои права перед этим собранием из шести стран и на этом священном поле, где бог и богиня являются судьями чести и достоинства, на корону королевства Гораут, в настоящее время несправедливо захваченную предателем Адемаром!

Люди вскочили на ноги; герольд уже кричал:

- Эн Блэз также заявил, что этот бой, в котором он участвует добровольно против преступника, объявленного таковым правительницей Арбонны, будет служить доказательством обоснованности его притязаний и он добровольно подвергает свою жизнь опасности на глазах у всех вас ради утверждения своих прав на упомянутую корону.

Его последние слова почти потонули в громовом шуме. Не имело значения, слышно глашатая или нет. Знамена говорили сами за себя. Блэз медленно обернулся - все это сейчас был театр, все - символ, пока не началось смертоубийство, - и кивнул головой, как равный равным, Синь де Барбентайн, а затем Дауфриди Валенсийскому. И правительница Арбонны встала в присутствии своего народа и людей, приехавших из разных стран мира, и протянула руку к Блэзу приветственным жестом, как равная равному. Вокруг уже вопили. Блэз не обращал на это внимания. Он ждал. Одна долгая секунда, потом другая, и наконец он увидел, и волосы у него на затылке встали дыбом, как Дауфриди встал, высокий и гордый король Валенсы, повернулся налево и направо, не спеша, как мастер подобных мгновений, а потом очень медленно, стоя лицом к Блэзу, положил правую ладонь на свое левое плечо приветственным жестом коранов.

Он это сделал. Невозможно было знать заранее, как он поступит. Это был не совсем однозначный приветственный жест, какой сделала Синь де Барбентайн - Дауфриди предстояло вести гораздо более сложную игру, чтобы это стало возможным, - но он сделал больше, чем они имели право ожидать: показал, что Блэз достоин того, чтобы король встал и признал его.

Блэз с облегчением закрыл глаза, потом быстро снова открыл их. Никто не должен видеть, что он сомневался, хотя, конечно, так и было. Дауфриди не давал никаких обещаний - и разумеется, никаких обещаний относительно события столь неожиданно быстро возникшего, как это. Покидая ту гостиницу за городскими стенами две ночи назад, он оставил им лишь не слишком обнадеживающее обещание подумать о том, что сказал Бертран. Очевидно, он подумал, он с ними, по крайней мере пока. Блэз, однако, не питал иллюзий: если король Валенсы когда-нибудь решит, что они представляют для него большую опасность, чем Адемар и Гальберт, он быстро откажется от них. Но в данный момент среди этого бурного водоворота звуков он встал, чтобы приветствовать вступление Блэза на арену мировых событий. Это было уже кое-что; это даже было очень много.

Сохраняя как можно более безмятежное и непроницаемое выражение лица, Блэз отвернулся от павильонов к своему шатру и впервые посмотрел на развевающиеся над ним знамена.

Стоящий на задних лапах медведь Гарсенка, красный на темно-синем поле, уже сам по себе много значил для тех, кто даже не знал до этого момента, кто Блэз такой. А над ним, гордо и без стыда заявляя свои права, реяло славное знамя королей Гораута. Стоя в центре нарастающей, как во время прилива, волны звуков, Блэз смотрел вверх, на это золотое солнце на белом поле, увенчанное королевской короной и с мечом бога внизу, и ему казалось, как ни странно, что он никогда прежде его не видел. В каком-то смысле он его не видел. Не видел таким, поднятым под солнцем и ветром по его собственному приказу. Началось. С этого знамени, развевающегося у него над головой и поднятого от его собственного имени на глазах у всего мира, все действительно началось. Он низко поклонился символу королей своей страны, а шум вокруг поднялся до максимума, он был громче, чем ему казалось возможным.

Он знал, как заставить его утихнуть. Как вернуть зрителей назад, как возвращают к ноге охотничьих псов, к тому, что теперь лежало впереди, на этой зеленой траве под утренним солнцем. Здесь это началось и здесь может закончиться, так как еще нужно было получить подтверждение от бога. От Коранноса и от богини. В первый раз в жизни Блэз Гораутский вознес молитву Риан. Затем повернулся к аримондцу и обнажил меч.

Поединки ради развлечения и спорта проводились верхом в полных турнирных доспехах, конь и всадник были в великолепных латах, ибо демонстрация блестящего вооружения коранов играла большую роль. Никто не любил проигрывать - к тому же это было ужасно дорогое удовольствие, - но доспехи не допускали серьезных повреждений, они случались крайне редко, и в конечном итоге, не считая горстки самых прославленных бойцов, счет побед и поражений был примерно равным. Турниры были развлечением, парадом богатства и успеха, демонстрацией ловкости, забавой для аристократов и для простых людей в равной степени, и их таковыми считали.

Вызов на смертельный поединок означал сражение пеших бойцов. Количество доспехов было ограничено. Никакого блеска, никаких затейливо украшенных нагрудных пластин или шлемов. Смертельные поединки были примитивными схватками, даже священными, уходящими корнями в далекие времена еще до нашествия Древних, и они подвергали наиболее чистому испытанию мужество и волю мужа и могущество его богинь или богов. Конечно, это тоже было развлечением, о чем свидетельствовало сейчас возбуждение собравшихся зрителей, но более мрачного сорта, и печальный конец его был известен: смертельно раненный, умирающий человек на истоптанной траве, его сущность смертного грубо показана всем собравшимся, которым напомнили о собственном неизбежном конце.

Именно поэтому, когда Блэз выхватил меч, крики смолкли. В трапезных укромных святилищ Коранноса, куда мужчины и женщины иногда удалялись от мира, всегда висели на стенах картины или гобелены. И в каждом святилище по крайней мере одна из этих работ изображала тощую смеющуюся фигуру Смерти с булавой, которой она выбивала из людей жизнь. Она возглавляла длинную процессию, идущую извилистой цепью по зимнему холму на запад, где садилось солнце. И всегда, по древней традиции, первой фигурой в этой процессии, впереди увенчанных коронами королей и королев земли рука об руку с самой Смертью шагал высокий коран в расцвете сил, а его меч бесполезно покоился в ножнах, пока Смерть увлекала его прочь.

