Другу Косте - и тому не сказал. Соврал, будто перевелся в Политехнический.
Тот поверил, не до того ему было, он и сам-то в "Техноложке" еле держался,
запустил учение, но все-таки старался, наверстывал. В конце концов
наверстал, выправился. Крепко взялся за ум его легкомысленный друг.
потом привык. Как будто так и надо. Жизнь без обязанностей,
призрачно-веселая, уносила волной. Мама с Варей кормили его, одевали,
обували, обстирывали. А он почти не бывал дома. Пропадал - летом на
Островах, в гребном клубе. Зимой - на лыжах. Вечером у Булановых. Или у
Лизы. Жила она отдельно от семьи, в обшарпанной комнатенке под лестницей,
со ступенчатым потолком. Серые, честные глаза...
что очень занят, усердно учится (тогда это называлось "грызть гранит
науки"). Делал вид, что грызет...
или поздно обман выйдет наружу, придется держать ответ. Но он эти мысли
гнал. Уж больно она была хороша - эта молодая, забубенная, лживая пора!
Центром, вокруг которого все вращалось. По природе первый - первый во
всем. Барышни, обступив, щебетали: "Фазан, Фазан..."
улица: "Кирпичики", "Две увядших розы", "Слышен звон бубенцов издалека"...
До сих пор звенят они, бубенцы молодости...
Они ютились в подвалах, канализационных люках, в бочках из-под асфальта.
Оборванные, опасные, отважные. На них устраивались облавы. А они, как
согнанные со спины лошади слепни, тут же возникали снова. Вездесущие,
вороватые, весело-грязные. Зимой и летом в шапках-ушанках, одно ухо вверх,
другое вниз. И всюду с ними - неотразимая, грустно-залихватская мелодия
"Бубликов". До сих пор от нее щемит сердце. Играл ее на рояле, взмахивая
ресницами. И пел, возможно, слегка перевирая слова:
отверженной, всеми нелюбимой, лгущей обманщицей - частной торговкой. А
барышни обмирали.
зряче. Все про него знала. Возможно, и про институт догадывалась, что не
учится. Но никогда об этом не говорила.
простоты и покоя, приходил к ней. Клал голову к ней на колени и замирал.
Она гладила его по волосам - таким густым тогда и упругим! - и говорила
низким своим, теплым голосом: "Фазан, Фазан, глупая ты птица!"
признался в обмане. Разоблачила сама судьба. Шел ей навстречу, зажмурив
глаза: авось вывезет. Не вывезло.
кто? Пришел домой и понял: все, разоблачен. Понял по трагическому, злому
взгляду Вари. По маминому лицу, вдруг за одну ночь постаревшему.
Отпираться даже не пробовал. "Это правда?" - спросила Варя. Не ответил.
"Значит, правда?" Кивнул.
головой по столу. Как молотком, забивая гвоздь. Ох, этот стук! До сих пор
слышен. Как будто здесь, в комнате, стучит мама головой по столу...
наверстает. Они - как каменные, с чужими лицами.
башмаком - жалким, много раз чиненным, со щучьим оскалом. Поцеловал
башмак. Твердил: "Бей больше, больнее!" Варя ногу поджала с брезгливостью.
Их молчание - вот что было хуже всего. Только потом, в коридоре,
искаженное лицо Вари и свистящий, сдавленный шепот: "С ее-то больным
сердцем! Негодяй!"
порвал с булановской компанией: понял, что там уже все известно, не мог
вынести сочувствия, жалости. От лучшего - единственного! - друга Кости и
от того отдалился. Не ссорился, просто пропал, перестал бывать. Тот
пробовал как-то объясниться, но безуспешно. Впрочем, Косте сейчас было
некогда: он по уши был погружен в свои студенческие заботы, в зачеты,
экзамены, чертежи. Юная дурь быстро с него соскочила, а ведь и дружили-то
больше по юной дури...
было легче. Всегда избегал объяснений. Признаться, думал, что она сама его
найдет. Не искала. До сих пор непонятно: почему? Значит, не любила?
Безусловно, любила. Но не искала. Возможно, ждала: сам придет. А он не
шел. Так и не пришел никогда. Потерял Лизу - лучшее, что у него было.
- музыку, рисование - к черту! Только радио.
Детекторный приемник. Кристаллик в коробочке, щупальце-искатель. Ощупью
находят точку, где слышно.
скорости передачи был на первом месте. Пальцы пианиста - вот где
пригодились.
Важнее была практика.
только...
для себя - для Вари. Когда принес ей ботинки, она улыбнулась. Эта улыбка!
Словно весть с неба: прощен. Мама уже давно простила, а Варя - только
тогда.
благополучно. Не из первых, но и не из последних.
языки, а он знал. Переимчивый, как попугай. Не его заслуга, но гордился.
Входил опять в свою роль первого, выдающегося. Приятная роль, созданная
для него. Желанный член команды любого корабля, идущего в "загранку". Мог
и переводчиком быть и радиограммы принимать на разных языках...
Совторгфлота. Не только Европа - Азия, Африка, Америка. Знакомые по школе
экзотические слова - такие, как Суматра, Ява, Борнео, - обросли
реальностью. Бросить этак непринужденно: "Я там был". А у слушающего -
вздох зависти.
кокосовый орех... Одежду, обувь, галстуки покупал в Европе. Недорогие, но
броские. Фазаньи. Снова вышла из забвения и приклеилась к нему кличка
Фазан...
своих не длинных, но стройных, крепких ногах. Удивительно шла ему морская
форма, особенно ее тропический, снежно-белый вариант. Загорал ровно, без
ожогов.
наяривал он в кают-компании на пианино любой, по заказу, фокстрот или
шимми. А моряки танцевали друг с другом: женщин не было, одна буфетчица на
всех.
время танцев), зато потом... Сколько перепало ему от них и вкусных вещей и
другого чего. Обожание он принимал снисходительно, по обычаю обмахиваясь
ресницами (скромность ему шла). Начал находить вкус в вине; особенно
нравился ром. Здесь предупредительный звоночек: еще не пьющий, но уже
выпивающий...
20
ремонтированная. Папа-Пенкин умер, к Валерии Тихоновне из неудачного
замужества вернулась Зоя, постаревшая, тусклая. Где-то служила. Одну
комнату у них отобрали, поселилась там уборщица Фекла, усатая женщина лет
пятидесяти, все понимавшая лучше всех. Когда она, высоко подняв зад, мыла
пол на кухне, он всегда ощущал ее неодобрение. "В каждой избушке свои
безделюшки", - говорила она. Он это принимал на свой счет. Валерия
Тихоновна потеряла передние зубы, говоря, прикрывала рукой рот. Он и ее и
Зои сторонился. Не его это были поля ягоды. Он нарядный, весь заграничный,
Шилова Юлия
Березин Федор
Корнев Павел
Орловский Гай Юлий
Березин Федор
Прозоров Александр