Чтение 19–й страницы книги ~Под осенней звездой~

незачем. Если капитан действительно позарился на мою пилу, надо действовать
сразу. С какой стати я позволю этому человеку украсть миллион, который
достался мне с таким трудом? Разве я не работал в поте лица? Теперь я уже
жалел, что написал Фалькенбергу такое вежливое письмо, надо было проявить
твердость, а то он, чего доброго, думает, что я тряпка. Возьмет еще да
засвидетельствует, что вовсе не я изобрел пилу. Эге, дружище Фалькенберг,
этого только не хватает! Смотри, погубишь свою бессмертную душу; ну, а если
это тебя не пугает, учти, что я притяну тебя к ответу за лжесвидетельство,
ведь ленсман - мой друг и благодетель. Знаешь, чем это пахнет?

- Ну конечно, вам надо туда пойти,- сказал ленсман, когда я все ему
рассказал.- А потом возвращайтесь с пилой ко мне. Надо быть твердым, шутка
ли, ведь речь идет о целом состоянии.

Но с утренней почтой пришла новость, которая разом все изменила:
капитан Фалькенберг написал в газету, что произошло недоразумение и пилу
изобрел вовсе не он. Это изобретение принадлежит человеку, который одно
время работал у него. Но о самой пиле он ничего определенного сообщить не
может. Под заметкой стояла подпись: капитан Фалькенберг.

- Во всяком случае, капитан ни в чем не повинен.

-- М-да. А хотите вы знать мое мнение?

Мы помолчали. Ленсман всегда остается ленсманом, он, конечно, во всем
выискивает мошенничество.

- Сомнительно, чтобы капитан был ни в чем не повинен, - заявил он.

- Разве?

- Видел я таких людей. Теперь-то он на попятный. Прочел ваше письмо и
испугался. Ха-ха-ха!

Пришлось мне сознаться, что я вовсе не посылал письма капитану, а
просто написал несколько слов одному его работнику, но и это письмо еще не
могло дойти, потому что было отправлено только накануне.

Тогда ленсман умолк и уже не выискивал во всем мошенничества. Напротив,
теперь он стал сомневаться в ценности моего изобретения.

- Очень может быть, что вся эта штука никуда не годится, - сказал он.
Но тут же добавил снисходитедьно: - То есть я хотел сказать, что там,
наверно, многое еще нужно доделать и усовершенствовать. Взять, к примеру,
хоть военные суда и аэропланы - их ведь тоже постоянно приходится
совершенствовать... Так вы твердо решили идти?

Ленсман уже не предлагал мне вернуться с пилой; зато он написал мне
прекрасную рекомендацию. Он с удовольствием оставил бы меня у себя, -
говорилось там, но работу пришлось прервать ввиду того, что дела потребовали
моего присутствия в другом месте...

Наутро я собираюсь в путь и вдруг вижу, что у ворот меня дожидается
худенькая девушка. Это Ольга. Бедное дитя, ей, верно, пришлось встать в
полночь, чтобы поспеть сюда в такую рань. Она стоит в своей синей юбке и
широкой кофте.

-- Ольга? Куда это ты?

Оказывается, она пришла ко мне.

-- Но как же ты узнала, что я здесь?

Ей люди сказали. Правда ли, что она может считать швейную машину своей?
Смеет ли она думать...

- Да, можешь считать ее своей, ведь я взял в обмен картину. Хорошо ли
машина шьет?

- Еще бы, очень хорошо.

Разговор наш был недолгим, я хотел, чтобы она поскорей ушла, потому что
ленсман мог увидеть ее и стал бы допытываться, в чем дело.

- Ступай-ка домой, девочка. Путь не близкий.

Ольга протягивает мне свою маленькую ручку, которая совсем теряется в
моей, и не отнимает, пока я сам не отпускаю ее. Она благодарит меня и
уходит, счастливая. При этом она все так же смешно косолапит.

XXXII

Скоро я буду у цели.

В воскресенье я заночевал у одного арендатора неподалеку от Эвребе,
чтобы прийти к капитану в понедельник с самого утра. В девять часов все уже
встанут, и, быть может, мне посчастливится увидеть ту, о которой я мечтал!

Нервы мои напряжены до крайности, и все представляется мне в самом
мрачном свете: хотя в моем письме Фалькенбергу не было ни единого резкого
слова, капитан все же мог оскорбиться, потому что я назначил срок, дернул же
меня черт сделать такую глупость. Господи, и зачем вообще было писать!