Кузман ди Пераньо с улыбкой завел руку назад и выхватил свою изогнутую саблю из ножен за спиной. Дернул за ремень, и ножны упали на траву сзади. Один из назначенных ему оруженосцев от Мираваля быстро присел и поднял их. Аримондец двинулся вперед легкими шагами акробата, несмотря на свои размеры, и Блэз, пристально наблюдавший за ним, увидел, что с первых же шагов он слегка отклонился к западу. Как он и ожидал. Он уже видел этот маневр в тот последний раз, когда сражался на поединке с человеком из Аримонды. В тот день он чуть не погиб.

Двигаясь навстречу человеку, брата которого убил, Блэз пожалел, и не в первый раз, что так мало знает о своем противнике и о том, как он сражается. Несмотря на все слова Валери о привычках людей с кривыми саблями - эти тенденции Блэз знал хорошо, - они в действительности мало знали о Кузмане, не считая самого очевидного. Он был крупным мужчиной, быстрым, как кот, и храбрым, жаждал мести, и сегодня ему было совсем нечего терять. "Я могу умереть раньше, чем солнце поднимется выше на небе", - подумал Блэз.

Такая возможность всегда существовала. Этот бессмысленный поединок не мог принести ему ни почета, ни славы в глазах собравшихся со всего мира под знаменем королей Гораута - но последнее, разумеется, и было главной причиной происходящего.

Двигаясь вперед, Блэз нашел то, что искал. Его маленький круглый щит был надет на левую руку, оставляя пальцы свободными. Он переложил меч в эту руку и быстро нагнулся. Не прерывая движения, он схватил комок земли и швырнул его прямо в сверкающий щит идущего на него Кузмана. Аримондец остановился в изумлении, и у Блэза хватило времени швырнуть в щит еще одну пригоршню липкой грязи, выпрямиться и перехватить меч рабочей рукой.

Кузман перестал улыбаться. Теперь усмехнулся Блэз, нарочито насмешливо.

- Слишком красивая игрушка, - сказал он. Теперь стало тихо, и ему не пришлось повышать голос. - Прикажу отмыть его, когда ты будешь мертв. Скольких человек ты убил, ослепив их сначала, как трус?

- Интересно, - сказал Кузман после короткого молчания, и его красивый голос звучал хрипло и страстно, - имеешь ли ты представление, какое огромное удовольствие доставит мне твоя смерть?

- Возможно, имею. Огненные муравьи на равнине. Ты мне уже говорил. А вот для меня, - ответил Блэз, - твоя жизнь или смерть почти ничего не значит. Приглашаю на танец. Хочешь проговорить все утро или ты и правда умеешь пользоваться клинком, который держишь в руке?

Он умел. Еще как умел, и еще его раззадорили. Его первым ударом, в точности как предсказывал Валери, был рубящий удар сверху вниз под углом наотмашь. Блэз легко парировал его, отведя от своего тела, но после этого у него едва хватило скорости, хотя он и ожидал этого, отбить яростный обратный взмах кривого клинка на уровне коленей. От удара, когда их клинки со скрежетом столкнулись, у него почти онемело запястье. Этот человек был силен, невероятно силен, а реакция у него была еще более быстрая, чем предвидел Блэз.

Думая об этом, Блэз отчаянно изворачивался и пригибался, руководствуясь одними рефлексами, чисто инстинктивными движениями, выработанными годами сражений. Примитивный инстинкт самосохранения позволил ему среагировать, когда кривая сабля резко воткнулась, вибрируя, в землю, на движение затянутой в перчатку руки Кузмана к своей лодыжке, после чего кинжал полетел прямо Блэзу в горло с невероятной быстротой. Он лишь слегка задел его. Блэз почувствовал жгучую боль. Он быстро поднес рукоять меча к уху и она покраснела от крови. Тогда он услышал из павильонов гул, глухой и тихий, как ветер на болотах.

Кузман снова схватил свою саблю, раньше, чем она перестала дрожать в земле, и снова улыбался, сверкая белыми зубами.

- Вот это уже мило, - сказал он. - Почему бы тебе не потереть рану грязью, как делают крестьяне? Тебе ведь нравится ковыряться в земле.

Боль была сильной и, вероятно, станет еще сильнее, но Блэз не думал, что лишился уха. По крайней мере не полностью. Он все еще слышал звуки с этой стороны. Он внезапно вспомнил Бертрана, у которого тоже не хватало мочки уха. И подумал о том, как много зависит от того, уйдет ли он с этого поля живым. И при этой мысли гнев вернулся к нему с новой силой, знакомый, пугающий демон, который приходил к нему в бою.

- Побереги дыхание, - хрипло произнес он и бросился в схватку с противником. Больше не было слов, для слов не хватало места и действительно дыхания, только быстрый и дробный перезвон клинков, скользящих друг по другу, или более тяжелые и сильные удары, когда меч встречает блокирующий удар щита, сдержанное рычание двух мужчин, когда они кружат друг против друга, делая выпады холодным металлом и выискивая холодными глазами возможность убить противника.

Кузман Аримондский был и правда хорош, им руководила яростная гордость за свою страну и свою семью, и он поклялся отомстить. Он сражался с грацией и страстью танцора, и Блэз еще два раза получил раны в предплечье и с задней стороны щиколотки в первых же трех подходах.

Но и бедро Кузмана было рассечено, и кожаные доспехи не смогли выдержать рубящий удар по внешней стороне руки ауленсбургским мечом, нанесенный человеком, также одержимым страстью и яростью.

Блэз не остановился, чтобы оценить, насколько серьезно он ранил противника. Он нырнул вперед, атакуя с обеих сторон, каждый раз парируя удары с такой силой, что ответные удары отдавались в локте и плече. Он заметил струйку крови на левом боку Кузмана и изо всех сил игнорировал боль в собственной ноге, которая плохо слушалась, когда он опирался на нее. Он знал, что такой удар снизу мог легко его искалечить. Но этого не произошло. Он все еще держался на ногах, а перед ним был человек, загораживающий ему путь к... чему?

К множеству разных вещей, из которых его мечта о Горауте была не на последнем месте. К тому, каким должен быть его дом в глазах всего мира, в глазах Коранноса, в его собственной душе. Он сказал об этом две ночи назад очень похожими словами королю Дауфриди Валенсийскому. Его тогда спросили, любит ли он свою страну.

