замуж, брали книги в библиотеке, возле Дворца кино, чтобы, подпитавшись
начитанным, придать браку с торговцем колониальными товарами и с пекарем
больше широты, jpscngnp` и блеска. Много мне Гретхен предложить не смогла.
Она, совсем переставшая читать с тех пор, как занялась вязаньем, вероятно,
как и матушка, которой больше некогда было читать из-за Яна Бронски,
раздарила внушительные тома книжного общества, членами которого обе долгое
время являлись, людям, еще не переставшим читать, поскольку они и вязать не
вязали, и Яна Бронски при себе не имели. Даже плохие книги все равно
остаются книгами и потому священны. То, что я обнаружил, трактовало в
основном сорта капусты и брюквы и, вероятно, было родом из книжных запасов
ее брата Тео, который нашел свою моряцкую смерть в районе Догтеровской
банки. Семь или восемь томов келлеровского морского календаря, полного давно
затонувших кораблей, чины и звания на королевском флоте, Пауль Бенеке,
герой-моряк, -- едва ли это была именно та пища, которой алкало сердце
Гретхен. История города Данцига, написанная Эрихом Кейзером, и та битва за
Рим, которую предположительно вел некий человек по имени Феликс Дан с
помощью Тотилы и Тейи, Велизария и Нарсеса, тоже, наверное, утратили под
руками ушедшего затем в море брата свой блеск, а иногда и свои корешки. Одну
из книг я приписывал запасам самой Гретхен, книгу, рассуждавшую о
приходе-расходе, и еще что-то про "избирательное родство" Гете, а также
богато иллюстрированный толстый том: "Распутин и женщины". После долгих
раздумий -- выбор был слишком мал, чтобы я мог быстро принять решение, -- я
выхватил, даже и не зная, что выхватываю, и повинуясь лишь привычному
внутреннему голосишке, сперва Распутина, а потом Гете. И этот двойной улов
был призван определить мою жизнь и воздействовать на нее, на ту ее часть, во
всяком случае, которую я дерзал вести в отрыве от барабана. И по сей день --
ибо Оскар, исполнясь тягой к образованию, мало- помалу переманивает в свою
комнату библиотечные фонды специального лечебного учреждения -- я,
пренебрегая Шиллером и иже с ним, колеблюсь между Гете и Распутиным, между
целителем и всеведущим, между одним, сумрачным, околдовывающим женщин, и
другим, светлым королем поэтов, который столь охотно позволял женщинам
околдовывать себя. И если порой я считал себя подлежащим более Распутину и
страшился гетевской нетерпимости, это объяснялось смутным подозрением:
доводись тебе, Оскар, барабанить в эпоху Гете, он угадал бы в тебе лишь
антиестество, он отверг бы тебя как воплощение антиестества, свое же
естество -- которым ты всегда восторгался, к которому всегда тянулся, даже
если оно топорщилось самым неестественным образом, -- свое естество он бы
подкармливал переслащенными конфет ками, а тебя, убогого недомерка,
пристукнул бы пусть и не "Фаустом", то уж, верно, каким-нибудь толстым томом
своего "Учения о цвете". Впрочем, вернемся к Распутину. С помощью Гретхен
Шефлер он научил меня буквам большим и маленьким, научил меня с вниманием
относиться к женщинам и утешал меня, когда Гете меня оскорблял. Учиться
читать и одновременно строить из себя незнайку было совсем не так просто.
