Чтение 19–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

я и молод, и глуп тогда, а потому ни о какой стратегии вообще не желал
помышлять. За что и поплатился...

Я шпагу всей ладонью держал, по-итальянски, легко и сильно выпады
противника отбивая. Минут пятнадцать мы этак плясали друг перед другом,
приноравливаясь да упругим звоном обмениваясь. Показалось мне, что понял я
манеру боя соперника своего, поймал его на выпаде, ударом далеко шпагу
отбив. И тут же применил мулине, помня совет Александра Сергеевича. Стал
рисовать перед глазами противника восьмерку да и не закончил ее, неожиданно
резко ударив по его шпаге вблизи эфеса. И - удалось, удалось!.. Шпага из рук
его вывернулась, сверкнула в воздухе и упала в шаге от меня. Мне бы
наступить на нее или отбросить ногою подальше, но гордость к горлу
подступила. Отсалютовал я ему и сказал:

- Возьмите свое оружие, Руфин Иванович.

Странно глаза его блеснули. То колючими были, как два крыжовника, а тут
вдруг - блеснули...

- Благодарю, - сказал он сдавленным голосом. - Но пощады не ждите.

...А Пушкин потом, в карете, расцеловал меня...

Дорохов поднял свою шпагу, занял позицию и вдруг с такой ослепляющей
быстротой начал меня атаковать, что я уж ни о каком там мулине или рипосте и
вспомнить не мог. В глазах рябило от блеска его клинка, и я только тем
поглощен был, что с трудом отбивался да отступал. Не знаю, чем бы штурм его
закончился тогда, если бы секунданты не за-орали хором, что - перерыв.

Разошлись мы по разным концам и сели, отдуваясь. Тяжелая это работа - с
боевой шпагой по поляне скакать. Уж на что я молодой да здоровый бычина - и
то дыхание сбил...

Раевский ко мне подошел. Улыбнулся:

- Богу молись, Александр, на большого мастера попал. Но поступил очень
порядочно, позволь руку твою пожать. Учти, у Дорохова сил мало осталось, а
это означает, что сейчас он усилия утроит, чтобы с тобой разделаться. Коли
продержишься до второго перерыва, считай, что победил.

Легко сказать - коли продержишься...

Не продержался я. Сперва было в атаку бросился, но он не только ловко
ушел от нее, но и сам внезапно на атаку переключился. Столь бешеную, что я
мгновениями и шпаги-то его не видел. Уж и отбивать выпады его не мог, а лишь
отпрыгивал, тело свое унося.

И - не унес. Увидел лезвие, хотел отбить, но лезвие вдруг ушло от моей
шпаги. А когда сообразил, куда оно ушло, то и тут не увидел, а -
почувствовал. В тело мое оно ушло. По счастью, правда, вскользь, по
ребрам...

Упал навзничь. Но шпаги из рук не выпустил. И второй, колющий удар, лежа
отбил.

Закричали тут секунданты наши:

- Остановить бой! Врача!..

- Время еще не вышло, - улыбнулся Дорохов. - Коли признает себя
побежденным и прощения у меня испросит, тогда...

Тогда вскочил я. Вскочил и на противника помчался, как бык на тореадора.
Кажется, даже заревел по-бычиному. И не шпагу его, а его самого, Дорохова,
только и видел. Видел и пер на него, как в самом последнем бою на противника
прут, ни о чем ином уж и не заботясь. Еще дважды он шпагой меня достал, но я
и уколов-то не почувствовал тогда. Я ничего уже не чувствовал, но яростью
своей ослепленной пробил-таки непробиваемую защиту его. Пробил и, падая уже,
вонзил шпагу в его бедро...

В себя пришел уже в карете, в трех местах перевязанный. И ведь отчетливо
помню, что сознание не терял, даже Дорохову руку пожал, подойдя к нему по
его просьбе. И на вопросы доктора отвечал, когда он меня перевязывал, и даже
говорил что-то, а... ничего не помню. Не в себе был.

А в себя вернулся в карете только. Голова моя на коленях Пушкина лежала,
карету трясло, потому что кучер лошадей гнал, я боль ощутил и все начал
соображать.

- Молодец, Сашка, - улыбнулся Александр Сергеевич и поцеловал меня. - Это
- за то, что шпагу вернул. А раны у тебя пустяшные, кости нигде не
затронуты. Я в Канцелярии скажу, что заболел ты, а потому просишь
двухнедельный отпуск. На Антиноях как на собаках: все заживает!..

Доставили меня до мазанки мамы Каруцы. Она было ахать начала, но я лег и
сразу уснул.

Проснулся в сумерки от шагов с сапожным скрипом. Увидел человека
какого-то, который баул в комнату внес, и вернулся сон досматривать, глаза,
естественно, прикрыв.

