Чтение 19–й страницы книги ~Хозяйка гостиницы~

- Почему не к брату?

- Там жена.

- Понимаю. А дальше?

- Дальше? Ничего особенного. Ночевала у подруги, даже, представьте себе, спала. Назавтра взяла расчет на работе, заняла денег на билет, села на поезд и, видите, приехала. Почему к вам? Это опять-таки в память мамы. Она мне почти завещала: если что случится, ну, словом, когда умрет, ехать к вам. Вот я… приехала.

- Девочка моя родная, - плача, сказала Вера Плато-новна, - девочка моя родная…

А продолжать уже не могла. Расхлюпалась самым позорным образом.

- Не обошлись без слез, - гневно сказала Вика и тоже заплакала.

Так их застала Маргарита Антоновна, вошедшая с подносом в роли любезной хозяйки. Увидела, что плачут, сказала "рагдоп", задела подносом о косяк, чертыхнулась - чашки посыпались на пол. Уронила и поднос - уже нарочно! - и застыла над содеянным в позе каменной Ниобеи, оплакивающей своих детей.

- Ничего, это к счастью, - сказала Вера.

- Хорошенькое счастье! Посуды в продаже нет. Эту примету придумал тот, кто мог в любой лавочке купить чашки.

- Будем пить из банок, - сказала Вика.

=44=

Так у Веры Платоновны Ларичевой нежданно-негаданно появилась дочь. А что? Разве не была Вика ее дочерью с самого начала? Кто принес ее из родильного дома небольшим пакетцем, до того тщедушным и легоньким, будто там ничего, кроме одеяла, и не было? Кто вставал по ночам, пеленал, укачивал? Кто купал, грея воду на хромом примусе, в тесной каморке, где и повернуться-то было трудно? Кто прижимал девочку к себе со сложным чувством счастья и жалости? Все она, Вера. Ладонь до сих пор помнила ощущение цепочки выпуклых позвонков на худенькой спинке ребенка. Новую Вику не очень-то обнимешь, да Вера, правду сказать, не из тех женщин, что охотно обнимаются-целуются с себе подобными. Вику она полюбила широко, свободно и радостно, без излишней сентиментальности - одним словом, весело полюбила. И было за что - девочка была забавная, с загогулинами. Больше всего Веру трогала и забавляла ее пламенная строптивость, словно каким-то образом вернулась Маша, только в усиленном виде… Впрочем, чувства чувствами, а первым делом надо было Вику прописать. "Любовь в наши дни начинается с прописки", - говорила Вера. Прописать оказалось не так-то просто. "Кто она вам?" - спрашивали в милиции. Никакие ссылки на давнюю дружбу с умершей матерью здесь силы не имели. Личное обаяние - тоже. Как ни облучала Вера начальника паспортного стола - не помогало. Письмо народной артистки Куниной тоже оказалось пустым номером. Пришлось вывести на позиции тяжелую артиллерию в лице "очень ответственного" из номера люкс, который, однажды приехав в командировку, с тех пор всегда останавливался здесь, пренебрегая лучшими гостиницами города ради "Салюта" и Веры. Этот помог, не столько словами, сколько одышливым своим равнодушием, с которым он явился в милицию, положил фуражку на край стола и сказал: "Ну-с, любезный…" Таким образом, Вика была прописана, так сказать, официально закреплена в качестве члена семьи.

Возник вопрос: что делать дальше? Вера и Маргарита Антоновна советовали идти учиться. Но Вика и слышать об этом не хотела. Возражала по-своему, кипя и пузырясь, так, что дух у нее перехватывало от возмущения:

- Почему это все помешались на высшем образовании? "Учиться, учиться!!!" Как будто бы образованным делает человека диплом. Нет уж. Пойду работать.

И пошла. И работу-то особенно не выбирала, взяла первую попавшуюся - приемщицей в ателье. Заработок небольшой, зато голова свободная. Свободная голова нужна была Вике, чтобы читать и думать. Читала она необычайно много, быстро, как правило - лежа, крутя на палец легкий завиток откуда-то с виска или с темени. Читая, время от времени издавала саркастические звуки. Автор был, разумеется, невежда и халтурщик, путался в хронологии, а главное, размазывал сопли ("соплями" она называла всякие нежности и красивости). Читая про какие- нибудь "глаза, осененные густыми ресницами", про лунное сияние или поцелуй, она страдальчески стонала. "Что ты?" - спрашивала Вера. "Лю-бо-овь!" - отвечала Вика, презрительно растягивая "о". Кипеть гневом доставляло ей, видимо, удовольствие, потому что книгу она не бросала. Читала все подряд: романы, справочники, словари, примечания к собраниям сочинений. Даже "Малый атлас мира" - и тот читала и ухитрялась возражать. А сколько всего она знала - уму непостижимо! Скоро она стала для Веры чем-то вроде ходячего справочника. На вопросы отвечала сварливо, но точно. А как разгадывала кроссворды!

- Вика, что это такое: запас представлений, восемь букв, в начале "т", на конце "с"?

