Чтение 19–й страницы книги ~Джен Эйр~

Учительницы окружили меня. Все жали мне руки и целовали меня, а по рядам
моих подруг пробежал шепот удовлетворения.

Таким образом, с меня была снята мучительная тяжесть, и я с новыми
силами принялась за работу, твердо решив преодолеть все препятствия. Я
упорно трудилась, и мои усилия увенчались успехом; постоянные занятия
укрепляли мою память и развивали во мне ум и способности. Через две-три
недели я была переведена в следующий класс, а меньше чем через два месяца
мне было разрешено начать уроки французского языка и рисования. Помню, что в
один день я выучила первые два времени глагола etre [быть (фр.)] и
нарисовала свой первый домик (его стены были так кривы, что могли поспорить
с Пизанской башней). Вечером, ложась в постель, я даже забыла представить
себе роскошный ужин из жареной картошки или же из булки и парного молока -
мои излюбленные яства, которыми я обычно старалась в воображении утолить
постоянно мучивший меня голод. Вместо этого я представляла себе в темноте
прекрасные рисунки, и все они были сделаны мной: дома и деревья, живописные
скалы и развалины, стада на пастбище во вкусе голландских живописцев,
пестрые бабочки, трепещущие над полураскрытыми розами, птицы, клюющие зрелые
вишни, или окруженное молодыми побегами плюща гнездо королька с похожими на
жемчуг яйцами. Я старалась также прикинуть в уме, скоро ли я смогу
переводить французские сказки, томик которых мне сегодня показывала мадам
Пьеро; однако я не успела всего додумать, так как крепко уснула.

Прав был Соломон, сказав: "Угощение из зелени, но при любви лучше,
нежели откормленный бык, но при нем ненависть".

Теперь я уже не променяла бы Ловуд со всеми его лишениями на Гейтсхэд с
его навязчивой роскошью.

Глава IX

Однако лишения, вернее - трудности жизни в Ловуде становились все менее
ощутимы. Приближалась весна. Она пришла незаметно. Зимние морозы
прекратились, снега растаяли, ледяные ветры потеплели. Мои несчастные ноги,
обмороженные и распухавшие в дни резких январских холодов, начали заживать
под действием мягкого апрельского тепла. Ночью и утром уже не было той чисто
канадской температуры, от которой застывает кровь в жилах. Час,
предназначенный для игр, мы теперь охотнее проводили в саду, а в солнечные
дни пребывание там становилось просто удовольствием и радостью; зеленая
поросль покрывала темно-бурые клумбы и с каждым днем становилась все гуще,
словно ночами здесь проносилась легкокрылая надежда, оставляя наутро все
более явственный след. Между листьев проглянули цветы - подснежники,
крокусы, золотистые анютины глазки. По четвергам, когда занятия кончались,
мы предпринимали далекие прогулки и находили еще более прелестные цветы по
обочинам дороги и вдоль изгородей.

Я открыла также бесконечное удовольствие в созерцании вида - его
ограничивал только горизонт, - открывавшегося поверх высокой, утыканной
гвоздями ограды нашего сада: там тянулись величественные холмы, окружавшие
венцом глубокую горную долину, полную яркой зелени и густой тени, а на
каменистом темном ложе ее шумела веселая речушка, подернутая сверкающей
рябью. Совсем иным казался этот пейзаж под свинцовым зимним небом, скованный
морозом, засыпанный снегом! Тогда из-за фиолетовых вершин наплывали туманы,
холодные, как смерть, их гнали восточные ветры, и они стлались по склонам и
сливались с морозной мглой, стоявшей над речкой, и сама речка неслась тогда
бурно и неудержимо. Она мчалась сквозь лес, наполняя окрестности своим
ревом, к которому нередко примешивался шум проливного дождя или вой вьюги, а
по берегам стояли рядами остовы мертвых деревьев.

Апрель сменился маем. Это был ясный и кроткий май. Каждый день ярко
синело небо, грели мягкие солнечные лучи, и ласковые ветерки дули с запада
или юга. Растительность мощно пробивалась повсюду. Ловуд встряхивал своими
пышными кудрями, он весь зазеленел и расцвел. Его высокие тополя и дубы
вновь ожили и облеклись в величественные зеленые мантии, кусты в лесу
покрылись листьями, бесчисленные виды мхов затянули бархатом каждую ямку, а
золотые первоцветы казались лучами солнца, светившими с земли. В тенистых
местах их бледное сияние походило на брызги света. Всем этим я наслаждалась
часто, долго, беспрепятственно и почти всегда в одиночестве, - эта
неожиданная возможность пользоваться свободой имела свою особую причину, о
которой пора теперь сказать.

Разве описанная мною восхитительная местность среди гор и лесов, в
речной излучине не напоминала райский уголок? Да, она была прекрасна; но
здорова ли - это другой вопрос.

Лесная долина, где находился Ловуд, была колыбелью ядовитых туманов и
рождаемых туманами болезней. И сейчас началась эпидемия тифа; болезнь
распространялась и росла по мере того, как расцветала весна; заползла она и
в наш сиротский приют - многолюдная классная и дортуары оказались
рассадником заразы; и не успел еще наступить май, как школа превратилась в
больницу.

