Двадцать вторая утренняя смена
манного и беспуговичного, то бишь грубого меннонита, мелкого землепашца
и рыбака Симона Байстера, который из религиозных побуждений учинил под-
жог, в город, а точнее - в городскую тюрьму Шисштанге, что находилась в
районе Новосад, у подножия Ячменной горы, и на несколько лет стала его
постоянным местом жительства.
ный окрас так замечательно выделялся на фоне белого мельника, начала,
после того как всех щенков ее продали, проявлять признаки собачьей нер-
возности, а после пожара и вовсе впала в столь опасное умопомешательство
- аки волк зарезала в деревне овцу, а потом напала на представителя про-
тивопожарной страховой компании, - что мельник Матерн вынужден был пос-
лать своего сына Вальтера к Эриху Лау, учителю сельской школы в Шивен-
хорсте: у отца Хедвиг Лау имелось охотничье ружье.
- а точнее сельский учитель, вдова Амзель и мельник Матерн вкупе с ди-
ректором департамента учебных заведений доктором Батке - сделала из де-
сятилетнего Вальтера Матерна и десятилетнего Эдуарда Амзеля двух гимна-
зистов, которым даже удалось сесть за одну парту. И покуда на пепелище
матерновская мельница отстраивалась заново - от проекта голландской,
кирпичной мельницы с поворачивающимся чепцом пришлось отказаться ради
сохранения исторического образа исконно немецкой мельницы на козлах, ибо
здесь как-никак переночевала императрица Луиза, - разразился праздник
Пасхи, сопровождаемый умеренным паводком, традиционным нашествием мышей
и бурным лопаньем вербных почек; а вскоре после Пасхи Вальтер Матерн и
Эдуард Амзель уже щеголяли в зеленых бархатных шапочках реальной гимна-
зии Святого Иоанна. У обоих был одинаковый размер головы, но в остальном
Амзель был много, много толще. Кроме того, у Амзеля на макушке был толь-
ко один вихор, а у Вальтера Матерна целых два, что, по некоторым суевер-
ным утверждениям, является предвестьем ранней кончины.
превратила наших друзей из обычных учеников в учеников приезжих. А при-
езжие ученики много видят по дороге и еще больше врут. Приезжие ученики
умеют спать сидя. Приезжие ученики делают домашние задания в поезде,
благодаря чему у них вырабатывается неровный, тряский почерк. И даже в
зрелые годы, когда домашние задания делать уже не надо, эта своеобыч-
ность почерка сохраняется, разве что тряскость исчезает. Вот почему гос-
подин артист вынужден печатать свою рукопись прямо на машинке - бывший
приезжий ученик, он пишет совершенно неразборчивыми каракулями, все еще
сотрясаемый толчками воображаемых поездов своего детства.
кие жители называли Нижним, проезжал через Кнюппелькруг и Готтсвальде,
под Шустеркругом переправлялся на канатной переправе через старицу -
Мертвую Вислу, а под Шивенхорстом, уже на паровом пароме, через так на-
зываемый Стежок попадал в Никельсвальде. Затем, втащив на дамбу Вислы
каждый из четырех вагончиков по отдельности и оставив Эдуарда Амзеля в
Шивенхорсте, а Вальтера Матерна в Никельсвальде, трудяга-паровозик уст-
ремлялся дальше через Пазеварк, Юнкеракер и Штеген к Штутхофу, конечной
станции узкоколейки.
ровозом. Из Айнлаге приезжали Петер Иллинг и Арнольд Матрай. В Шустерк-
руге подсаживались Грегор Кнессин и Иоахим Бертулек. В Шивенхорсте, не-
изменно сопровождаемая матерью, к поезду соизволяла прибыть Хедвиг Лау.
Впрочем, нежное дитя часто страдало от воспаления миндалин и тогда не
появлялось. Совершенно непонятно, как это узкогрудый трудяга-паровозик
осмеливался трогаться в путь, так и не дождавшись Хедвиг Лау. Дочь сель-
ского учителя была, как и Вальтер Матерн с Эдуардом Амзелем, в шестом
младшем классе. Позже, начиная с четвертого среднего, она погрубела, пе-
рестала болеть воспалением миндалин и, поскольку никто больше не трясся
за ее драгоценное здоровье и даже жизнь, превратилась в столь скучную
особу, что вскоре Брауксель вообще прекратит упоминать ее имя на этих
страницах. Но пока что Амзель все еще питает некоторую слабость к этой
тихой, почти заспанной, хотя и хорошенькой - пусть только в масштабах
побережья - девчушке. Вот она, чуть-чуть слишком белокурая, чуть-чуть
слишком голубоглазая, с чересчур свежим личиком и раскрытым учебником
английского на коленях, сидит прямо напротив Амзеля.
лижаться к городу, от нее все равно пахнет маслом и молоком. Амзель,
прищурив глаза, ловит золотисто-белокурые отблески прибрежной девичьей
красы. А за окном после Кляйн-Пленендорфа вместе с первыми пилорамами
начинается лесопогрузочный порт: чайки сменяют ласточек на проводах, те-
леграфные столбы остаются. Амзель раскрывает свой рабочий дневник. Ко-
сички Хедвиг Лау кокетливо и легко покачиваются над учебником английско-
го. Амзель быстрыми штрихами набрасывает рисунок: мило, очень даже мило!
