Чтение 19–й страницы книги ~Слово~

- А как же! - с гордостью сказал Кузьма, словно все, что находилось в кабинете, принадлежало ему. - У нас тут много чего есть!

Она ничуть не удивилась, что Кузьма понял ее, видно, все еще считала его за барина. Ну, если не за барина, так за просвещенного человека. Кузьма же едва умел читать и писать, и то выучился этому уже на службе у графа Алексея Ивановича, от дворецкого Николы, когда тот еще служил у его сиятельства.

- Боже! Я никогда не видела такой библиотеки! - восклицала француженка, рассматривая книги. - Мсье! И все это ваше?

- А чье же еще? - бросил Кузьма. - Мое, конечно...

Он вспомнил наставления Николы: у бар положено мужчинам ухаживать за женщинами, а не наоборот, как у всех людей, и поэтому Кузьма сбегал в винный подвальчик, принес бутылку вина, положил в вазу яблок и выставил все на графский письменный стол.

- Прошу, мадемуазель, извольте вина откушать! - пригласил он. - Хорошее вино, старое... Только этот дурень Ерема почти все бутылки перебил.

Не выпуская из рук книгу, гувернантка взяла бокал с вином, отпила глоток и вдруг затрещала, как сорока, на чистом французском. Кузьма быстрого говора не понимал, не успевал схватывать, к тому же в речи ее было много незнакомых слов. Она спохватилась.

- Кто ваш господин? - спросила она по-русски. - Где он служит? Откуда у него такие книги?

Кузьма смутился: это она на улице приняла его за барина, а тут, видно, разглядела...

- Сиятельный граф они, Алексей Иванович, - сказал он. - Обер-прокурор, по фамилии Мусины-Пушкины будут.

- О! - воскликнула француженка, и в глазах ее промелькнуло торжество. - Я нахожусь в доме знаменитого историка!

Кузьма немедленно приревновал ее к графу: конечно, где ему тянуться, хромому, хоть и суворовскому солдату, за обер-прокурором? Ишь, как глазами засияла...

- А ты-то каких господ будешь? г - спросил он. - Что же они тебя бросили одну?

Она назвала фамилию, для Кузьмы ничего не говорящую. Кузьма махнул рукой.

- А к нам всякие высокие особы ходят. Карамзин, например, чуть не каждый день бывал.

- Да, мсье, я знаю! Карамзин тоже известный в России человек... Но почему граф не взял с собой эти книги? - лицо ее было удивленным и растерянным. - Почему он не увез их из Москвы?

- Видно, некуда было взять, - рассудил Кузьма. - Итак все телеги нагружены были и в карете добро лежало - не повернуться. Потому меня и оставил здесь-стеречь.

- О, мсье! Вы не понимаете цену... Это очень дорогие книги, - мешая два языка, тараторила француженка. - Они дороже... добра, платья... Это поэзия...

- Я не знаю, почему они не взяли, - уклончиво ответил Кузьма, чтобы не спорить. - Я стеречь приставлен. Я из суворовских солдат буду, окромя войны, ничего не видал...

Сказав это, он сразу вспомнил свою обязанность и метнулся к окну - пусто на Разгуляе...

- Что-то вашего Наполеона не видать, - сказал он, возвращаясь к столу, - плохо мы ему бока в Италии наг мяли, до России, до Москвы дошел.

- Наполеон в Москве? - напугалась она. - Наполеон пришел?

- Да нет, еще не пришел... Плохо, говорю, бока ему намяли. - Кузьма сел в кресло графа, распахнув халат. - Да с кем мять-то было? Считай, один Суворов и мял.

- Мсье, вы не оставляйте меня! - в ее голосе послышался тот же страх, что был на пустынной московской улице. - Не прогоняйте, мсье! Я вам буду служить!

- Ну уж... служить, - Кузьма подкрутил ус. - Я не барин, чтоб мне служить... Я суворовский солдат. А стрелять ты умеешь? Ну это, - он показал на пистолеты, - пиф-паф?

Гувернантка сжалась, свела плечики, отрицательно помотала головкой.

- Значит, пока Наполеон не пришел, - военную науку постигать будем, - твердо сказал Кузьма. - Берешь пистоль вот так, взводишь курок и стреляешь.

Он выпалил в распахнутое окно, и кабинет наполнился дымом. Француженка испуганно съежилась, зажала уши.

- Ничего-ничего, - подбодрил Кузьма. - Это поначалу страшно, раза три пальнешь, привыкнешь... А что же к своему Наполеону-то идти не желаешь? Твои же соотечественники...

- Нет-нет! - воскликнула она. - У меня... обязательства, господские дети... Я - гувернантка, учительница.