Полуголодное существование и застарелые простуды создали у большинства
воспитанниц предрасположение к заболеванию - из восьмидесяти девочек сорок
пять слегли одновременно. Уроки были прерваны, правила распорядка
соблюдались менее строго, и те немногие, что еще не заболели, пользовались
неограниченной свободой. Врач настаивал на том, что им для сохранения
здоровья необходимо как можно дольше находиться на открытом воздухе; но и
без того ни у кого не было ни времени, ни охоты удерживать нас в комнатах.
Все внимание мисс Темпль было поглощено больными: она все время находилась в
лазарете и уходила только ночью на несколько часов, чтобы отдохнуть. Все
остальные учителя были заняты сборами в дорогу тех немногих девочек,
которые, по счастью, имели друзей или родственников, согласившихся взять их
к себе. Однако многие были уже заражены и, вернувшись домой, вскоре умерли
там. Другие умерли в школе, и их похоронили быстро и незаметно, так как
опасность распространения эпидемии не допускала промедления.

В то время как жестокая болезнь стала постоянной обитательницей Ловуда,
а смерть - его частой гостьей, в то время как в его стенах царили страх и
уныние, а в коридорах и комнатах стояли больничные запахи, которые нельзя
было заглушить ни ароматичными растворами, ни курениями, - над крутыми
холмами и кудрявыми рощами сиял безмятежный май. В саду цвело множество
мальв ростом чуть не с дерево, раскрывались лилии, разноцветные тюльпаны и
розы, маленькие клумбы были окружены веселой темно-розовой каймой
маргариток. По вечерам и по утрам благоухал шиповник, от него пахло яблоками
и пряностями. Но в большинстве своем обитатели Ловуда не могли наслаждаться
этими дарами природы, и только мы носили на могилы умерших девочек пучки
трав и цветов.

Однако те дети, которые оставались здоровыми, полностью наслаждались
красотой окрестностей и сияющей весной. Никто не обращал на нас внимания, и
мы как цыгане, с утра до ночи бродили по долинам и рощам. Мы делали все, что
нам нравилось, и шли, куда нас влекло. Условия нашей жизни тоже стали лучше.
Ни мистер Брокльхерст, ни его семейство не решались даже приблизиться к
Ловуду. Никто не надзирал за хозяйством, злая экономка ушла, испугавшись
эпидемии. Ее заместительница, которая раньше заведовала лоутонским
лазаретом, еще не переняла ее обычаев и была щедрее, да и кормить
приходилось гораздо меньше девочек: больные ели мало. Во время завтрака наши
мисочки были налиты до краев. Когда кухарка не успевала приготовить
настоящий обед, а это случалось довольно часто, нам давали по большому куску
холодного пирога или ломоть хлеба с сыром, и мы уходили в лес, где у каждой
из нас было свое излюбленное местечко, и там с удовольствием съедали
принесенное.

Я больше всего любила гладкий широкий камень, сухой и белый, лежавший
посредине ручья; к нему можно было пробраться только по воде, и я переходила
ручей босиком. На камне хватало места для двоих, и мы располагались на нем с
моей новой подругой. Это была некая Мери-Энн Вильсон, неглупая и
наблюдательная девочка; ее общество мне нравилось - она была большая шутница
и оригиналка, и я чувствовала себя с ней просто и легко. Мери-Энн была на
несколько лет старше меня, больше знала жизнь, ее рассказы были для меня
интересны, и она умела удовлетворить мое любопытство. Будучи снисходительна
к моим недостаткам, она никогда не удерживала и не порицала меня. У нее был
дар повествования, у меня - анализа; она любила поучать, я - спрашивать.
Поэтому мы прекрасно ладили, и если это общение и не приносило нам особой
пользы, оно было приятно.

А где же была Элен Бернс? Отчего я не с ней проводила эти сладостные
дни свободы? Разве я забыла ее? Или я была так легкомысленна, что начала
тяготиться ее благородной дружбой? Конечно, Мери-Энн Вильсон была несравнима
с моей первой подругой: она рассказывала занятные истории и охотно болтала и
шутила со мной, в то время как Элен всегда умела пробудить в тех, кто имел
счастье общаться с ней, интерес к возвышенному.

Все это верно, читатель; и я это прекрасно знала и чувствовала. Хотя я
и очень несовершенное создание, с многочисленными недостатками, которые вряд
ли могут искупить мои слабые достоинства, я никогда бы не устала от общества
Элен Бернс; в моей душе продолжало жить чувство привязанности к ней, такое
сильное, нежное и благоговейное, какое я редко патом испытывала. Да и как
могло быть иначе, ведь Элен всегда и при всех обстоятельствах дарила мне
спокойную, верную дружбу, которую не могло смутить или ослабить ни
раздражение, ни непонимание. Но Элен была больна: вот уже несколько недель,
как мы с ней не виделись; я даже не знала, в какой комнате верхнего этажа
она находится. Ее не положили, как я выяснила, в лазарет, где лежали
тифозные больные, ибо у нее была чахотка, а не тиф. Мне же, по моему
неведению, чахотка представлялась чем-то очень безобидным, такой болезнью,
которую уход и время могут излечить.

Эту уверенность поддерживало во мне и то обстоятельство, что в
солнечные дни ее иногда выносили в сад; но и тут мне не разрешалось
приближаться к ней и разговаривать; я видела ее только из школьного окна и
притом очень неясно: она была закутана в одеяло и сидела довольно далеко от