Чтение 19–й страницы книги ~Третья ракета~

Попов целится в тех, что бегут от траншеи. Я со снарядом в руках гнусь
между станин и, напрягшись всем телом, жду первого выстрела. Но Попов
медлит, и я знаю - он подпускает ближе. Вблизи им уже спасения не будет.
Хорошо, что Кривенок притащил еще ящик, ведь картечи у нас осталось только
семь гильз, восьмая у меня в руках, одна в стволе, одну мы уже
выпустили...

"Держись, Лозняк, держись! Время твое настало. Помни, помни колеи!" -
мысленно говорю я себе, и эти слова придают мне силы.

"Гах!" - бьет и отскакивает назад пушка. Потом еще и еще, и все вокруг
утопает в бешенстве громов, молний, пыли и горячих, путаных мыслей...

16

Как-то все же случается, что атаку мы отбиваем и никто из нас не
гибнет. В принесенном Кривенком ящике лежат еще три снаряда. Не везет
только нашей пушчонке. Ствол ее остается на откате - вперед не идет.
Где-то пробило противооткатный механизм, и из-под казенника по земле течет
зеленоватый ручеек веретенки. Попов сидит меж станин, раскинув ноги, я на
животе лежу возле сошника, мы выплевываем изо рта песок и тяжело дышим.
Рядом из укрытия высовывается взлохмаченная ветром голова Люси - ее
большие серьезные глаза смотрят на нас. В окопе лязгает металлической
лентой Кривенок.

Немцы куда-то исчезли, видно, убрались в подсолнечник и траншеи. В
траве прибавилось еще с десяток трупов. Но и мы изнемогли, пот заливает
глаза, мучит жажда. Какое-то время мы сидим возле орудия. Попов то ли от
усталости, то ли от душевной тоски становится мрачным и долго молчит.
Потом смотрит на меня и зло произносит:

- Лозняк, помнить надо! Желтых погибай - помни! Лукьян погибай - помни!
Солдат погибай - помни! Гляди - и все помни! Век помни!

Он отворачивается, вытирает лицо рукавом и спокойно добавляет:

- Пушка помирал. Автомат бери, гранат бери, нож бери...

Да, дошла очередь до автоматов, ножей и гранат - я это чувствую.
Пушечка послужила нам, и неплохо, но все же кончилась ее служба.

Я сползаю с площадки в укрытие и там выпрямляюсь. Люся сидит над
Лукьяновым, сбоку лежит ее автомат. Я берусь за кожух - горячий. Нет, это
не от солнца - это она стреляла, а мы в грохоте и громе даже не заметили
того. Я вынимаю диск, патроны в нем еще есть, но немного - диск легкий.
Автомат этот Желтых, я узнаю его по новенькому кожаному ремню от немецкого
карабина. Затем начинаю собирать патроны - из магазинов, подсумков, из
карманов убитых. Набирается всего на два диска, не больше. Этого, конечно,
мало. Правда, в окопе должны быть еще, там же лежат гранаты. Тем и будем
отбиваться.

Торопливо заряжаю магазин. Патроны в нем надо ставить прямо, но пальцы
не слушаются, и патроны рассыпаются в пазах. С тупой злостью я ругаю
патроны, конструкторов этого неудобного магазина и с досадой - приказ
комбата, который не принес нам спасения. Затем поглядываю на откинутую
руку Желтых. Часики его все тикают, красная стрелочка торопливо бежит по
черному циферблату - скоро пять. Только еще пять часов, а кажется, с утра
прошла целая вечность и пережито столько, что иным хватило бы на весь век.

Мне очень плохо, очень тоскливо и очень трудно. Но все же где-то в
глубине души теплится радость, и а знаю - это от Люси. Я чувствую ее тут,
если и не вижу, слышу ее дыхание, каждое движение. Только все думаю,
убережем ли мы ее?

Люся тем временем возится с Лукьяновым, отстегивает от своего пояса
фляжку и подносит к его губам. Вода по грязной шее льется, стекает вниз.
Лукьянов оживает, тихонько загребает землю руками и, опираясь на локоть,
пробует встать. Запекшиеся губы его шепчут:

- Я сейчас... Сейчас...

- Не надо, лежи. Еще пей... Еще, - говорит ему Люся и наклоняет фляжку.

Лукьянов пьет. Кадык на его худой шее судорожно ходит вверх-вниз.
Наконец солдат поднимает бледные с просинью веки.

- Спасибо, - произносит он слабым голосом. Затем, помолчав, беспокойно
оглядывает бруствер, небо и тихо спрашивает: - Где немцы?

- Лежи, лежи, - горестно успокаивает его Люся. - Все хорошо. Лежи. Не
надо о немцах.

Кажется, это настораживает Лукьянова, внимание его сосредоточивается и
взгляд останавливается на Люсе.

- Мы не в санчасти? Нет?

- Молчите. Нельзя разговаривать - хуже будет, - будто ребенку,
разъясняет Люся.

