Чтение 19–й страницы книги ~Времятрясение~

Вселенная сначала сжалась, а теперь снова стала расширяться. Ну да это было
только полдела. То, что происходило в реальности, если от этой самой
реальности отвлечься, могло с легкостью быть написанным чернилами на бумаге
предисловием к его собственному рассказу, который он написал, а затем порвал
на кусочки и спустил в унитаз в туалете на автобусной станции много лет
назад.

В отличие от Дадли Принса у Траута не было свидетельства о среднем
образовании, но кое в чем он был очень похож на моего старшего брата Берни,
доктора физической химии из Массачусетского технологического. Берни и Траут,
оба, с самой юности, играли сами с собой в игры, в которых первым делом надо
было задать себе вопрос: "Положим, в действительности дела обстоят так-то и
так-то. Что из этого следует?"

Трауту не удалось сделать один вывод из данных ему условий --
произошедшего катаклизма и завершившегося "подарочного червонца". Именно он
не догадался, что на несколько миль в округе ни один человек некоторое время
не будет двигаться -- ни причине собственной смерти, серьезного ранения или
ПКА. Он потратил драгоценные минуты, ожидая прибытия "скорой помощи",
полицейских, пожарных и других специалистов из Красного Креста и
Федерального Агентства по Чрезвычайным Ситуациям, которые должны были бы
взять на себя контроль за происходящим.

Ради Бога, не забывайте, пожалуйста, -- ему было, черт побери,
восемьдесят четыре года! Он брился каждый день, и поэтому его чаще принимали
за нищенку, нежели за нищего, даже без его головного платка из одеяла. Его
вид не вызывал ни малейшей симпатии. Что до его сандалий, они-то были крепче
некуда. Они были сделаны из тормозных колодок космического корабля
"Аполлон-11", который доставил на Луну Нейла Армстронга, первого землянина,
ступившего на ее поверхность в 1969 году.

Сандалии были подарком от правительства с войны во Вьетнаме,
единственной войны, которую мы проиграли. Во время нее из армии дезертировал
единственный сын Траута Леон. Во время этой войны американские солдаты,
отправлявшиеся на патрулирование, надевали такие сандалии поверх своих
легких ботинок. Они делали это потому, что враг понатыкал в землю на
тропинках острые колья, вымазанные дерьмом, вызывавшим заражение крови.

Траут очень не хотел снова играть в русскую рулетку со свободой воли. В
его ли возрасте? Тем более ставкой была жизнь других людей. Наконец он
понял, что, хочет он того или нет, ему придется оторвать свою задницу от
койки и перейти к действиям. Но что он мог сделать?

33

Мой отец часто цитировал Шекспира. Он делал это с ошибками. Я никогда
не видел его за книгой.

Да, я это вот к чему. Я хочу выдвинуть тезис о том, что величайшим
английским поэтом за всю историю нашей литературы был Ланселот Эндрюс
(1555--1626), а вовсе не Бард[22] (1564--1616). В его времена все
дышало поэзией. Взгляните на это:

Господь -- мой пастырь; не отступлю от него.

Он укладывает меня спать на зеленом пастбище, он

ведет меня к тихим водам.

Он очищает мою душу: он ведет меня тропами

праведников ради прославления своего имени.

Да, пускай я иду по долине, которую осеняет

смерть, но не убоюсь я зла: ибо ты

со мной; твой посох и твой жезл рядом,

и я спокоен.

Ты готовишь мне пир, когда я окружен врагами,

ты помазуешь мою голову

миром; моя чаша переполнена.

Доброта и милосердие будут сопутствовать мне

все дни моей жизни; и я вечно буду жить и доме Господа.

Ланселот Зндрюс был главным переводчиком среди тех великих людей,
которые подарили нам Библию короля Иакова[23].

Писал ли Килгор Траут стихи? Насколько мне известно, он написал только
одно стихотворение. Он сделал это в предпоследний день своей жизни. Он знал,
что дни его сочтены и скоро за ним явится Курносая. Предварительно следует
отметить, что в Занаду между зданием дома престарелых и гаражом растет тис.

Вот что Трауту накропалось:

Когда срубят тис

И снесут вниз,

Я вернусь домой

И скажу "кис-кис".

34

У матерей моей первой жены Джейн и моей сестры Элли было одно сходство
-- у них время от времени ехала крыша. Джейн и Элли окончили Тюдор-Холл. Они
были две самые красивые и умные девушки во всем Вудстокском гольф-клубе.
Кстати, у всех писателей-мужчин, будь они даже банкроты, жены -- красавицы.
Надо кому-нибудь провести исследование на эту тему.