Это давалось мне с еще большим трудом, чем необходимость годами изображать
по ночам детское недержание. Ведь недержание сводилось к тому, чтобы каждое
утро демонстрировать недостаток, без которого я вполне мог обойтись. А вот
изображать незнайку для меня означало таить свои быстрые успехи, вести
постоянную борьбу с пробуждающимся интеллектуальным ryeqk`bhel. Если
взрослые считали, что я писаю в постель, я лишь пожимал плечами, но вот то,
что из года в год я должен был разыгрывать перед ними придурка, оскорбляло и
самого Оскара, и его учительницу. Стоило мне спасти книги из горы детского
белья, как Гретхен тотчас, с веселыми охами и вздохами, осознала свое
педагогическое призвание. Мне удалось выманить обвязавшую себя с головы до
ног бездетную Гретхен из ее пряжи и сделать почти счастливой. Ну конечно,
она предпочла бы, чтобы я избрал в качестве учебника приходно- расходную
книгу, но я желал Распутина, настаивал на Распутине, когда ко второму уроку
она купила настоящую книгу для первоклассников, когда же она принялась
потчевать меня романами о жизни шахтеров, сказками типа "Карлик-Нос" и
"Дюймовочка", я даже решился наконец заговорить. "Расупин! -- кричал я или:
-- Рашушин!" А порой совсем уж по-глупому: "Рашу, Рашу!" -- лепетал Оскар,
чтобы Гретхен, с одной стороны, поняла, какая литература для меня приятней,
с другой стороны -- ни за что не догадалась о его проснувшейся, так и
склевывающей буквы гениальности. Я учился быстро, не слишком обременяя себя
мыслями. Через год я ощущал себя как дома в Петербурге, в семейных покоях
самодержца всех россиян, в детской вечно хворого царевича, среди
заговорщиков и попов и, не в последнюю очередь, -- свидетелем распутин-ских
оргий. Это имело импонирующий мне колорит, ибо все тут группировалось вокруг
центральной фигуры. О том же свидетельствовали разбросанные по книге
современные гравюры, изображавшие бородатого Распутина с угольно-черными
глазами в окружении обнаженных дам в черных чулках. Смерть Распутина
преследовала меня. Сперва его травили отравленными пирожными и отравленным
вином, а когда он потребовал еще пирожных, расстреляли из пистолетов, а
когда свинец в груди разбудил в нем желание поплясать, связали и утопили в
проруби на Неве. Все это сделали мужчины, офицеры. Дамы столичного города
Петербурга ни за что бы не дали Распутину отравленных пирожных, зато, если
не считать пирожных, дали бы ему все, чего он от них потребует. Дамы верили
в него, тогда как офицерам необходимо было сперва убрать его с дороги, чтобы
снова поверить в себя. Стоит ли удивляться, что не только я увлекся жизнью и
смертью этого атлетического знахаря? Вот и сама Гретхен снова нашла дорогу к
чтению первых лет супружеской жизни; читая вслух, она приходила в бурное
волнение, трепетала, наткнувшись на слово "оргия", произносила волшебное
слово "оргия" с особым придыханием, а произнося, была вполне готова к оргии
и, однако же, не могла себе представить оргию при слове "оргия".
присутствовать при моих занятиях в квартире над пекарней. Вот это и
выливалось порой в оргию, это и становилось самоцелью, а отнюдь не занятия с
маленьким Оскаром, от этого пересыхали и трескались губы, это заставляло
обеих замужних дам, стоило Распутину того пожелать, сесть поближе друг к
другу, это заставляло их беспокойно ерзать на диванных подушках, наводило на
мысль поплотнее сжать ляжки, первоначальное дурачество перерастало в
завершающие вздохи, вот что получалось после двенадцати прочитанных
страничек Распутина, чего, может быть, они вовсе и не хотели, и навряд ли
ожидали, но безропотно принимали средь бела дня и против чего P`qosrhm,
конечно же, не стал бы возражать, а, наоборот, до скончания века будет
раздавать задаром. Под конец, когда обе женщины уже простонали
"обожебожебоже" и смущенно поправили растрепавшиеся прически, матушка
выразила охватившие ее сомнения:
успокаивала ее Гретхен, -- я и так старалась, и эдак, а он ничему не учится,
и читать, я боюсь, он тоже никогда не научится. Чтобы лишний раз
засвидетельствовать мое ничем не сокрушимое невежество, она еще добавила: --
Ты только подумай, Агнес, он вырывает страницы из нашего "Распутина",
скатывает их в шарик, и потом они куда-то исчезают. Иногда мне хочется все
бросить, но потом, когда я вижу, как он радуется этой книге, я не мешаю ему
рвать и портить. Я уж и Алексу сказала, чтоб он подарил нам к Рождеству
нового "Распутина" . Итак, мне удалось (и вы, верно, это уже заметили) мало-
помалу, в течение трех-четырех лет -- столько времени, а то и еще дольше
занималась со мной Гретхен Шефлер -- извлечь из "Распутина" не меньше
половины страниц, осторожно, выказывая при этом признаки досады, скатывать
из них шарики, чтобы позднее дома, в моем барабанном уголке, доставать
листочки из-под пуловера, разглаживать, раскладывать по порядку, а уж потом
употреблять для тайного, не нарушаемого женщинами чтения. Точно так же
обошелся я и с Гете, которого на каждом четвертом уроке с воплем "Дете"
требовал у Гретхен. Полагаться только на Распутина я не хотел, поскольку
очень скоро понял, что в этом мире каждому Распутину противостоит свой Гете,
что Распутин приводит за собой Гете или Гете -- Распутина, и не просто
приводит, а, если понадобится, и творит, дабы потом подвергнуть его суду.