Он ее любил. Любил сердцем, которое ныло, как пальцы старика перед дождем, болело за Гораут, каким он себе его представлял, за страну, достойную бога, который ее выбрал, и людей чести. Не за страну коварных интриг, деградировавшего, развратного короля, людей, лишенных своих земель по трусливому договору, или отвратительных планов под фальшивым, извращенным покровительством Коранноса, направленных на уничтожение всего, что лежит к югу от гор.

Одно дело иметь честолюбивые планы на свою родину, мечты большого размаха. Другое - использовать небесно-голубое одеяние бога, чтобы спрятать затянутый дымом огненный ад сжигаемых на кострах еретиков, мужчин и женщин - целой страны. Блэз в детстве видел такие костры. Он никогда не забудет первый из них. Его отец стиснул его плечо и не позволил ему отвернуться.

Он хорошо знает, что нужно Гальберту, к чему он будет подводить Адемара Гораутского, когда тот придет на юг. Он знает, как сильна, как богата будет армия Гораута к тому времени, когда снега весной растают. Он видел эти костры и не допустит еще одного. Он поклялся в этом самому себе много лет назад, глядя, как погибает старуха в пламени, с пылающими седыми волосами. И чтобы их остановить, остановить его отца и короля, ему нужно сначала победить этого аримондца, который сейчас стоит у него на пути с кривой саблей, уже покрасневшей от крови Блэза.

Самые прославленные трубадуры и наиболее известные жонглеры смотрели турниры не с общих стоячих мест. Милостью Арианы де Карензу, в знак особого почтения к ним в Арбонне им выделили павильон неподалеку от ее собственного. Приглашение сидеть среди гостей в павильоне являлось одним из главных доказательств ежегодного успеха среди музыкантов, и в эту осень Лиссет впервые нашла свое имя в списке избранных. Этим она был обязана Алайну, она это знала, его растущей славе, и уверенности в себе маленького человечка в ту памятную ночь в Тавернеле, когда она спела его песню королеве Двора Любви и герцогам Талаиру и Миравалю.

И рыжебородому гораутскому корану, который сейчас сражается за свою жизнь на траве перед ними. Только он, кажется, не простой коран. Особенно после того, как эти два ярких знамени поднялись над его шатром и голос герольда перекрыл рев толпы. Лиссет знала со дня летнего солнцестояния, кем был Блэз де Гарсенк, и никому об этом не сказала. Теперь он открыл свое имя всему миру и сделал даже нечто большее. Человек, которого она так резко отчитала в "Льенсенне" в прошлом сезоне и за которым потом проследила до сада Коррезе в ту же ночь, заявил свои права на корону Гораута.

С ощущением полной нереальности Лиссет вспомнила, как пригласила его пойти с ней в ту ночь в Тавернеле. "В этом городе считается плохой приметой провести нынешнюю ночь в одиночестве", - сказала она ему. Трудно быть более самонадеянной и опрометчивой, какой была она. Вероятно, ее мать слегла бы в постель, узнав обо всем этом. Даже теперь, много месяцев спустя, Лиссет невольно покраснела при этом воспоминании.

Глядя на два знамени, развевающихся на ветру, она гадала, что он о ней тогда подумал, о мокрой, растрепанной, сующей нос в чужие дела, нахальной певице, которая дважды за ночь приставала к нему, а потом взяла под руку на улице и пригласила к себе в постель. Она вспомнила, что он даже не любит песни. Лиссет, сидя среди друзей в веселом павильоне, вздрогнула при этой мысли. Никто не заметил. Остальные были заняты заключением пари на предстоящий бой, делали ставки на смерть человека.

Потом мысли о себе и воспоминания о лете улетучились, так как двое мужчин на траве обнажили клинки, прямой меч и изогнутую саблю, и стали сближаться. Блэз нагнулся и швырнул траву и грязь в щит противника, и этого она не поняла, но Аурелиан без вопросов с ее стороны быстро наклонился к ней и шепотом объяснил ей. Она не повернулась к нему. Она не в состоянии была оторвать глаз от двух мужчин на траве, хотя в глубине души ужаснулась, наблюдая за ними. Они говорили друг с другом, но никто не мог слышать их слов. Она увидела, как аримондец, словно его обожгли сказанные слова, бросился в атаку. Увидела, как он отбил удары, раз, второй, и у нее перехватило дыхание. Здесь была смерть. Это не для показухи. Реальность происходящего дошла до нее, и в ту же секунду она увидела, как кривая сабля неожиданно вонзилась в землю.

И в следующее мгновение, именно тогда, как она позже вспомнит, аримондец метнул кинжал, рассекший ухо Блэза, который увернулся, затем потекла быстрая, блестящая струйка крови, - Лиссет Везетская осознала с холодным отчаянием, что потеряла свое сердце. Оно улетело без ее ведома, словно птица зимой улетела на север совсем не туда, куда следует, где ее не ждет ни блаженство, ни тепло, ни радостная встреча.

- Ох, мамочка, - прошептала она тихо, обращаясь к женщине, живущей очень далеко, среди оливковых рощ над прибрежным городом. Никто не обратил на нее внимания. Двое мужчин старались убить друг друга у них на глазах, а один из этих мужчин заявил права на корону. Это был материал для песни, что бы ни случилось; это был предмет для разговоров в тавернах и замках все последующие годы. Лиссет, стиснув лежащие на коленях руки, произнесла молитву милостивой Риан и смотрела, чувствуя, как улетает из груди ее сердце и летит над ярко-зеленой травой.

Кое-каким из приемов боя Блэзу пришлось учиться самому или у своего брата в те редкие промежутки времени, когда он бывал дома, и Ранальд соглашался тайно дать ему урок: Блэз должен быть стать священнослужителем, какую пользу могло принести ему искусство владеть мечом? Некоторые вещи он узнал от тех, кто учил его искусству боя, на несколько лет позже, чем большинство юношей Гораута, в тот год, когда король сделал его кораном, больше в пику своему верховному старейшине, чем в знак признания достоинств самого Блэза.