Лукьянов как-то спокойно опускает веки, прикусывает губы и в
настороженном раздумье спрашивает:

- Пожалуй, я умру? Да?

- Ну, что вы? - удивляется Люся. - Зачем так думать? Вот отобьемся,
отправим вас в госпиталь, и все будет хорошо.

- Отобьемся... - шепчет Лукьянов, кусает губы и снова пробует встать.

Люся мягко, но настойчиво укладывает его на спину. Вдруг каким-то
чужим, натужным голосом от требует:

- Где мой автомат? Дайте автомат!

- Ну лежите же! Что вы такой неспокойный! - уговаривает Люся.

Я заряжаю три автоматных диска. Надо еще перебраться на ту сторону
площадки в окоп, поискать наши запасы. Наверху, кажется, становится тише.
Грохочет где-то вдали, за деревней, а тут только изредка эхом
раскатываются в небе винтовочные выстрелы. Попов из-за колеса наблюдает за
полем. Я переползаю площадку и падаю в окоп, в котором одиноко сидит
Кривенок. Он бросает на меня неприязненный взгляд и подбирает с прохода
ноги:

- Лукьянов пришел в себя, - говорю я. - Может, выживет.

Но Кривенок молчит. Оказывается, от него нелегко добиться слова. Я
разрываю в нише землю, выкапываю оставшиеся гранаты, вытягиваю из-под
песка тяжелые просмоленные пачки с патронами. Кажется, больше тут ничего
нет.

- А у тебя сколько? - спрашиваю я у Кривенка.

Он нехотя кивает на пулемет, из приемника которого свисает наполовину
пустая лента.

- Это все?

- Да.

Я оставляю ему лимонку и с остальным боезапасом переползаю площадку.
Люся сидит, как сидела, склонившись над Лукьяновым, опершись на руку, а он
стонет и часто, прерывисто говорит:

- Ну зачем обманывать?.. Зачем?.. Разве этим поможешь... Человеку
правда... нужна. Горькая, сладкая... но правда! Остальное пустяки...

Люся молчит, а он, как-то успокоившись, едва переводя дыхание,
произносит:

- Знаю, умру... В груди жжет... Ноги отняло... Да... - сипит Лукьянов,
и в груди у него что-то булькает.

Люся молчит.

Какой-то болезненный надрыв чувствуется в его голосе, и я
настораживаюсь. Бледное лицо Лукьянова покрывается потом.

- Конец, - говорит он и умолкает, будто вдумываясь в смысл этого слова.
- Что мне теперь таиться? Зачем? Ведь я - трус несчастный, - тихо, но с
каким-то необычным напряжением говорит он. - Всю жизнь боялся. Всех!
Всего! И соврал про плен-то...

Чувствую, эти слова адресованы мне, поднимаю на него взгляд и
встречаюсь с его глазами. Но он медленно отводит их в сторону.

- Да, дружище, соврал. Сам в плен сдался. В окружении. Поднял руки...
Не выдержал. Потом понял, да поздно было... И вот все. Конец! Ничто не
помогло... - хрипит он.

Это признание ввергает меня в замешательство. Значит, совсем он не тот,
за кого выдавал себя. Мало что он умник, - он трус, существо, достойное
презрения на войне. Но почему-то я теперь не презираю его. Может быть,
потому, что сегодня на наших глазах он наконец победил что-то в себе? Или,
может, от этой его искренности? Однако, понимаю я, теперь, перед кончиной,
не нужно ему и сочувствие, как не страшно и осуждение. Кажется,
единственно важное, что осталось в этом человеке, - запоздалое стремление
к правде, которой, пожалуй, не хватало ему при жизни.

Лукьянов между тем стонет, страдальчески мотает головой. Люся
настойчиво сдерживает его.

- Ну ладно, ладно. Лежите тихо. Не надо так.

- Скорее бы. Жжет... Что ж, храбрость - талант. А я, видимо,
бесталанный. Кому нужен такой человек-трава...

Он плачет. Крупные, как горошины, слезы текут по грязному лицу. Люся,
наморщив переносье, ладонью вытирает их.

- Ну что ж!.. Только не думал... Ужасно и бессмысленно... Три года
позади - и зря... - с обидой говорит он. - Эх! А они, сволочи, все
опоганили... Дайте мне гранату!

- Зачем вам граната? - говорит Люся. - Вы же не бросите ее.

Лукьянов напрягается, приподнимается на локте, смотрит на меня дрожащим
предсмертным взглядом.

- Как же я так?.. Лозняк, дай!.. Может, в последний раз...

Я понимаю, от чего мучительно ему - не только от раны! Во мне шевелится
жалость к этому человеку, но куда ему граната? Граната нужнее нам, теперь
не до запоздалого мщения - вот в траншее уже появляются каски, скоро
хлынут немцы.

- Нет гранаты, - как можно тверже говорю я.

Он снова падает спиной на землю, и несколько слезинок сползают по его
грязным щекам.