С каждым шагом я все больше втягиваю голову в плечи, все сильней
съеживаюсь, хоть и не знаю за собой никакой вины. Я сворачиваю с дороги и
делаю крюк, чтобы выйти к флигелю и первым делом повидать Фалькенберга. Он
моет коляску. Мы с ним здороваемся по-дружески, словно между нами ничего и
не произошло.

- Куда это ты собираешься?

- Да никуда, я только вернулся вчера вечером. Ездил на станцию.

- И кого ты туда возил?

- Хозяйку.

- Хозяйку?

-- Ну да, хозяйку.

Пауза.

- Вон что. И куда же она уехала?

- В город, погостить.

Пауза.

- Тут к нам приходил какой-то человек, он пропечатал в газете про твою
пилу,- говорит Фалькенберг.

- А капитан тоже уехал?

- Нет, капитан дома. Знаешь, когда получилось твое письмо, он
поморщился.

Я зазываю Фалькенберга на наш чердак и преподношу ему две бутылки вина,
которые достаю из мешка. Эти бутылки я носил с собой в такую даль, старался
их не разбить, и вот теперь они пригодились. У Фалькенберга сразу развязался
язык.

- Почему капитан поморщился? Ты дал ему прочесть письмо?

- Вот как все получилось, - говорит Фалькенберг.- Когда я принес
письма, хозяйка была на кухне. "Что это за конверт, на котором столько
марок?" - спрашивает она. Ну, я вскрыл письмо и говорю, что оно от тебя и ты
придешь одиннадцатого.

- А она что?

- Да ничего. "Стало быть, одиннадцатого он будет здесь?" - спрашивает.
"Да, говорю, будет".

- А через два дня тебе было велено отвезти ее на станцию?

- Вот именно, через два дня. Я ведь как рассудил: ежели хозяйка знает о
письме, то и капитану тоже надо знать. И как ты думаешь, что он сказал,
когда я принес ему письмо?

Я промолчал, поглощенный своими мыслями. Тут что-то не так. Уж не от
меня ли она убежала? Но нет, видно, я не в своем уме, станет супруга
капитана из Эвребе бегать от какого-то работника! Однако вся эта история
казалась мне странной. Ведь я надеялся, что хоть она и запретила мне писать,
я смогу с ней поговорить.

Фалькенберг был огорчен.

- Наверно, зря я показал капитану письмо без твоего ведома. Наверно, не
надо было так делать?

- Нет, это не важно. Но что же он сказал?

- Ты, говорит, непременно присматривай за пилой,- а сам поморщился. -
Не то, говорит, чего доброго, кто-нибудь ее утащит.

- Выходит, он на меня сердится?

- Нет, этого я не скажу. С тех пор я от него ни слова об этом не
слыхал.

Но мне нет дела до капитана. Дождавшись, когда Фалькенберг совсем
захмелел, я спрашиваю, не знает ли он городского адреса хозяйки. Нет, он не
знает, но можно спросить у Эммы. Мы позвали Эмму, угостили ее вином,
поболтали немного о пустяках, а потом исподволь приступили к делу. Нет, Эмма
адреса не знает. Но хозяйка поехала делать покупки к рождеству не одна, а с
фрекен Элисабет, пасторской дочкой, и ее родители, конечно, знают адрес.
Впрочем, зачем это мне?

- Да я тут купил по случаю старинную брошь и хотел уступить ее госпоже.

- Покажи-ка.

К счастью, у меня действительно была старинная и очень красивая брошь,
я купил ее у одной служанки в Херсете и теперь показал Эмме.

- Не возьмет ее госпожа, - сказала Эмма, - даже мне и то она даром не
нужна.

- Ну уж если и ты, Эмма, против меня, тогда, конечно, - говорю я,
принуждая себя шутить.

Эмма уходит. А я снова подступаю с расспросами к Фалькенбергу. У него
редкостный нюх, порой он неплохо разбирается в людях.

А что, госпожа, просила его петь в последнее время?

Нет. Теперь Фалькенберг жалеет, что нанялся сюда в работники, столько
здесь слез и горя.

- Слез и горя? Да разве капитан и его жена не в самых добрых
отношениях?

- Какие там, к черту, добрые отношения! У них все по-прежнему. Прошлую
субботу она целый день плакала.

- Подумать только, какая неожиданность, ведь так дружно жили,
наглядеться друг на друга не могли,- говорю я с притворным простодушием и
жду, что он на это скажет.

- Черт ихней жизни рад,- отвечает Фалькенберг на вальдреский манер.- Ты
вот ушел, а она с той самой поры вконец извелась.

Я просидел у чердачного окна часа два, не спуская глаз с крыльца
господского дома, но капитан не показывался. Почему он прячется? Дожидаться