Висячие косы он по художественным соображениям решительно отвергает и
вместо этого свивает из них два бублика, чтобы закрыть ее слишком розо-
вые, почти красные ушки. Но не то чтобы он сказал - мол, сделай так, так
гораздо лучше, косы у тебя дурацкие, надо носить бублики, нет, дождав-
шись, когда за окном показывается предместье Кнайаб, он молча кладет
свой дневник на ее раскрытый учебник, и Хедвиг Лау, изучив рисунок, ма-
новением ресниц выражает согласие, почти покорность, хотя внешне Амзель
вовсе не похож на тех мальчишек, которых привыкли слушаться одноклассни-
цы.
Двадцать третья утренняя смена
ным лезвиям. Его верный друг и правая рука в свое время, еще в пору ак-
ционерного общества "Бурбах-калий АО", освоивший в качестве забойщика
весьма обильные соляные залежи, "освящает" лезвия Браукселя и приносит
их ему после своего первого бритья, благодаря чему Браукселю не прихо-
дится преодолевать того отвращения, какое - с той же силой, хотя и не к
бритвенным лезвиям, - от рождения мучило Амзеля. А именно: Амзель не мог
выносить и, следовательно, носить новую, пахнущую обновкой одежду. Равно
как и запах свежего белья вынуждал его с трудом подавлять в себе присту-
пы подкатывающей дурноты. Покуда он пребывал в лоне сельской школы, этой
его аллергии были положены естественные пределы, поскольку что шивен-
хорстская, что никельсвальденская поросль просиживала школьные парты в
перешитом и перелатанном, перелицованном и перештопанном, протертом поч-
ти до дыр тряпье. Но реальная гимназия Святого Иоанна требовала иного
облачения. И вот мать одела Амзеля во все новехонькое, с иголочки: зеле-
ная бархатная шапочка уже упоминалась выше, к ней присовокупились рубаш-
ки спортивного покроя, песочно-серые бриджи дорогого сукна, синяя куртка
из чертовой кожи с перламутровыми пуговицами и - не исключено, что по
заявке самого Амзеля, - лаковые башмаки с пряжками; ибо Амзель не имел
ничего против пряжек и лака, перламутровых пуговиц и чертовой кожи, и
лишь мысль о том, что все эти новые одежки будут соприкасаться с его жи-
вой кожей, с его шкурой простого крестьянина, который сам сродни своим
птичьим пугалам, - эта мысль приводила его в содрогание, больше того,
свежее белье и неношеная одежда вызывали у него мучительный зуд и экзе-
му; точно так же и Брауксель после бритья новыми лезвиями вынужден опа-
саться появления отвратительных лишаев вокруг подбородка.
костюм был пошит из перелицованного сукна, его ботинки на шнурках уже
дважды побывали у сапожника, гимназическую шапочку бережливая мать Валь-
тера Матерна тоже купила ношеную, поэтому первые две, если не три недели
поездки друзей в школу по узкоколейке начинались с одной и той же неиз-
менной церемонии: где-нибудь в товарном вагоне, среди бессловесной убой-
ной скотины, друзья обменивались школьной одеждой; в том, что касается
обуви и шапочек, это было проще простого, зато куртка, бриджи и рубашка
Вальтера Матерна - отнюдь, кстати, не замухрышки - были его другу явно
узки, тесны и неудобны, и тем не менее они ласкали его тело и дух, пос-
кольку были ношеными, перелицованными и пахли старьем, а не обновкой.
Надо ли объяснять, что новая одежда Амзеля висела на его друге мешком, к
тому же лак и пряжки, перламутровые пуговицы и смешная курточка из гру-
бой замши были ему не слишком к лицу. Амзель, однако, с наслаждением
пряча свои ноги чучельного крестьянина в грубые, сморщенные, залатанные
башмаки, искренне восторгался лаковыми ботинками на ногах у Вальтера Ма-
терна. Тому пришлось их разнашивать до тех пор, покуда Амзель не признал
их ношеными и не счел такими же растрескавшимися, как та лаковая туфель-
ка с пряжкой, что хранилась у него в ранце и так много для него значила.
гие годы оставалось если не главным связующим звеном, то по крайней мере
важным компонентом дружбы Вальтера Матерна и Эдуарда Амзеля. Даже носо-
вые платки, свежевыстиранные и складочка к складочке отутюженные, кото-
рые Амзелю заботливо подкладывала в карман его матушка, приходилось об-
новлять его другу, равно как и гетры и носки. Впрочем, дело не ограничи-
валось одной одеждой - ту же болезненную чувствительность Амзель выказы-
вал по отношению к новым карандашам и ручкам: карандаши Вальтеру Матерну
приходилось затачивать, снимать парадный глянец с нового ластика, распи-
сывать новые зуттерлиновские перья; разумеется, он, точно так же, как
верный друг Браукселя и его правая рука, неминуемо должен был бы опробо-
вать и новые бритвенные лезвия, если бы в ту пору на веснушчатом мальчи-
шеском лице Амзеля уже созрел первый рыжеватый пушок.
Двадцать четвертая утренняя смена
Прозоров Александр
Корнев Павел
Флинт Эрик
Каменистый Артем
Каменистый Артем
Андреев Николай