...Во сне мне Аничка улыбалась...

Но все слышал. Какие-то шаги, какой-то шепот. А потом и голос разобрал:

- Проснись, Антиной. Тебе плотно поесть надо. Да и вина выпить тоже не
грех.

Открыл глаза: Пушкин мне улыбается. За ним - стол накрытый, с двумя
свечами. И мама Каруца у дверей. И сразу в ясное соображение пришел:

- Александр Сергеевич?.. Вы-то что тут делаете?

Улыбается Пушкин:

- А я тоже на десять дней отпуск испросил. Надо же тебя, дуэлянта,
развлекать.

- Садись, Саша, - улыбнулась мне мама Каруца. - Я барашка для тебя
зарезала, ешь, пока не остыл.

Александр Сергеевич к столу мне помог перебраться: покачивало меня,
видно, крови много потерял из трех-то дырок на теле. Мама Каруца таз с водой
принесла, умыла лицо мое, на котором пот коркой засох, и начали мы пировать
втроем.

...Пишу сейчас строки эти, и с глаз слезы смахиваю, тот пир вспоминая.
Мама Каруца кормила меня, Пушкин вина подливал, шутил и стихи читал. И одно
подарил тогда, мне посвященное...

(Сбоку - приписка: Увы, не оставил я вам в наследство ни единой
пушкинской строки, святой для человека русского и бесценной для меня. И хоть
нет в том ни грана вины моей, а все одно - жаль до боли потери сей
невосстановимой, в чем вторично вам признаюсь. Потом расскажу, почему и как
случилось это. Потом. В надлежащем месте "Записок" сих и в надлежащее
время.)

Да, славно мы тогда попировали. И барашек отменным оказался, и настроение
наше победное, и кураж из трех дырок, которые в теле моем дороховская шпага
оставила, не полностью вытек из меня. Видать, с пира этого да с доброго
молдавского вина я и пошел на поправку. Доктор наезжал, перевязки делал,
разрешил во дворе гулять, но очень пока немного и - с провожатым. И я гулял
с провожатым. С Александром Сергеевичем.

Вскоре и майор Владимир Раевский меня навестил: никак не мог раньше,
служба, говорил, заела. А почти следом за ним какой-то арнаут - мрачный
довольно-таки субъект, надо признать, - внес в дом большую корзину с
отменным вином, поставил и вышел, не ответив нам ни на один вопрос. Пушкин
первым ту корзину открыл (любопытен был невероятно).

- Никакой записки, - говорит. - Только - вот.

И достает из корзины зеленую дубовую ветку.

- Записки нет, зато хозяин теперь уж точно известен, - улыбнулся
Раевский.

- Кто?

- Да тот, видать, кто в дубравах ночевать любит.

- Урсул?.. - почему-то шепотом спросил Пушкин.

- Полагаю, что так.

А на следующий день - Раевский уж уехал - новый подарок в мазанку нашу
внесли. Правда, не арнаут на сей раз ее доставил, а - посыльный, да и не
корзина то была, а ящик венгерского токая хорошей выдержки.

- Письмо - внутри, - сказал.

И удалился. Мы вскрыли ящик и впрямь обнаружили письмо:

"ПОПРАВЛЯЙСЯ, ПАТРИЦИЙ. ОБИД ДЕРЖАТЬ НЕ УМЕЮ, СРАЖАЛСЯ ТЫ ОТВАЖНО, А
ПОСЕМУ - МИР. ДОРОХОВ".

А через четыре дня Пушкин пропал. Я метался по двору, по саду, кричал до
хрипоты, пока мама Каруца из виноградника не появилась на вопли мои.

- Зачем ты так кричишь, Саша? Пушкин на заре с табором Кантарая ушел.

- Как - ушел?..

- Велел передать тебе, чтобы ты не тревожился. На днях вернется, сказал.

И правда, появился через трое суток. Осунувшийся, усталый, молчаливый, в
мятом сюртучке, прожженном в трех местах. Бросился я к нему:

- Александр Сергеевич!..

- Потом, Сашка, потом, - забормотал он, даже не улыбнувшись. - Не
приставай ко мне сейчас.

Сел к столу, походную чернильницу свою водрузил и начал из всех карманов
какие-то клочки бумажные извлекать. Разглаживал каждый, прочитывал бегло,
клал на стол и тут же другой брал. А перебрав все, стал их по какой-то
одному ему известной системе раскладывать. Будто пасьянс. И бормотал при
этом под нос:

- Это - сюда. Не хватает... Не хватает чего-то. Пометим...

Оторвался от бумажек, ко мне вдруг повернулся:

- Четыре строчки. Всего - четыре. Послушаешь?

И начал читать, не дожидаясь моего согласия:

Расти на воле без уроков;