Но большую часть своего образования он получил на поле боя во время войны и в общих схватках на турнирах, которые в мирное время были ближе всего к воине. Ему повезло, что он уцелел в те первые месяцы и годы. Теперь он это понимал. Он был слишком неопытным и необученным и не имел никаких оснований надеяться уйти живым с полей сражений при Ауленсбурге или Ландестоне в Валенсе. К моменту битвы у Иерсенского моста, однако, он очень хорошо постиг искусство убивать и выживать. И именно там, на том зимнем поле, гибель подошла к нему вплотную, что было, конечно, самой мрачной иронией из всех в жизни солдата.

Во всяком случае сейчас план дальнейших действий был для Блэза так же очевиден, как направление восходящего солнца или полета птиц зимой. Аримондец получил опасную рану в левый бок. Значит, задача Блэза - заставлять его снова и снова прикрываться мечом, поднимать его вверх, защищаясь от ударов спереди, нацеленных в плечо или в голову. Не имело значения, достигали ли удары цели; они и не достигли бы цели, будь он не ранен. Но с каждым движением щита вверх для отражения удара рана Кузмана будет открываться все больше и его бок и рука будут слабеть. Такой способ действий был понятным и обычным; любой опытный солдат его знал.

Через какое-то время Блэз понял, что именно так и происходит. По лицу аримондца это стало очевидно, хотя оно по-прежнему выражало высокомерную сосредоточенность. Теперь из раны в боку кровь текла сильнее. Педантично, с той точностью, на которую претендуют лекари и которой большинство из них лишено, Блэз принялся усугублять рану, которую нанес.

Он действовал хладнокровно, сосредоточенно, неторопливо и терпеливо до того, что чуть не погиб.

Он должен был погибнуть, так как его основательно надули. Кузман сделал вид, что бросает второй кинжал. Во второй раз он отступил назад, воткнул свою саблю в примятую траву и потянулся освободившейся рукой к ноге. Блэз, ожидая броска, уже уклонялся, снова пригибался вниз, когда Кузман, упав на колено, вместо кинжала метнул свой тяжелый шит, будто диск атлета, левой рукой. Щит с такой силой ударил Блэза по голеням, что он упал, закричав от боли. Аримондец снова схватил меч, вскочил с ужасающей быстротой и нанес рубящий удар сверху вниз, намереваясь снести ему голову.

Блэз отчаянно откатился назад и упал на бок, задохнувшись от боли в обеих ногах. Сабля вонзилась в землю на расстоянии лезвия клинка от его головы, но Кузман теперь уже всерьез тянулся за вторым кинжалом, так как они были слишком близко друг от друга, чтобы пустить в ход меч. Он падал вперед, на Блэза.

Но он так и не дотянулся до своего кинжала.

Много лет назад, во время одной из бесконечных кампаний против Валенсы, король Дуергар Гораутский, который продолжал интересоваться странным, мятежным младшим сыном Гальберта де Гарсенка, однажды утром позвал Блэза на прогулку верхом вдвоем вокруг лагеря их армии. Во время этой весенней прогулки он мимоходом подсказал ему, как можно спрятать на теле кинжал, и тут же показал, что вишни в цвету - удобное место, где могут прятаться лучники.

Испытывая страшную боль, бросив бесполезный меч, Блэз снова отчаянным рывком перекатился на бок и разжал руку, держащую щит. Одновременно он выхватил припрятанный кинжал из железного чехла, прикрепленного, по совету короля, с внутренней стороны щита. Его правая рука оказалась прижатой к земле в конце неуклюжего переворота. Он сильно толкнул щитом Кузмана в плечо, а потом, вытащив левую руку с кинжалом, вонзил его в тело аримондца дважды: один раз глубоко в мышцы руки с мечом, а затем полоснул по ребрам уже пострадавшего бока.

Потом он вывернулся из-под извивающегося врага и с трудом встал. Быстро подобрал меч. Кузман корчился от боли, его рука с мечом не действовала, из левого бока текла кровь. Он лежал у ног Блэза на измятой траве. Вдалеке, странно далеко, слышались крики людей. Но он стоял прямо и снова держал в руке свой меч, а его противник был повержен.

Он приставил острие меча как можно более твердой рукой к горлу Кузмана. Черные глаза аримондца смотрели на него снизу вверх непримиримо, без страха, хотя за ним пришла смерть.

- Сделай это, - сказал он, - чтобы моя душа могла соединиться с душой брата.

Блэз дышал тяжело, с трудом. Он спросил:

- Я свободен от твоей крови перед богом? Все было справедливо? Ты даешь мне отпущение?

Кузман выдавил из себя горькую улыбку:

- Для тебя это важно? - Он втянул воздух. - Ты его получил. Все было справедливо. - Еще один хриплый вдох. - Это было больше, чем справедливо, после комнаты той женщины. Ты свободен от моей смерти. Сделай это.

Крики и вопли прекратились. Теперь воцарилось потусторонняя тишина вокруг того места, где они стояли. Какой-то человек что-то крикнул со стороны мест для простолюдинов. В тишине его голос взлетел и умолк, оставив опять тишину. Есть еще одно, понял Блэз, что он может сделать сегодня утром. И кажется, именно это ему хочется сделать.

Он сказал, медленно выталкивая слова, стараясь контролировать свое дыхание:

- Твои раны не смертельны. Мне понадобится рядом опытный человек, чтобы сделать то, что мне предстоит. Я убил твоего брата, когда на меня напали шесть коранов и лишь после того, как они начали стрелять первыми. Пусть этот бой закроет для нас прошлое. Мне не хочется убивать храброго человека. Я не хочу, чтобы твоя смерть легла на меня, даже получив от тебя отпущение.

Кузман покачал головой, теперь его лицо стало странно спокойным.

- Я мог бы согласиться, - ответил он, дыша быстро и прерывисто, - если бы не одно "но". У моего брата не было лука, он его не признавал, а умер он от стрелы в горле. Тебе следовало сразиться с ним, северянин. За то, что ты убил его на расстоянии, ты должен умереть, или должен умереть я.

Блэз покачал головой. Теперь его охватила огромная усталость.

- Неужели богом нам было назначено стать врагами? - Он старался подавить новую волну боли. И чувствовал, как из уха капает кровь. - В тот день у озера мы бились не на турнире. Я сражался против шестерых человек за свою жизнь. Я не собираюсь убивать тебя, аримондец. Если я попрошу, тебе позволят уйти отсюда. Делай со своей жизнью что пожелаешь, но знай, что я буду рад принять тебя в свою компанию.

