забытое, почти умершее, но именно то, что хорошо знал в свое время
Вознесенский и что я остановил тогда - только потому, что у меня был
револьвер, и только потому, что и я был способен стать убийцей. Но Вольф
тотчас же сел опять и сказал:
не ошиблись в вашем описании: мне было тогда шестнадцать лет. У меня,
наверное, было сонное выражение, я не спал перед тем около тридцати часов.
Это я уехал на вашем жеребце, потому что вы убили вашим первым выстрелом мою
вороную кобылу. Это я стоял, наклонившись над вами. Я поспешил уехать
потому, что ветер донес до меня далекий звук копыт. Как я выяснил недавно, в
разговоре с Владимиром Петровичем, это был топот тех лошадей, на которых он
и двое его товарищей ехали вас разыскивать.
письме, но уже другой кельнерше.
не покидало меня. Я очень дорого заплатил за свой выстрел. Во всех чувствах,
даже самых лучших, которые я испытывал, всегда оставалось какое-то темное и
пустое пространство, в котором было неизменно одно и то же смертельное
сожаление о том, что я вас убил. И я думаю, вы поймете, как я был рад, когда
я прочел ваш рассказ и узнал, что вы остались живы. И вы извините теперь, я
надеюсь, мою нескромность по отношению к автору "I'll Come To-morrow".
заметил, что он, по-видимому, был взволнован не меньше, чем я, - и сказал:
настолько привык к мысли о том, что вас давно нет в живых...
плечу, пожал мне руку и сел за стол. Когда кельнерша стала накрывать и
поставила графин с водкой, он налил три рюмки и сказал:
будущее?
говорят, там хорошо пьют. Охотно соглашаюсь. Но вот я скромный русский
человек, и меня никакой Англией не запугаете. Берусь пить с любым
англичанином, - а там мы посмотрим.
ресторане умирать не нужно. Но напитки все-таки главное.
своим низким голосом. На шестой пластинке Вольф сказал:
брат, своего происхождения не забываю, у меня столько поколений глотку
драли, что это для меня пустяк.
очень много. Вознесенский предложил пройтись, как он выразился, но едва мы
вышли на улицу, он остановил первое такси, и мы поехали на Монмартр. Там
начались странствия по разным местам, и под конец все спуталось в моем
представлении. Я вспомнил потом, что там были какие-то голые мулатки, до
моего слуха смутно доходила их гортанная болтовня, затем другие женщины,
одетые и раздетые; смуглые молодые люди южного типа играли на гитарах, было
негритянское пение и оглушительный джаз-банд. Огромная негритянка исполняла
с необыкновенным искусством танец живота; я смотрел на нее, и мне казалось,
что она вся составлена из отдельных частей упругого черного мяса, которые
двигаются независимо один от другого, как если бы это происходило в
чудовищном и внезапно ожившем анатомическом театре. Затем опять была музыка,
играли гавайские гитары, и Вознесенский, держа в руке стакан с
беловато-зеленой жидкостью, сказал:
умереть именно там.
всех своих кратковременных собеседниц и был, казалось, совершенно счастлив.
развлечениями - пели венгерские цыгане, выступали французские артисты и
артистки. Когда мы вышли на улицу из кабаре где-то возле Boulevard
Rochechouart, там была драка между какими-то подозрительными субъектами, и в
ней тут же приняли участие женщины, кричавшие свирепо-пронзительными
голосами. Я стоял рядом с Вольфом; фонарь резко освещал его белое лицо с
выражением, как мне показалось, спокойного отчаяния. Я чувствовал, что
смотрю со стороны, далекими глазами на эту дикую и чуждую мне толпу, у меня
даже было впечатление, что я слышу непонятные крики на незнакомом языке,
хотя я, конечно, знал все оттенки и все слова этого арго сутенеров и
проституток. Я испытывал томительное отвращение, непостижимым образом
соединявшееся с усиленным интересом к этой свалке. Она, впрочем, скоро была
прекращена целым нарядом полицейских, которые посадили в три огромных
грузовика два десятка окровавленных женщин и мужчин и быстро уехали. На
тротуаре осталось несколько полурастоптанных кепок и неизвестно как
потерянный одной из участниц уличного боя розовый бюстгальтер. И хотя эти
подробности придавали, казалось бы, особенную убедительность всему, чего я
был свидетелем, я не мог избавиться от впечатления явной фантастичности этой
ночной прогулки, как будто бы в привычном безмолвии моего воображения я шел
по чужому и незнакомому городу, рядом с призраком моего длительного и
непрерывающегося сна.
смесь фонарей и рассвета по улицам, круто спускающимся вниз, с Монмартра.
После этой шумной и утомительной ночи мне было трудно следить за Вольфом в
том, что он тогда говорил. Но некоторые вещи я запомнил. Он был интересным
собеседником, много знал, видел все очень своеобразно - и я понял, почему
именно этот человек мог написать такую книгу. В ту ночь у меня создалось
впечатление, что он, в сущности, равнодушен ко всему на свете: он говорил
обо всем так, точно его лично это не могло касаться. Его философия
отличалась отсутствием иллюзий: личная участь неважна, мы всегда носим с
собой нашу смерть, то есть прекращение привычного ритма, чаще всего
мгновенное; каждый день рождаются десятки одних миров и умирают десятки
других, и мы проходим через эти незримые космические катастрофы, ошибочно
полагая, что тот небольшой кусочек пространства, который мы видим, есть
какое-то воспроизведение мира вообще. Он верил все-таки в какую-то
трудноопределимую систему общих законов, далекую, однако, от всякой
идиллической гармоничности: то, что нам кажется слепой случайностью, есть
чаще всего неизбежность. Он полагал, что логики не существует вне условных и
произвольных построений, почти математических; что смерть и счастье суть
понятия одного и того же порядка, так как и то и другое заключает в себе
идею неподвижности.
человека жить с открытыми глазами, разве вы можете быть счастливы? Нельзя
даже представить себе, чтобы те, кого мы считаем самыми замечательными
людьми, были счастливы. Шекспир не мог быть счастлив. Микеланджело не мог
быть счастлив.
который возникал полупризрачный город.
уверен, что он был счастлив. Вспомните, что Христос был неизменно печален, и
вне этой печали христианство немыслимо вообще.
эта медлительность личного существования, заключенная в стремительном
внешнем движении, эта кажущаяся безопасность, эта иллюзия продолжительности.
И потом, в одну неожиданную секунду, - рухнувший мост или развинченная
рельса и то самое прекращение ритма, которое мы называем смертью.
это называете, то это может быть по-другому: медленный уход, постепенное
охлаждение и почти незаметное, почти безболезненное скольжение туда, где
слово "ритм" уже, наверное, не имеет смысла.
хотя его представление о ней может быть ошибочно. Я, например, уверен, что
умру именно так - насильственно и мгновенно, почти так, как тогда, во время
нашего первого знакомства. Я почти в этом убежден, хотя в мирных и
благополучных условиях моей теперешней жизни это представляется, казалось
бы, маловероятным.
с ним встретиться в ресторане - так как о главном, именно об этом
"Приключении в степи", еще не было речи.
походка была более гибкой, в его глазах я не заметил на этот раз их
обычного, далекого выражения. Только голос его был такой же ровный и
невыразительный, как всегда.