- Ладно, мадемуазель, на-ка пистоль, стреляй!

Она взяла тяжелый пистолет, пугливо отвела его подальше от себя и беспомощно взглянула на Кузьму. Кузьма взял ее руку с зажатым пистолетом, приобнял француженку, прильнул к ее голове, будто целясь, и помог надавить на спуск. Пуля почему-то в окно не попала, а угодила в китайскую вазу на шкафу. Ваза брызнула молочно-белыми осколками и со звоном осыпалась на пол.

- Это ничего, - успокоил Кузьма, хотя вмиг пожалел вазу и обругал себя. - Зато попали метко.

Гувернантка впервые за все время рассмеялась, и от ее смеха запылало, зажгло в груди у суворовского солдата. Чтобы скрыть волнение, Кузьма принес щетку, совок и стал сметать осколки. Однако француженка отобрала у него щетку и сама принялась за дело. Кузьма отметил, что метет она умело, а значит, не ахти какая и барыня, только по разговору да по одежде. Это обстоятельство еще больше вдохновило его.

- А со шпагой - вот так! - он пофехтовал шпагой и нанес удар воображаемому противнику. - Ну-ка, попробуй.

За шпагу она взялась смелее, махнула ею несколько раз и ткнула в стену.

- Годится, - одобрил Кузьма. - Я думаю, что до шпаг дело не дойдет. Ты, как французы придут, переговоры с ними заведешь, вроде как толмач. Надо им постой - в людскую проводим, пускай живут, пока Кутузов не приедет. Поняла?

- Да-да, - покорно сказала она. - Поняла...

- А уж если полезут - тогда... - Кузьма погрозил шпагой. - Они хоть и твои соотечественники, а мне его сиятельством добро стеречь приказано. Извольте не пугаться, если кровь прольется.

При слово "кровь" она вздрогнула и глянула на Кузьму со страхом, прижав ладони ко рту, покорно закивала. Ее пугливость нравилась Кузьме, тогда он чувствовал себя еще более храбрым и сильным, даже о хромоте забывал.

Закончив военные упражнения, Кузьма ощутил сильный голод. "Вот бы каши сейчас котелок, - помечтал он, - да сдобрить бы ее маслом..." Француженка, понимая, что обучению пришел конец, снова взялась за книги, и страх ее мгновенно исчез, глаза заискрились, заблестели.

- Я пойду на кухню кашу варить, - помаявшись от безделья и голода, сказал Кузьма. - Ты, мадемуазель, читай, читай...

Она бросила книгу и вцепилась в его халат.

- Не оставляйте меня, мсье! Я боюсь одна... Дом пустой, мертвый...

- Тогда пошли со мной!

Он привел ее на кухню, усадил с книгой в руках на табурет, а сам принялся разжигать печь, греметь кастрюлями. Но гувернантка отложила книгу и по-хозяйски встала к плите.

- Ты читай, читай, - Кузьма взял ее за талию и от-. вел к табурету. - А то от тебя жареным пахнуть будет и дымом. А я страсть как не люблю, когда жареным...

Он сварил кашу, заправил ее топленым маслом и, разложив в тарелки, на подносе понес в столовую, как это делалось при графе. Француженка не отставала ни на шаг, боялась даже потерять его из виду. Похоже, натерпелась в одиночестве, бегая по безлюдной Москве, вот и теперь боится. В столовую же Кузьма перенес вазу с яблоками и вино.; - Кушать подано, - сказал Кузьма. - Прошу, мадемуазель.

- Мерси боку, - сказала она и огляделась в поисках салфетки. Кузьма подхватился, открыл шкафчик и достал целую пачку свежих, хрустящих салфеток.

Трапеза проходила так: Кузьма сидел на месте его сиятельства, гувернантка - по левую руку; он ел по-солдатски, ложкой, запивая кашу вином, и довольно кхекал, она цепляла вилочкой крупинки и бережно подносила ко рту, невидимо пережевывая и глотая. Каши было поровну, однако Кузьма уже умял свою порцию, тогда как в тарелке мадемуазель ее и не убыло.

- Э, так не пойдет, мадемуазель, - сказал Кузьма. - Бери ложку. А то смотри-ка, дошла как. Ешь, поправляйся.

Она поняла это как волю господина и, взяв ложку непослушной рукой, стала есть. Она дрожала, жмурилась, стискивала зубы, проглатывая, но ела.

- Ишь, как изголодалась, - приговаривал он с отеческой лаской. - Ешь, кушай... Да все эти штучки, - он передразнил движения ее рук, - отбрось. Господ-то нету, а без них можно запросто кушать... У тебя отец-мать кто?