- Не делай этого, - сказал Кузман Аримондский. Блэз проигнорировал его. Он повернулся и зашагал прочь - осторожно, потому что в тот момент не мог двигаться иначе, - по направлению к павильону, где сидела графиня вместе с Арианой, Бертраном и королем Валенсы. Ему казалось, что они очень далеко. И самым трудным из всех сегодняшних поступков было идти, не ускоряя шагов, не оглядываясь назад, чтобы посмотреть.

Он сделал всего пять или шесть шагов. Он этого ожидал. Этот человек был аримондцем, в конце концов. Небольшой шанс, только и всего.

- Я сказал, чтобы ты меня убил! - крикнул Кузман ди Пераньо. Блэз услышал шаги по траве. Он вознес молитву тем, кто мог его слышать на этом поле в Арбонне, богу или богине, которая здесь была больше, чем его девственной дочерью. И во время этой молчаливой молитвы он услышал удары вонзившихся стрел.

За его спиной аримондец странно зарычал и произнес имя, а потом послышался удар тела, упавшего на траву.

Долгое мгновение Блэз стоял неподвижно, стараясь справиться с неожиданным сожалением. Когда он все же повернулся, то посмотрел на свой шатер и увидел приближающихся Валери Талаирского и Рюделя Коррезе, двух самых лучших из известных ему стрелков из лука. У обоих были мрачные лица, оба держали в руках луки без стрел. Он медленно пошел назад и остановился над телом аримондца. Кузман лежал вниз лицом на траве, все еще сжимая свою великолепную саблю, но Блэз посмотрел на него и увидел то, чего не мог понять.

Из тела покойника торчало четыре стрелы, а не две. Он выглядел обмякшим, почти смешным, утыканный стрелами, как кукла колдуна булавками. Печальный конец для гордого человека.

Блэз поднял взгляд, хмуря брови, и увидел третьего человека с луком, который шагнул вперед, словно ждал, когда его заметят. Этот человек неуверенно зашагал к ним по траве от дальнего конца павильонов. Через мгновение Блэз в изумлении заморгал, он его узнал. Это был выстрел с очень большого расстояния, но он помнил, что Ирнан Баудский, лучший из тамошних коранов, исключительно хорошо владеет луком.

Ирнан подошел к нему и поклонился, на его лице отражались смущение и тревога.

- Я должен просить у тебя прощения, - сказал он. - Я увидел, как он вскочил с мечом. Я не знал, что другие получили от вас указания.

- Они не получали, - мягко ответил Блэз. - Я не знал, что собираюсь так поступить. - Он протянул руку и прикоснулся к плечу могучего корана. - Рад снова видеть тебя, Ирнан, и вряд ли стоит просить прощения, ведь ты, возможно, сейчас спас мне жизнь.

Ирнан с облегчением вздохнул, но не улыбнулся. Казалось, ему неловко стоять здесь, на траве, под взглядами такого количества людей.

- Я слышал, что сказал герольд, - пробормотал он. - Мы не знали, кто ты, сам понимаешь. - Он посмотрел Блэзу в глаза. - Но я прошлой весной составил собственное мнение. Не могу похвалиться особым мастерством или высоким положением, но если тебе пригодится человек, которому можно доверять, то я сочту за честь присоединиться к тебе. Мой господин.

Блэз почувствовал, как его наполняет неожиданное теплое чувство, отодвигая боль. Ему нравился этот человек, он его уважал.

- Ты окажешь мне не меньшую честь, - серьезно ответил он. - Я тоже составил свое мнение там, в горах. Но ты дал клятву корана владельцу замка Бауд. Сомневаюсь, что Маллин будет рад потерять такого корана, как ты.

В первый раз Ирнан позволил себе мимолетную улыбку.

- Посмотри, - сказал он. - Сам эн Маллин велел мне приготовить лук в конце; когда аримондец упал, а ты стоял и говорил с ним. Я почти уверен, он не будет возражать, чтобы я присоединился к тебе.

Блэз действительно посмотрел туда, куда указывал Ирнан, на ярко-желтый павильон вдалеке от них, и увидел, что там стоит Маллин де Бауд. Даже на таком расстоянии он видел, что молодой барон улыбается. Блэз поднял руку в приветствии, и воспоминания о той весне нахлынули на него. И тогда Маллин де Бауд, словно он был рожден для подобных жестов, для того, чтобы их делать на глазах у всего собравшегося народа, в ответ отсалютовал Блэзу поднятой рукой, а потом поклонился ему, как кланяются королям. Рядом с ним Соресина де Бауд, с утонченной грацией, в юбке зеленой, как трава, низко присела и оставалась в такой позе несколько мгновений, потом выпрямилась. Как по павильонам, так и по стоячим местам пронесся ропот.

Блэз с трудом глотнул, стараясь, без особого успеха, приучить себя к подобным вещам. Трудно было удержаться от желания ответить тем же, но человек, заявивший права на корону, не кланяется мелким баронам. Правила игры менялись; а с этого утра они изменились на всю его оставшуюся жизнь, какой бы долгой или короткой она ни оказалась. В этой мысли было нечто пугающее.

У него за спиной послышалось сухое покашливание. Он оглянулся через плечо на Рюделя и Валери.

- Надо заняться этим ухом. И есть еще четвертая стрела, - буднично произнес Валери.

У Рюделя было странное выражение лица, словно в нем боролись восторг и изумление.

- И человек, пустивший ее, выходит на сцену во время нашей беседы, словно коран, снявший маску, в конце кукольного спектакля. Это и есть конец пьесы, Блэз. Лучше соображай быстрее. Посмотри на другой шатер.

Блэз посмотрел. Из-за шатра аримондца почти так же, как из-за занавеса на сцене, разряженный в зеленые и золотые одежды, с большим луком в руке, вышел Уртэ де Мираваль.

Теперь его увидели зрители павильонов и стоячих площадок, и поэтому шум снова усилился, что не удивительно. Под этот шум Уртэ зашагал к ним размеренной, неспешной походкой, словно всего лишь прогуливался по землям Мираваля.