- Конечно, тезаурус! Удивляюсь вашему невежеству! Веру Платоновну она называла на "вы" и "тетя Вера", но, когда надо было выразить презрение, слов не выбирала. А Вера только посмеивалась. Ее забавлял контраст резких слов и нежных, полудетских губ, откуда они выходили… И вообще, в этой семье, в своеобразном содружестве двух женщин - стареющей и старой, - Викина запальчивая молодость пришлась как нельзя более кстати. Обе тетушки души в ней не чаяли. Каждая по- своему наставляла ее на путь истинный, настолько по-разному, что физически нельзя было слушаться обеих, - она предпочитала не слушаться ни одной.

Общелюдские законы для Вики были не писаны, обо всем она судила самостоятельно, горячо и резко, порою несправедливо, но всегда искренне. Горда была непомерно - вся в мать. Ничем никому не хотела быть обязанной. Небольшую свою зарплату всю до копейки отдавала Вере: "Ничего мне не нужно". Было у нее одно-единственное платьице на все сезоны - носила его, подштопывая локти, пока совсем не истлело; тогда неохотно позволила Вере сшить себе другое, самое скромное (белый воротничок и тот спорола). Считала себя некрасивой (проходя мимо зеркала, отворачивалась), что было несправедливо - какая-то тонкая, неочевидная красота в ней, безусловно, была. Особенно хорошела, когда смеялась, но было это редко и всегда на мгновение. Житейскую мудрость и жизненный опыт не ставила ни во что, но почему-то любила рассказы о прошлом - подопрет кулачками щеки и слушает ("Смотри, глаза выронишь!" - говорила Вера).

Особенно ее поражало, если кто-нибудь родился в прошлом веке (Маргарита Антоновна). "А как тогда было, в девятнадцатом веке?" - "Ну, я плохо помню, мне был один год… Грудное молоко было сладкое…" Расспрашивала о прошлом внимательно, даже с личным каким-то интересом. О себе самой не рассказывала. Но из клочков фраз, случайно уроненных и тут же обрываемых, Вера догадывалась, что не все там было гладко. Горячая любовь к матери - и яростное с ней несогласие. Может быть, была там какая-то запутанная ревность всех ко всем, может быть, детская любовь девочки к отчиму - кто знает? Недаром ненавидела любовь и все, с нею связанное, и в книгах, и в жизни. А вместе с тем ненавидела мнимую свою некрасивость, чего бы ни отдала, чтобы самой себе нравиться, - но не другим, боже упаси! Когда Вера или Маргарита Антоновна говорили ей что-нибудь лестное, злилась и махала рукой: мелите, мол, я лучше знаю… "Наш сатаненок", - с любовью звала ее Маргарита Антоновна. Впрочем, сатаненок начинал уже как бы ручнеть, иногда улыбался, забывая нахмуриться…

Поселилась Вика в "каюте-люкс", которая сразу же приобрела спартански- нигилистический облик. Все немногие вещи, которыми Вика владела, лежали на виду, чтобы "всегда быть под рукой". Несмотря на это, они вечно терялись. Книги лежали бесформенными кучами, прямо стогами. Органически порядливая Вера, зайдя в Викино логово, приходила в ужас и пыталась что-то прибрать. "Не понимаю, - взрывалась Вика, - почему "прибрать" - значит положить вещи так, чтобы их края были параллельны?" Вера объяснить этого не могла, только смеялась.

А Маргарита Антоновна вполне понимала Вику. Она сама любила царственный хаос: "Надо быть выше вещей". Во всем доме единственным островком порядка была Вери-на комната. Любопытно, что обе неряхи до того иногда доходили в своем роскошестве, что самим становилось невмоготу и они искали убежища у Веры.

- Все-таки в чистой комнате что-то есть, - великодушно говорила Вика.

Порою их партизанские налеты на Верину комнату сопровождались вторжением и туда беспорядка. В таких случаях Вера была беспощадна: "Брысь со всем барахлом!"

=45=

Однажды Вера Платоновна сидела в своем директорском кабинете, просматривала счета и прикидывала: по какой статье провести совершенно необходимый, но сметой не предусмотренный расход. Настроение у нее было неважное. Иногда даже ее покладистая натура давала взбрык. Эх, дали бы ей воли побольше! Впрочем, это старо. Воли тебе, матушка, никто не даст, крутись в дозволенных пределах. Недавно она читала книгу про спелеологов, исследователей пещер, проникающих, спорта ради, через самые узкие отверстия. Так вот, ее хозяйственная деятельность порою напоминала ей подземное пролезание спелеолога, червем ввинчивающегося в узкую щель…

- Вера Платоновна, - сказала, входя, старший администратор Ольга Петровна, женщина пожилая, тучная, честная, истеричная, а по существу - чистое золото.

- Что такое?

- Приехал моряк, просит отдельный номер. У меня нет, только резервный, на случай брони. Я ему отказала, а он - опять. Такой настырный. Главное, не просит, требует. Ему, говорит, по службе надо. Улыбалась-улыбалась, аж щеки заболели. Направлю его к вам - хорошо?

- Все ко мне да ко мне, с любым пустяком! Неужели сами решить не можете?