- Портной, - давясь, промолвила она. - Парижское платье...

- Ну, видишь, знамо, люди простые. Вот и ешь, как у себя дома ешь, без стеснения... Господа-то твои, что - плохо кормили?

Она ответить не могла...

- Видно, плохо, - определил Кузьма. - А я-то из вольных крестьян, смоленский я... А теперь вот у его сиятельства служу, при месте, холостой еще, а лет мне тридцать четыре... Его сиятельство уже старый, шестьдесят восемь минуло... Вот... И денег я собрал, есть деньги... Тут еще граф-то, отъезжая, двадцать рублей серебром дали. Сказали, еще дадут, когда вернутся. Ты, Кузьма, сказали, стереги, приглядывай, вернусь - от всего сердца награжу.

- Не могу больше кушать, - сдалась она, хотя в тарелке было еще больше половины. - Лучше стрелять, чем кушать...

Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.

- Не могу больше кушать, - сдалась она, хотя в тарелке было еще больше половины. - Лучше стрелять, чем кушать...

Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.

- Ну, айда в покои, - по-свойски предложил он. - Ты читай себе, а я в окно гляну. Что-то Наполеона долго нет.

Они вернулись в кабинет графа. Гувернантка, держась рукой за живот, постанывая, снова села за книги, Кузьма же пошел на пост, к окну, откуда был виден дальний конец Разгуляя. Высунувшись по пояс, он глянул вдоль улицы, но ничего, кроме двух борзых псов, пытающихся поймать голубей, не увидел. Однако ему показалось, что где-то далеко играет маршевая музыка. Кузьма хотел окликнуть француженку, но звуки марша исчезли, и он решил, что ему показалось. Как его солдатский желудок был сыт, ему всегда чудилась бравурная музыка.

"А что, - подумал он. - Пока его сиятельство в отъезде, тут можно хорошо пожить. Сколько нынче война будет? До покрова, ну, до рождества. А там Кутузов силу соберет и погонит француза... Время вон сколь! Может, ей, француженке-то, предложение сделать? А то поискать попа, да чтоб сразу и обвенчал... Хоть один-то поп на Москву остался, поди..."

Гувернантка тем временем уже не стонала, она сидела в кресле, вцепившись в толстую старинную книгу. Кузьма подошел к француженке, наклонился так, что коснулся ее шелковистых волос, и вновь ощутил головокружительный запах.

- Что там писано-то, в книге? - внезапно робея, спросил он. - Экое чудо - книги... Кто ни приедет к его сиятельству, так все эту книгу глядят, из рук не выпускают. И всё говорят, говорят... Особы такие, а вокруг книги, как дети малые...

Волнуясь и путая языки, она принялась объяснять Кузьме, но он ничего не понял, потому что не в силах был оторвать взгляда от ее лица.

И тут в голову Кузьме ударила шальная мысль. Он бережно взял гувернантку под тонкую ручку и повел в глубь дома. В одной из комнат он распахнул шкаф с женскими платьями и стал перебирать их, подыскивая, что бы подошло француженке. Остановился на белом бальном платье с огромным, шарообразным подолом.

- Ну-ка, примерь, - распорядился он. - В черном-то тебе не к лицу...

Округляя глаза, с испугом, но и с желанием (это от Кузьмы не ускользнуло! Желание у женщин можно только по глазам и определить. Они могут нос морщить, а глаза выдают...) гувернантка взяла платье и прикинула на себя.

- Хорошо, - определил Кузьма. - Ты переодевайся, а я пойду тоже... - он показал на халат, из-под которого торчала нательная рубаха. - Жди этих французов...

Он оставил ее одну и побежал в графские покои. Там Кузьма разыскал не увезенный его сиятельством мундир обер-прокурора, лосины и тончайшие хромовые сапоги. Торопливо сбросив одежду, он натянул узкие замшевые штаны, шелковую сорочку и влез в мундир. Только сапоги не подошли. Не лезла в хром солдатская, разбитая дорогами нога Кузьмы. В это время по коридору раздался стук каблучков и шорох юбок. Кузьма торопливо натянул свои сапоги и предстал перед француженкой в полном параде.

- О! - смеясь и прогоняя испуг, который преследовал ее в коридоре, воскликнула она. - Мсье обер-прокурор!

Он тоже что-нибудь сказал бы, но сперло дыхание. Перед ним стояла барыня, каких можно было увидеть только на старых картинках в графском доме.

