Чтение 19–й страницы книги ~Избранные ходы~

реабилитации Малинскому ничего не оставалось, как перековаться из технарей в
политические и пойти рядовым философом в периферийный вуз.

Учебное пособие вышло. По вине типографии или по чьей-то еще вине на
обложке учебника красовалась только фамилия Малинского. Фамилии Золотникова
не было и в помине, хотя из трехсот страниц он сочинил больше половины.

На этой почве у Золотникова случился первый удар. К счастью, все
обошлось, но с некоторым осложнением. Золотников стал рассказывать всем
подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что
написал книгу именно он, а никакой не Малинский. Золотников заставлял всех
подряд слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою
фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда,
была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно
неожиданную -- Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных
всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие
ему.

С непривычки во всем этом обхаживании виделось что-то болезненное.

-- На меня смотрите, на меня! -- как глухарь в песне, стал заходиться
он на лекциях. -- Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза!

Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.

-- У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! --
говорил Нынкин, потягиваясь.

-- Просто ты воспринимаешь его однобоко, -- объяснял Пунтус другу.

-- Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! --
фантазировал Артамонов.

-- Он патетичен, этот Золотников, как соло на трубе! -- вставлял
Гриншпон.

Как-то по весне Золотников, не распыляясь на введения, с азартом
предложил первокурсникам срочно приступить к написанию рефератов. Будто не
студентам, а ему самому предстояло эти рефераты защищать.

-- Вы не сделали ни одной выписки по теме! -- теребил он Кравцова. --
Почему?

-- Еще не растаял снег, -- находился лодырь.

-- В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не
улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!

Раньше, в былые времена, к концу каждой недели Золотников как бы
расслаблялся, сходил на нет, а теперь, напротив, распалялся как самовар. Он
метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем.
Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла, как ночью в инсектарии:
кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не
нарушало. Но и этого Золотникову было мало. Его мог взбудоражить любой
пустяк, даже такой, как, например, с Пунтусом.

-- Снимите темные очки! Я не вижу глаз! -- докололся как-то до него
Золотников.

-- Очки с диоптриями, -- спокойно отвечал Пунтус. -- Они вас
увеличивают для меня.

-- В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно
темные очки!

-- Такую справку мне не дадут, -- вяло вел диалог Пунтус.

-- Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через
светозащитные очки?! Я что, похож на сварочный аппарат?! -- Золотников
нервничал еще сильнее, если ему отвечали спокойно.

-- Нет, вы вовсе не сверкаете.

-- Я наблюдаю за вами вот уже целую неделю -- вы постоянно в беседах!
Несите сюда тетрадь!

Пунтус передал тетрадь по рядам. Записи были в полном порядке. Но
остановиться Золотников уже не мог -- сказывалась расшатанность нервной
системы. Его потащило вразнос.

-- То, что вы успеваете записывать, -- не повод для постоянных
разговоров! Своей болтовней вы мешаете заниматься делом соседям! Нынкин,
покажите конспекты!

Нынкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни
высовывался, -- все не вовремя, а высунувшись, начинал что-то бормотать и
пытался ввести в курс какого-то своего дела.

-- Я вам говорю! Именно вам! -- тыкал в него кулачищем Золотников. --
Да-да, вам!

Нынкин хотел схитрить и потянулся за тетрадью Татьяны, но философ
опередил его порыв.

-- Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Черемисиной мне
не нужна! -- не сбрасывал обороты Золотников. Его фасеточные глаза засекали
в окружающей среде до сотни изменений в секунду, и ни одного левого движения
не могло ускользнуть от его взора.

В блокноте Нынкина процветал сплошной грифонаж. За два года Нынкин не
законспектировал ни одной лекции. Тем более -- ни одного первоисточника.
Нынкин пользовался в основном ходячими общежитскими конспектами. Кочевание
этих вечных конспектов с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую
руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных
цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.

-- Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над
произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне под нос эти
извращения! Я удаляю вас с лекции! Матвеенков, несите свою тетрадь! --
Золотников без удержу стал косить всех подряд.

Матвеенков тоже никогда ничего не записывал. На этом поприще его не
пугали никакие угрозы. Свое легкое поведение он объяснял тем, что у него
якобы писчий спазм -- то есть полное нарушение функций письма как левой, так
и правой руки. Он даже запасся какой-то сомнительной справкой на этот счет.
Иногда от скуки Матвеенков все же дорывался до полупустой конспективной
тетради, но ни к чему хорошему это не приводило. На листах появлялась
криптография. За эти каракули Алексей Михалыча уважительно величали
заслуженным каракулеводом. В течение семестра, чтобы всегда быть в форме,
Матвеенков нажимал на гипнопедию -- постоянно клал под подушку ни разу не
раскрытый бестселлер Малинского, а к экзаменам готовился по левым записям. В
этой связи у него развилась острая способность разбираться в чужих почерках,
и самые пагубные из них, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как
высокую или офсетную печать.

-- А виноваты во всем вы, Пунтус! -- сказал Золотников, демонстрируя
потоку тайнопись Матвеенкова. Будто поток никогда ее не видел.

-- Я бы не сказал, -- ответил Пунтус. -- Я считаю, что Матвеенков ленив
сам по себе.

-- Да он, в смысле, ну как бы... -- поплыл Матвеенков, пытаясь
выкарабкаться из водоворота.

-- Не перебивайте, когда вас не спрашивают! -- рыкнул Золотников на
Матвеенкова и вновь навалился на Пунтуса: -- Вы очень вольно себя ведете!

-- А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни. Вы
ломитесь в нее, как в автобус!

-- Я больше не буду с вами церемониться! Я... я... -- затрясся
Золотников, и кратер его рта задымился, извергая ругательства средней
плотности. На лбу у Золотникова образовалась каледонская складчатость.
Сбитый неуязвимостью Пунтуса, он стал входить в кульминационную фазу
пароксизма. -- Я... вы, Пунтус, можете уже сейчас начинать волноваться за
свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю... я исключу вас за
академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой
минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных
попыток сдать экзамен мне!

Один Климцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись,
когда закончит отвечающий, Климцов поднимал руку и просил слова, чтобы
дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар
проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше
снималось баллов с предыдущего отвечающего.

К первому экзамену по философии готовились с надрывом, как ко второму
пришествию. Добра ждать было неоткуда -- новую троллейбусную ветку провели в
трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. Даже этот пустяк
мог сильно сказаться на его экзаменационном настроении. К тому же, дав
интервью, философ попал спиной на снимок в областную газету. Лучше бы он
вообще выпал за кадр.

В течение трех дней, отведенных на подготовку, не вылезали из
конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову --
блажью.

-- Шпаргалки, -- передразнивал Артамонов химика Виткевича, -- лучший
способ закрепления пройденного материала.

-- А если еще и помнить, в каком кармане какая лежит, то вообще не надо
никаких консультаций, -- соглашался с ним Гриншпон.

-- Жаль, что Золотников все шпоры изымет перед экзаменом.

-- Виткевич в этом смысле погуманнее... дает возможность пользоваться.

-- Выход один -- изготовить за ночь запасные варианты шпор.

-- Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями.

-- Тогда спим.

-- Придется.

-- Все будет нормально, -- вместо спокойной ночи пожелал Рудик.

-- Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата,
-- предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать.

Философию сдавали потоком, все группы вперемешку.

В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он
запасся специальной литературой, чтобы тут же документально подтверждать
безграмотность. Рассадил всех экзаменуемых по одному за стол и принялся
исподлобья наблюдать за ними.

-- Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там! Насчет
шпаргалок я вас, кажется, предупреждал!

Усов вынул из-за спины носовой платок и показал Золотникову.

-- Садитесь на место! -- хмыкнул философ.