Когда Оскар пристраивался где-нибудь на чердаке или в сарае у старого
господина Хайланда, за стояками для велосипедов, и перемешивал выдранные
листы "Избирательного сродства" с пачкой "Распутина", подобно тому как
тасуют карты, он читал заново возникшую книгу со все растущим, но вместе с
тем смешливым удивлением, он видел, как Оттилия благопристойно вышагивает
под руку с Распутиным через средненемецкие парки, тогда как Гете с
неслыханно аристократичной Ольгой мчится в санях по зимнему Петербургу с
одной оргии на другую. Но вернемся еще раз в мою классную комнатку, на
Кляйнхаммервег. Хотя я с виду вроде бы не делал никаких успехов, Гретхен
радовалась мне совершенно как молоденькая девушка. Она заметно расцветала не
только от моего присутствия, но и под благословляющей, невидимой, хоть и
волосатой рукой русского чу-додея, заражая даже комнатные липки и кактусы.
Ах, догадайся Шефлер в те годы хоть раз вынуть пальцы из муки и променять
булочки в пекарне на совсем иную булочку! Гретхен охотно позволила бы ему
замесить себя, раскатать, смочить кисточкой и выпечь. Поди знай, какая сдоба
вышла бы из этой печки. Может, и детенок в конце концов? Видит Бог, Гретхен
заслуживала таких выпечных радостей. Ну а так она сидела после утомительной
работы над текстом с пылающими глазами, слегка взлохмаченной прической,
выставляла напоказ свои золотые и лошадиные зубы, твердила: "О Боже, о
Боже", но укусить ей было нечего, и речь шла про перестоявшую опару.
Матушка, у которой был ее Ян, помочь ничем не могла, а потому минуты после
этой части занятий могли бы завершиться самым печальным образом, не будь у
Cperuem ее веселого нрава. Она быстро убегала на кухню, приносила кофейную
мельницу, бралась за нее, как за любовника, и, размалывая кофе, пела с
горестной страстью при поддержке матушки "Черные глаза" либо "Красный
сарафан", уводила "Черные глаза" за собой на кухню, ставила воду на огонь,
пока вода грелась, бегала в пекарню, набирала там -- иногда под протесты
Шефлера -- свежую и старую выпечку, ставила на стол сборные чашки в
цветочек, сахарницу, вилки для пирожных, между ними рассыпала по скатерти
анютины глазки, потом наливала кофе, переходила к мелодиям из "Царевича",
подавала эклеры и медовую коврижку, запевала "Стоит солдат на волжском
берегу", укладывая на тарелках обсыпанный миндальной крошкой франкфуртский
крендель, а под "Много ли там у тебя анге-лят?" -- безе со взбитыми
Прозоров Александр
Орлов Алекс
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Круз Андрей
Елманов Валерий