Гувернантка подхватила его под руку и повлекла к зеркалу. Остановившись перед ним, так, что они оба отразились в нем, она вскинула голову и замерла. Кузьма глядел в зеркало и не узнавал себя: рядом с француженкой действительно стоял обер-прокурор, только молодой, стройный и сильный.

Она принялась учить его танцевать, показывала простые па, но, так и не добившись толку, просто кружила одна по огромному залу, где проходили графские балы, кружила, откинув голову и голую до плеча руку, а он стремился поймать француженку, настигал в кружении, но не ловил, потому что вся красота и колдовство - всё было в этой ее неуловимости...

Она смеялась тоненько и счастливо, будто колокольчик или простая солдатская флейта. Он тоже, кажется, смеялся, но не чувствовал и не помнил этого.

Потом он все же кружил ее, подняв над собою, и она, широко разбросав руки, ощущала, что в любой момент может взлететь высоко-высоко, словно птица. И, пожалуй, она взлетела, потому что сияющий круг люстры то приближался, то отдалялся вновь...

Голова продолжала кружиться и утром, когда Кузьма очнулся от сна и ощутил нежный запах духов и легкое дыхание на своей груди. Он бережно разбудил гувернантку и, подхватив на две громадные ладони ее невесомое тело, поднял над головой, ощущая неведомую ему свою силу и поражаясь красоте француженки.

- Пора вставать, - сказала она, когда он опустил ее, и поцеловала шрам на его груди. - Мсье, вы меня слышите?

Он ее слышал и чувствовал, но не хотел шевелиться...

А день уже занялся и полыхал над городом, озаряя улицы и крыши домов.

В растворенное окно вдруг пахнуло дымом, послышались голоса и грохот сапог на мостовой. В дверь застучали прикладами, потребовали открыть, Кузьма наскоро оделся, схватил пистолеты, метнулся к окну.

На улице стояли солдаты Наполеона. Заметив Кузьму, они заговорили вразнобой, замахали руками. Кузьма понял одно: солдаты требовали немедленно отдать им все золото, драгоценности и шубы, которые есть в доме.

- Мсье! Отдайте им все, что они просят! - зашептала француженка. - Иначе они ворвутся в дом!

- Но его сиятельство все увезли, - развел руками Кузьма

Она торопливо сорвала с себя перстень, сняла серьги с камешками и золотой нательный крестик на цепочке.

- Вот все, что у нас есть! - крикнула она по-французски. - Возьмите!

Один из солдат подставил шапку, другой весело засмеялся, разглядывая женщину в окне.

- О! Русская красавица! Позвольте поцеловать вашу ручку, мадам!

- Давайте еще! - заорали остальные и замахали руками. - Или мы возьмем сами! Давайте!

- У вас, мсье, были деньги, - снова зашептала она. - Отдайте им. Пусть уйдут.

Кузьма принес кошель с серебром и несколькими золотыми, развязав его, сыпанул на головы солдат.

- Хватайте, собаки! Свинцом бы вас, а не серебром!

Французы собрали деньги, но на этом не успокоились, наоборот, закричали, что в этом доме навалом золота и серебра, и устремились к парадному. Напрасно француженка кричала им, что они отдали последнее, что все золото и драгоценности увезены владельцем дома. Ее не слушали и пытались выбить дверь прикладами ружей. Кузьма взвел курок и уже хотел выстрелить по наступавшим, но в это время откуда-то появились еще солдаты и бросились на первых. Завязалась схватка, в ход пошли сначала кулаки, затем приклады и штыки - Разгуляй обагрился кровью неприятеля. Пользуясь случаем, Кузьма выпалил в свалку из обеих пистолей. Часть из тех французов, что были первыми, побежала, двое остались лежать на мостовой. Соотечественники вывернули их карманы, вытрясли деньги и драгоценности, но уходить не спешили.

- Золото! - заорали они. - Драгоценности!

И бросились к парадному. Двери были крепкими и толстыми, солдаты изломали о них ружья и принялись рубить палашами. Кузьма выстрелил из ружья - француженка подала ему другое. В ответ по окнам ударило сразу несколько выстрелов, Кузьма зарядил ружья, выглянул: французы разделились, человек шесть куда-то побежали. Остальные начали стрелять в окна. Скоро на мостовую Разгуляя выкатили пушку и начали наводить ее на парадное.

- Мы погибли! - сказала француженка, но без страха, с горящими глазами.

- За мной! - скомандовал Кузьма и повлек ее в кабинет.

Грохнул пушечный выстрел, двери сорвало с петель, разворотило баррикаду. Кузьма выстрелил на бегу в солдат, уже показавшихся в дверном проеме и, втолкнув француженку в кабинет, запер двери. Французы уже были в доме, грохотали сапогами по коридорам и лестницам.

