этот долг. Из своих стипендий. Я хотела купить платьица, туфельки Наташе,
только это. И ничего себе... Если бы я взяла эти деньги для себя, ты был
бы прав! Это выглядело бы унизительно и гадко! Так я тоже не хочу.
поблагодаришь за любезность.
Нет, невозможно так жить вдали от Наташи! Я возьму ее сюда, в Москву... Я
вся измучилась, думая о ней!
этого дня на меня не трать ни копейки. Я еще двадцать лет могу носить
ковбойки. И старые гимнастерки. Я обойдусь. Проживу как-нибудь без
смокинга.
будет лучше, Алексей! Для нас обоих!
должны этого делать.
камня, ты жестокий... Ты живешь как в безвоздушном пространстве. Как будто
у тебя нет ни Наташи, ни меня!
так не поймем друг друга, хотя ближе тебя и Наташи у меня никого нет. Да,
никого. И никогда не будет.
розовая пустота, где не было голосов, и с закрытыми глазами лежал так, до
свинцового онемения в мускулах, - затекло все тело.
мокрых ветвях воробьи над головой, холодные капли, сбиваемые их крыльями,
сыпались сверху, с листвы тополей.
понять друг друга? Но я тоже не во всем понимал мать. Нет, не во всем. И
она тоже боялась, что я не пойму ту ее, другую жизнь. И молчала. Если бы
сейчас... если бы она была жива, я бы сказал ей, что я понимаю все, ни в
чем ее не виню, только хочу знать одно: почему она никогда не вспоминала
пятнадцать лет своей жизни? От чего она меня охраняла? Нет, я все понял
бы, мама..."
сквозь красноватую влажную листву, ровно пылало на антеннах, на желобах,
на железных крышах домов вокруг маленького, еще заполненного ранней
тишиной дворика - рождалось спокойное и ясное, как радость, летнее утро.
спине, неподвижно глядел в пронизанный зарей густой навес тополей; потом
он чуть нахмурился, спросил:
сказал Алексей сдержанно. - Но хотел бы, чтобы ты меня правильно понял.
Отец, конечно, чувствует свою вину, но в монастыри уходить сейчас не
модно, в двадцатом-то веке. В общем, жизнь его тоже до полусмерти ударила.
Больной и несчастный старик... Самим временем наказан, брат. И потом, я
забыл тебя предупредить: Валерий, конечно, не должен ни о чем знать, -
ровным голосом добавил Алексей. - Есть, знаешь ли, семейные тайны, которые
ему не нужно знать.
мальчик, Никита...
мать... он жив? Тот, о котором она хлопотала...
Просто посмотреть на него.
завтракали без Дины, ее не было дома; легкая тишина стояла за полусумраком
открытых окон, и ни звука во дворике; на солнце обсыхали отяжелевшие от
росы ромашки в палисадниках; мелькали перед глазами, падали в тень под
домом тополиные сережки - и всюду тихая благостность утра, жаркий
солнечный свет на траве, на стенах домов. Никита чувствовал себя
невыспавшимся, и был словно разбит, помят, непрерывный звон ночного
сверчка назойливо плыл в ушах; лицо Алексея тоже устало, непроспанно;
темно-карие глаза в раздумье щурились на облетающие близ крыльца
одуванчики. Никита выговорил наконец:
и привез их сюда. Будешь жить у меня. Сколько хочешь. Меня ты не стеснишь.
переводе в Москву? Если это так, я поговорю с профессором Николаевым, и он
поможет. Думаю, что сделает это с радостью.
парит. Жаркое утро.
блестевшей под прохладным навесом тополей, с мокрым, прилипшим пухом на
капоте, на подсыхающих крыльях, сказал:
Алексея, казавшегося спокойным, негромко спросил:
Экзамены.
позвонить. Мне надо позвонить в Ленинград.
ресурсы на личные расходы? Только прямо и откровенно.
на билет в Ленинград. И больше мне ничего не надо. Ни копейки.
9
Ленинград, никто не ответил. И я не решился сегодня поехать к Грековым за
вещами - что я им скажу? У меня не хватает силы води поехать туда... Но
что я теперь должен делать? Как я могу встретиться с ним, с Георгием
Лаврентьевичем? Написать ему записку и уехать? Уехать сегодня же ночью?
Да, поезд в двенадцать часов..."
себя, не находя в себе определенную ясность, которую мучительно искал и
сегодня утром, и весь этот длинный день, осознанно убивая время на
раскаленных солнцем улицах Москвы, около касс на Ленинградском вокзале и в
томительно-бесконечном ожидании на Центральном телеграфе с надеждой
поговорить по телефону с Элей, квартира которой не отвечала.
и дальний пролет улицы давно цвел догорающим малиновым закатом, красный
металлический отблеск горел на трамвайных проводах, на высоких карнизах
домов, на стеклах трамваев, по-вечернему лениво позванивающих под
деревьями. Там по сумеречному тротуару неспешно текла толпа, шумная,
летняя, пестрая, от этого казавшаяся, как всегда, беспечной,
весело-праздной, шаркали подошвы, смеялись, звучали голоса в нагретом за
день московском воздухе.
густел синий сумрак под тентом закусочной; на крайних свободных столах,
залитых минеральной водой, лимонадом, светились багровые озерца от заката,
и лица людей в павильончике проступали размытыми красноватыми пятнами.
сюда по предложению Валерия, сказав Дине, где их искать, и теперь стояли
возле столика, потягивали из стаканов пиво, наливая его из запотевших,
вынутых из холодильника ледяных бутылок, закусывая длинной, соленой,
хрустящее соломкой - есть после дневной жары не хотелось. Никита трогал
пальцами влажное стекло, пил машинально, ощущая жгучий холод на зубах, и
опять смутно расслышал голос Валерия:
ничего не ответил.
засмеялся. - Это от жары. Пройдет. Поправимо. Давай умно и талантливо
помолчим.
сковывало, сдерживало присутствие Валерия; даже представилось невозможным,
что Валерий не знает того, что мучительно не отпускало его целый день, что
Посняков Андрей
Русанов Владислав
Володихин Дмитрий
Верещагин Олег
Посняков Андрей
Шилова Юлия