Он подошел к Блэзу и остановился, прямой, как копье, несмотря на свои годы. Там, где они стояли, было тихо, хотя вокруг них шум нарастал.

- Не жди еще одного поклона, - сказал Уртэ. - В последний раз, когда я интересовался этим вопросом, королем Гораута был Адемар. Боюсь, я не кланяюсь нахальным самозванцам.

- Тогда зачем ты спасаешь им жизнь? - Этот вопрос задал Рюдель, так как Блэз продолжал молчать, лихорадочно соображая.

Герцог даже не взглянул на Рюделя. Он смотрел в глаза Блэза, скупо улыбаясь.

- Аримондец меня разочаровал. Он стоил мне десяти коранов две ночи назад и тысячи золотых монет, которые я заплатил Массене Делонги сегодня утром. И мне не слишком хотелось быть сеньором корана, который на поединке убил противника ударом в спину. Это испортило бы и мне репутацию, как ты понимаешь.

- Мне кажется, я понимаю, - сказал Блэз. В нем нарастал холодный гнев. - Ты рисковал, если бы он остался жив, не так ли? Поскольку ты предал его в комнате Люсианны, он мог продолжать болтать о том, что ты сам участвовал в той попытке убить меня две ночи назад. Ты не спасал меня, ты убил неудобного тебе человека.

Герцог остался невозмутимым.

- Я бы сказал, это веская причина, чтобы убить человека. Возможно тебе и самому надо позаботиться о том, чтобы не стать неудобным, а также самонадеянным.

Рюдель коротко хохотнул, потрясенный.

- Ты сошел с ума? Ты ему угрожаешь?

И снова Уртэ даже не взглянул на него. Тогда Блэз сказал очень медленно:

- Разве так уж важно, что я делаю? Я слышал, простой ошибки для тебя было достаточно, чтобы убивать. Музыкантов, которые пели не те мелодии, верных коранов, которые выполнили твои указания в неудачное время. - Он сделал паузу и в упор посмотрел на Уртэ. Он понимал, что не должен этого говорить, но в нем бушевала ярость, и ему уже стало все равно. - И еще был ребенок, который имел несчастье родиться не от того мужчины, и молодая жена, которая...

- Полагаю, этого достаточно, - перебил его Уртэ де Мираваль. Он больше не улыбался.

- Неужели? А что, если я так не считаю? Что, если я предпочту обратное? Стать действительно неудобным, как ты выразился? И сам разоблачу твое участие в заговоре против меня? И кое-что еще, пускай это случилось в далеком прошлом? - Блэз чувствовал, что у него начинают дрожать руки. - Если пожелаешь, я с удовольствием сражусь с тобой на поединке. Здесь мои секунданты, и здесь два корана Мираваля, которые уже ждут у шатра. Буду счастлив схватиться с тобой. Мне не нравятся люди, которые убивают младенцев, господин де Мираваль.

Выражение лица Уртэ де Мираваля стало задумчивым. Он снова был спокойным, только очень бледным.

- Тебе рассказал де Талаир?

- Он мне ничего не говорил. Я его ни о чем не спрашивал. Это не имеет никакого отношения к Бертрану.

Герцог снова улыбнулся. И улыбка его была опять неприятной.

- А, - пробормотал он, - тогда это Ариана, прошлым летом. Конечно, мне следовало догадаться. Я нежно люблю эту женщину, но в постели она распускает язык.

Блэз резко вздернул голову.

- Я только что сделал тебе предложение. Нужно ли повторять? Ты будешь драться со мной, мой господин?

Через секунду Уртэ де Мираваль покачал головой, казалось, к нему полностью вернулось самообладание, и теперь он от души забавлялся.

- Нет. Ты ранен, во-первых, и, во-вторых, ты сейчас для нас важен. Ты храбро сражался сегодня утром, северянин. Я могу уважать за это человека и уважаю. Смотри, женщины ждут тебя. Иди и заканчивай игру, а потом пусть займутся твоим ухом, коран. Я опасаюсь, что, когда смоют эту кровь, ты станешь похож на де Талаира.

Фактически это был резкий отказ, он разговаривал с ним, как знатный сеньор с многообещающим молодым бойцом, но Блэз, хотя он хорошо это понимал, не знал, как изменить положение. Валери сделал это за него.

- Один вопрос остается без ответа, господин мой, - тихо сказал герцогу кузен Бертрана. И Уртэ повернулся к нему, хотя не захотел повернуться к Рюделю. - Не стыд ли заставляет тебя держаться так прямо? Стыд, потому что ты ступил вместе с аримондцем на темную дорогу убийства, тогда как остальные, включая эна Бертрана, пытаются спасти Арбонну от гибели, которая, как мы знаем, ей грозит. Как далеко в настоящее ты готов нести прошлое независимо от того, убил ты ребенка или нет?

На мгновение Уртэ потерял дар речи, и в этот момент, ощутив спад собственной ярости и прилив удовлетворения, подобный прохладному дуновению ветра, Блэз вежливо кивнул и повернулся к нему спиной на глазах у всех зрителей. Он слышал, что друзья следуют за ним, когда он зашагал к павильону правительницы Арбонны и королевы Двора Любви, оставив герцога Мираваля стоять в одиночестве на траве с луком в руке рядом с телом его мертвого корана. Яркие лучи солнца освещали их обоих...

Канцлер Робан, скромно ожидающий у задней стены бело-золотого павильона графини, увидел, как сын Гальберта де Гарсенка повернулся спиной к Уртэ де Миравалю и направился к ним. Он поморщился. Он не слышал ни слова из того, что там говорилось, конечно, но сами их жесты выражали холодное противостояние.

Этим утром события развивались с поразительной быстротой и все устремлялись к одному и тому же завершению. Ему по-прежнему не нравилось происходящее - оно было слишком ярким, слишком дерзким для Робана, - но он вынужден был согласиться, что гораутец действовал с подлинным изяществом. В свете того что сейчас произошло, он уже не мог серьезно заявить, что сомневается в этом человеке. Он может потерпеть неудачу, они все могут потерпеть неудачу в этом деле, но Блэз де Гарсенк не оставил себе никакой возможности предать их, когда поднял над своим шатром знамя королей Гораута в это утро.