- Очень принципиальный.

- Ладно, пускай зайдет.

Она опять погрузилась в счета. Какая-то сумма упорно не сходилась. Пересчитывала несколько раз - все разные результаты. Старею… В кабинет кто-то вошел. На стол рядом с нею легла рука в черном морском рукаве с золотым галуном, выложенным восьмеркой. В руке - какая-то бумага. Все это Вера Платоновна видела боковым зрением, поглощенная столбиком цифр. Сумма издевательски не сходилась, даже на счетах.

- Сейчас-сейчас, только сложу.

- Позвольте, я вам помогу в этом сложении, - сказал приятный мужской голос.

Вера подняла глаза. Рядом со столом, неправдоподобно высясь, стоял очень длинный человек в форме моряка торгового флота, с узкой серебряной головой. Голова эта увиделась ей плавающей где-то под потолком и поразила своей высокой отдельностью.

- Спасибо, - улыбнулась Вера, - думаю, что с арифметикой справлюсь сама. Садитесь.

Моряк уселся в кресло, разглядывая ее с живой симпатией.

- Я Юрлов, Сергей Павлович. - Он протянул ей бумагу, которую по-прежнему держал в руке. - Сергей Павлович Юрлов, инженер-приборостроитель. Приехал сюда на испытания. По понятным причинам не могу входить в подробности. По вечерам должен работать. Совершенно необходим отдельный номер. Пытался договориться со старшим администратором, но безуспешно. Понадобилась встреча на высшем уровне.

Все это он произнес, весело глядя на Веру светло-синими, близко поставленными глазами сквозь стекла бифокальных очков. Лицо у него было прямоносое, чисто бритое, того красноватого оттенка, какой бывает у немолодых мужчин, ведущих здоровый образ жизни.

- А это что? - Вера Платоновна взяла у него бумагу. Честно говоря, почти липа. Просроченное удостоверение. На некоторых все же действует, но вы, я вижу, не из таких.

- Совершенно верно, не из таких.

- Вот и хорошо. Взаимопонимание, как я вижу, достигнуто. Остается получить ключ от номера.

- Сергей Павлович, уверяю вас, ни одного свободного нет.

- А триста третий?

- Откуда вы знаете? Это броня.

- Отлично. Это броня. Номер забронирован для возможных особо важных гостей. Отдайте его мне. Я как раз возможный особо важный.

- Не могу. А вдруг приедет еще более важный?

- Обязуюсь освободить номер в течение часа. - Час - это много.

- Ну, в течение получаса.

- Все еще много.

- Четверть часа. Идет?

- Идет, - сказала Вера.

Этот веселый, как бы подпрыгивающий разговор чем-то ее радовал. Она чувствовала, что нравится моряку. Ощущение, что ею любуются, всегда подстегивало Веру, приподнимало, словно на крыльях (хотя какие уж крылья в ее возрасте?).

- Вот вам записка к старшему администратору. Можете занимать номер. Только чур: уговор дороже денег. Приедут по броне - я вас переселяю.

- Будьте спокойны. Испарюсь, как бес перед заутреней. Спасибо, будьте здоровы, - поклонился Юрлов и понес из двери в коридор свою гордую узкую голову.

Вера Платоновна покачала головой, сама над собой усмехнулась: "Когда же ты, мать, поумнеешь?" И снова взялась за счета - уже в хорошем настроении. На этот раз сумма сошлась.

В течение следующих трех дней она несколько раз встречала Юрлова в холле. Он юмористически осведомлялся:

- Ну как, мышки не беспокоят?

- Нет пока. Живите спокойно.

Впечатление парящей где-то под потолком головы понемногу сглаживалось - перед Верой просто был очень высокий, очень стройный немолодой человек с шутливо- доброжелательным, откровенно любующимся взглядом. Грешным делом, он ей нравился…

На четвертый день Юрлов снова зашел в директорский кабинет.

- Если вы не заняты, мне бы хотелось с вами поговорить.

- Пожалуйста. Садитесь.

Вера залилась краской, как в юности - от щек, через шею, на грудь и лопатки. Даже неприлично в ее возрасте так краснеть - человек может бог знает что подумать…

Сергей Павлович уселся в кресло. Оно было новомодное, вертящееся. Он повращался немного туда-сюда и спокойно спросил:

- Вы не торопитесь? А то отложим…

- Нет, не тороплюсь.

Вера изнемогала от любопытства.

- Отлично. Я зашел, чтобы с вами поговорить. Предупреждаю, разговор будет серьезный, без дураков. Дело в том, . что вы мне очень нравитесь. Не скажу, чтобы я уже любил вас, но, кажется, вполне готов полюбить. В вашем прекрасном лице показалось мне что-то родное, милое, светлое. Бывают редкие люди - источники света. Мне кажется, вы - такой источник.

Вера слушала развесив уши. Давно с нею никто так не говорил. Источник света… Юрлов поглядел на нее с усмешкой.

- Я понимаю. Вы из тех женщин, которые пьянеют от слов.

Она смутилась.

- Нечего смущаться. У каждого свои вкусы. Вам нужны слова, другим - поцелуи.