Джейн и Элли не увидели катаклизм, слава Богу. Мне кажется, что Джейн
нашла бы в "подарочном червонце" что-нибудь хорошее. Элли бы точно с ней не
согласилась. Джейн любила жизнь и была оптимисткой, она до самого конца
боролась с раком. Последние слова Элли выражали облегчение, и больше --
ничего. Я уже где-то писал об этом. Вот ее последние слова: "Не болит, не
болит". Я не слышал, как она произнесла их, да и мой брат Берни тоже не
слышал. Нам передал эти слова по телефону говоривший с иностранным акцентом
санитар больницы.

Я не знаю, какими могли бы быть последние слова Джейн. В то время она
уже была не моей женой, а женой Адама Ярмолинского, и я спрашивал его, какие
были ее последние слова. Судя по всему, Джейн умерла, не сказав последнего
слова, не понимая, что ей уже больше не придется ничего говорить. На ее
отпевании в Епископальной церкви в Вашингтоне, округ Колумбия, Адам сказал
собравшимся, что ее любимым высказыванием было: "Ну когда же?!"

Чего, спросите вы, так ждала Джейн? Некоего события в жизни одного или
нескольких наших детей, уже взрослых, растящих собственных детей: в жизни
столяра-краснодеревщика, писателя, детского врача, художника, летчика и
печатника.

Я не выступал на ее отпевании. Мне не хотелось. Все, что я хотел
сказать, предназначалось лишь для нее одной. Последний наш разговор
произошел за две недели до ее смерти, мы беседовали как двое старых друзей
из Индианаполиса. Она была в Вашингтоне, округ Колумбия, где у Ярмолинских
был дом. Я был на Манхэттене. Моей женой была фотограф и писательница Джилл
Кременц, она и сейчас моя жена. Мы говорили с Джейн по телефону.

Я не помню, кто из нас кому позвонил, кому это пришло в голову. Могло
прийти любому из нас. Так вот, кому бы она ни пришла в голову, вышло так,
что разговор стал нашим прощанием.

Наш сын Марк, детский врач, сказал после ее смерти, что сам бы никогда
не пошел на все медицинские процедуры, которые она прошла, чтобы до
последнего оставаться в живых, чтобы иметь возможность взглянуть на нас
своими сияющими глазами и сказать: "Ну когда же?!"

Последний наш разговор был очень личным. Джейн спросила меня, как будто
я мог это знать, какое событие вызовет ее смерть. Она, наверное, чувствовала
себя персонажем какой-нибудь моей книги. В некотором смысле так и было. За
время нашего двадцатидвухлетнего супружества именно я решал, что мы будем
делать дальше -- отправимся ли в Чикаго, в Скенектади или в Кейп-Код. Моя
работа определяла, что мы будем делать дальше. Джейн нигде и никогда не
работала. Она воспитывала шестерых детей.

Я ответил ей, какое. Я сказал ей, что перед тем, как она умрет, один
загорелый, беспутный, надоедливый, но счастливый десятилетний мальчишка,
которого мы знать не знаем, выйдет на гравийную насыпь у лодочной пристани у
начала Скаддерс-Лейн. Он будет смотреть вокруг, на птиц, на лодки или на
что-то еще, что есть в гавани Барнстэбла, мыс Кейп-Код.

В начале Скаддерс-Лейн, на трассе 6А, в одной десятой мили от лодочной
пристани, стоит большой старый дом, где мы растили нашего сына, двух наших
дочерей и трех сыновей моей сестры Теперь там живут наша дочь Эдит, ее
муж-строитель Джон Сквибб и их маленькие дети, мальчики по имени Уилл и Бак.

Я сказал Джейн, что от нечего делать этот мальчик поднимет с земли
камешек. Так обычно поступают мальчишки. Он кинет его далеко-далеко в море.
И в миг, когда камень упадет в воду, она умрет.

Джейн всем сердцем верила во все, что делало жизнь волшебной в ее
глазах. В этом была ее сила. Она выросла в семье квакеров, но перестала
ходить на собрания Друзей[24] после четырех счастливых лет в
Свартморе. Выйдя замуж за Адама, она стала ходить в Епископальную церковь, а
он как был, так и остался иудеем. Она умерла, веря в Троицу, Рай, Ад и все
остальное. Я очень этому рад. Почему? Потому что я любил ее.