Робан сделал неприметный жест, и один из его людей, стоящих на расчищенном пространстве позади павильона, поспешно подскочил к нему. Он велел ему бежать за лекарем графини, а также за жрицами-целительницами.

Он увидел, как стоящий посреди поля Уртэ де Мираваль с опозданием повелительно взмахнул рукой, подозвал двух коранов и велел им унести тело аримондца. Робан большую часть жизни провел при дворе. Он хорошо знал, почему Уртэ произвел этот блестящий выстрел из лука с дальнего расстояния из-за шатра. Он не сомневался: герцог был уверен, что найдет Блэза уже мертвым, когда явился в комнату Делонги вместе с графиней позавчера ночью. Им не руководила какая-то особая ненависть к молодому корану - весьма вероятно, де Мираваль даже не знал, кто такой Блэз, - это был бы просто еще один удар, еще один глупый, мелочный, разрушительный удар в бесконечной войне Мираваля и Талаира. Бертран ценил гораутца и держал его возле себя; поэтому Уртэ де Миравалю было бы приятно видеть его мертвым, и в других основаниях он не нуждался. После этого аримондец был бы брошен на милость судьбы, как и случилось, а иметь дело с неудобной, возможно, опасной дамой из Портеццы пришлось бы графине. И Робану, конечно; трудные дела всегда доставались Робану.

Он смотрел, как приближается Блэз де Гарсенк, он шел с явным трудом. На некотором расстоянии позади него двое одетых в зеленое коранов Мираваля бежали по траве, повинуясь приказу своего господина. Робан был вдумчивым человеком, и ему уже давно казалось странным - и сейчас он опять удивился, - что ни один из ударов враждующих герцогов не был направлен друг против друга. Словно каким-то невысказанным, непризнанным образом они нуждались друг в друге, чтобы оживлять горькие воспоминания о тех давних годах, давать друг другу основание для продолжения жизни, каким бы необъяснимым это ни казалось.

Робану это представлялось смехотворным, безнадежно иррациональным, непонятным, как языческий ритуал, но одновременно было правдой и то, что однажды сказала графиня: практически невозможно вспомнить об одном из этих людей и не вспомнить тут же о другом. Они прочно связаны друг с другом, подумал Робан, смертью Аэлис де Мираваль. Робан поднял глаза и увидел Бертрана, непринужденно и свободно сидящего в кресле под золотистым навесом графини. Он широко улыбался, глядя на то, как Уртэ шагает впереди своих коранов, уносящих с поля тело аримондца.

Это никогда не прекращалось. И никогда не прекратится, пока оба они живы. И кто знает, каких людей - и какие страны - они затянут вместе с собой в черную сеть, оставшись навсегда в том времени, более двадцати лет назад, когда в Миравале умерла черноволосая женщина?

Человек, который только что заявил свои права на трон в Горауте, стоял сейчас перед правительницей. Робану показалось, что он выглядит не так, как прежде, даже делая скидку на то, что, когда канцлер видел его в прошлый раз, он лежал связанный и почти голый на постели женщины. Гораутец, несмотря на очевидную боль от ран - из его разрубленного уха капала кровь, - держался с достоинством, стоя перед двумя царственными дамами Арбонны и королем Валенсы. И он был не так молод, как думал сначала Робан. В выражении его лица в тот момент читался намек на печаль. Такого выражения не бывает у молодых людей.

Позади него стояли кузен Бертрана и сын Виталле Коррезе и еще третий коран в мундире замка Бауд. Они уже выглядят, как его свита, подумал канцлер. Или манеры самого гораутца создавали такое впечатление? Может ли само заявление о правах вызвать столь большие перемены? Может, решил Робан, если цель так высока. Часто люди бывают такими, какими их видят другие, не более и не менее, и никто на свете никогда не посмотрит на этого северного корана так, как раньше. Возможно, вдруг подумал он, этим объясняется его печаль.

Графиня поднялась, жестом приказав окружающим не вставать. Робан не видел ее лица, но знал, что она не улыбается. Только не сейчас, когда так много поставлено на карту. Она сказала своим звонким, ясным, далеко слышным голосом:

- Ты с честью выдержал испытание на этом поле, Блэз де Гарсенк, и завоевал благосклонность Риан и Коранноса. Мы призываем всех присутствующих стать свидетелями, что кровавая вражда между тобой и Кузманом ди Пераньо закончена и решена навсегда. - Она намеренно бросила взгляд туда, где над шатром развевалось на ветру знамя королей Гораута. - Что касается остальных вопросов, возникших сегодня утром, то нам о многом надо поговорить друг с другом в следующие дни, и мы не сомневаемся, что король Ватенсы пожелает предложить нам свой мудрый совет в этих делах. Скоро мы ими займемся. А сейчас мы предлагаем тебе заботу наших целителей в Барбентайне, - она быстро оглянулась на Робана, который кивнул, - и больше ничего не станем говорить, а лишь помолимся, чтобы святая Риан благословила тебя своей милостью.

Робан мрачно подумал, что сказано уже очень много. Графиня уже высказала свое мнение, когда встала, чтобы приветствовать гораутца после подъема его знамен, а теперь снова подтвердила его, и совершенно недвусмысленно. Канцлер бросил взгляд через плечо. Лекарь и жрицы прибыли; они быстро приближались, почти бегом. Но Робан знал, что оставалось сделать еще одну вещь, прежде чем Блэза де Гарсенка можно будет отдать их заботам и увести из-под взглядов публики. Это был театр, и он стоял на сцене.

Когда графиня снова села на свое место, встала Ариана, прекрасная в одеждах осеннего цвета. Восход и закат солнца, подумал канцлер, глядя на этих двух женщин, или, так как Ариана уже была не совсем молодой, может быть, больше подходят образы полудня и сумерек. Красота госпожи Карензу при ярком свете почти ослепляла. Его любовь, однако, была отдана старшей из женщин, красоте уходящего дня, и так будет до самой его смерти.

Теперь предстояло вручить розу. Собственно говоря, ему было слегка любопытно, как поступит гораутец. Робан услышал официальные слова Арианы, произнесенные в соответствии с символическими ритуалами Двора Любви. Он не был ни трубадуром, ни кораном, ни танцором или острословом, ни мужчиной того сорта, которые диктуют модные фасоны дамам при дворе. Несмотря на это, канцлер Робан любил свою страну с неиссякаемой страстью, с душевной пылкостью, и знал, что эти ритуалы, какими бы легковесными они ни казались, были тем, что отличает Арбонну и выделяет ее среди остального мира. И он тоже, обычно прозаичный, сухой, трезвый в коридорах замка, мечтал когда-то завоевать эту розу и подарить ее - разумеется - графине под приветственные крики толпы. Эта мечта уже некоторое время не посещала его, но она посещала его не так уж и давно.

- У нас в Арбонне свои традиции, - говорила Ариана. - Здесь, где богиня Риан является чем-то гораздо большим, чем просто Коринна, девственная дочь бога. У нашей богини много воплощений, она объединяет в себе и жизнь, и смерть. Вот почему, - продолжала она ясным, сильным голосом, оставшимся единственным звуком среди павильонов, - вот почему в конце смертельного поединка проводят церемонию в честь Риан и смертных женщин, которые все - ее дочери. Мы просим победителя, избранного богиней и богом, вручить розу. - Она сделала паузу. - Иногда в качестве высшего признания его заслуг мы предлагаем ему вручить три розы.

Она открыла поданный ей сундучок, и Робан увидел, что она действительно собралась полностью провести церемонию в это утро. Это делалось редко, но было очевидно, что Синь и Ариана решили выделить этот момент и этого человека, как только могли. Интересно, способен ли гораутский коран понять, как много взял на себя сегодня. И как долго проживет этот человек, но это, конечно, было связано с тем, как долго любой из них мог надеяться прожить в связи с надвигающейся войной, неотвратимой, как наступление зимы и весны.

- Белая символизирует верность, - сказала Ариана, поднимая сундучок вверх, чтобы все видели. По всем павильонам пронесся ропот предвкушения и удивления. Утро принесло людям больше, чем они могли себе представить. - Желтая - любовь, а красная - страсть. - Она улыбнулась. - Ты можешь подарить их, кому пожелаешь, мой господин де Гарсенк. Ты окажешь нам этим честь.

Блэз Гораутский, запачканный травой и кровью, поклонился Ариане и взял сундучок из ее длинных пальцев. Это была чистой воды церемония, как знал Робан, спектакль, предназначенный полностью для сидящих в других павильонах и стоящих в отведенных местах простолюдинов и для слов и музыки трубадуров и жонглеров, которые разнесут рассказ о нем по замкам и деревням далеко за пределами этого поля, когда закончится ярмарка. Он знал это, он много раз видел это раньше, но был тем не менее растроган. Блэз торжественно передал открытый сундучок сыну Виталле Коррезе и взял из него белую розу. Несколько мгновений смотрел на нее молча, потом повернулся к королеве.

- Верность я дарю той, которая ее больше всего заслужила, если мне позволено назвать женщину, которой нет с нами на этом поле. Могу я попросить тебя сберечь для нее цветок и положить его к ее ногам от моего имени, когда найдется время?

Ариана серьезно кивнула:

- Можешь, и я это сделаю. Куда мне ее отнести?

- Моей сестре, - ответил Блэз, и Робан был почти уверен, что в его голосе звучит непритворное чувство. - Розале де Саварик де Гарсенк, которая сохранила верность своему ребенку и своему представлению о Горауте. И скажи ей, если можешь, что я навсегда сохраню ей верность, пока жив.

Эта женщина все еще находится в замке, Робан это знал. Эта открытая местность не подходила для женщины, всего несколько дней назад пережившей роды. Герольд в этот момент выкрикивал ее имя, чтобы все его услышали. Уже ходили слухи, но это было первым официальным подтверждением того, кто та таинственная женщина в Барбентайне. Об этом будут долго говорить во всех шести странах, думал Робан, качая головой.

Блэз уже повернулся за красной розой. Казалось, он колебался, нахмурив брови, но затем Робан увидел, как он слегка улыбнулся, в первый раз после того, как подошел к ним. Держа розу на раскрытых ладонях, он прошел, прихрамывая, короткое расстояние вдоль ряда павильонов и остановился перед красиво украшенным, затейливо вырезанным креслом Люсианны Делонги, которая две ночи назад связала его веревками и колола кинжалом. Протянув обе руки вперед, он низко поклонился и подал ей красную розу страсти.

Следя за ним с откровенным любопытством, Робан увидел, как женщина побледнела, а ее отец, сидящий рядом, улыбнулся, а потом улыбка медленно сползла с его лица, когда он осознал последствия. Люсианна Делонги ничего не сказала; спокойствие оставило ее впервые на памяти канцлера. Повинуясь выработанному при дворе инстинкту, Робан повернулся и посмотрел на Ариану и увидел, какими тонкими стали ее губы, когда она наблюдала за ними. "Вот новый поворот, - подумал он. - Интересно, когда это случилось?"

- Я начинаю думать, - пробормотал Бертран де Талаир, заговорив в первый раз, - что мы все нашли больше, чем рассчитывали, в этом человеке. Возможно, я еще буду его бояться. Он только что полностью отомстил Борсиарду д'Андория.

Это правда, понял Робан. Роза страсти публично вручена замужней женщине, муж которой был изгнан с ярмарки за попытку убить Блэза. Все в павильонах и большинство простых людей теперь будут уверены, что понимают, за что. Не удивительно, что Массена Делонги перестал улыбаться. Повернувшись снова к павильону Портеццы, Робан успел увидеть, как гораутец сказал женщине одно слово, и увидел так ясно, что был почти уверен: это было слово "прощай". Месть, подумал он, возможно, не только мужу.

Герольд деловито выкрикнул имя Люсианны д'Андория, а Блэз вернулся за желтой розой.

Он взял ее двумя руками, как и предыдущие две, и повернулся к графине и королеве. Перевел взгляд с одной на другую, и потом сказал, спокойно, в тишине утреннего воздуха:

- Эту розу, если позволите, я пока сохраню. В моей стране Гораут мы говорим о любви наедине перед тем, как объявить о ней миру. - А затем, не успела еще ни одна из женщин ответить, без каких-либо драматических жестов он потерял сознание.

И это, мудро подумал канцлер Арбонны, настойчиво махая рукой целителям, вероятно, первое событие за все утро, не предназначенное для зрителей.