Не опуская пистолета, направленного в сторону дверей, Кузьма обнял женщину, прижал ее к своей груди. Но француженка отпрянула и, сорвав штору с окна, стала складывать в нее книги. В этот момент в двери забарабанили, и Кузьма выстрелил.

Но тонкая кабинетная дверь уже не могла спасти защитников дома. От ударов прикладами запор оторвался, и солдаты ринулись было в комнату, но Кузьма разрядил в них оба пистолета и принял из рук своей француженки другие. И еще два солдата остались лежать на пороге. Неприятель отступил.

- Держимся! - крикнул Кузьма ободряюще. - Не позволим грабить наше добро!

В этот миг он ощущал себя сиятельным графом, обер-прокурором, и был им! Все, что находилось в этом кабинете, принадлежало только ему, и никто бы в целом мире, даже сам граф Алексей Иванович, не смог бы сказать, что это не так.

Потом в комнату влетел зажженный факел, вспыхнула портьера и драпированная стена, француженка заметалась, стараясь сбить пламя, Кузьма же разряжал пистолеты в наседавших солдат, лихорадочно, оглядываясь назад и боясь хоть на мгновение потерять из виду свою соратницу. Но вот кончились заряды, и Кузьма, перехватив алебарду за древко, начал отступать в глубь кабинета, прикрывая собой француженку. Пламя уже охватило драп, тяжелые портьеры, метнулось к бумагам на шкафах...

В кабинет ворвались солдаты...

Кузьма метался в дыму и пламени, прикрывая собой беззащитную женщину и нанося удары врагам тяжелой алебардой, пока выстрел не отбросил его к шкафам. О" выронил оружие, сделал шаг и закричал, протягивая руки к единственной своей женщине. В последнее мгновение ему показалось, что он успел все-таки взять на ладони и взметнуть вверх ее невесомое тело в пылающем как факел, белом бальном платье...

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

В молельне Марьи Егоровны пахло, как в церкви. И лампадка, горящая под образами, и темные лики святых, и черный крест над ними - в сумерках всё казалось таинственным и пугающим. Горница эта была нежилая, хотя у стены стояла аккуратно застеленная деревянная кровать, дальше - огромный сундук, обитый железными полосами, сверху украшен домотканой дорожкой. В углу был низенький столик, на котором что-то лежало, прикрытое полотенцем. И это "что-то" Анна угадала без труда - книги. Только, видно, не все, а те, что нужны каждый день: устав, псалтырь и требник, может, и Четьи-Минеи тут же лежали...

Известие о Тимофее Марья Егоровна встретила спокойно, лишь перекрестилась, облегченно вздохнув, - живой хоть, слава Богу... Да еще раза два переспросила, сколько Тимофею осталось сидеть, словно не могла запомнить. Анна чувствовала себя скованно, обстановка в горнице была непривычной, да и сдержанность, с которой выслушала рассказ о сыне хозяйка, казалась странной. Зародов прав: Марья Егоровна изменилась. То ли холоднее стала, то ли к гостям почувствовала недоверие. Помнится, плакала здесь же о Тимофее, а теперь, узнав о его судьбе, словно потеряла вдруг всякий интерес к сыну. Лишь изредка неожиданно посмотрит Анне в глаза и отведет взгляд, будто провинилась в чем, либо обиду держит, а сказать о ней стесняется. Впрочем, в сумерках-то и не поймешь, что в ее глазах... Однако же вот в молельню пустила, в святая святых. Но почему-то, когда в избу заводила, - огляделась по сторонам: не видит ли кто...

И поужинать не предложила, не спросила, устала ли, намучилась ли, пока добиралась.

В одной из своих статей Никита Страстный писал, что психология старообрядцев и логика их поведения очень резко отличаются от привычных нам, потому, дескать, возникают большие трудности в общении с ними. Все они тугодумы, но при этом могут принимать самые невероятные решения почти мгновенно. Их поведение практически не зависит от настроения, они всегда постоянны и сдержанны, даже в те моменты, когда внутри кипят страсти. В самых сложных и трагических ситуациях никогда не определить духовное состояние старообрядца по его внешнему виду. Гудошников рассказывал случай, что как-то осенью, в шугу, мальчонка вывалился из обласка на середине реки. Сбежался народ, стали искать лодку, веревки, жерди, и тут на берегу появились два брата-кержака. Не обращая внимания на причитания женщин и суету мужиков, они сели на землю, и один из них стал снимать сапоги. Мальчишка барахтался в ледяном месиве, тонул на глазах у взрослых, а тот старообрядец не спеша раскрутил портянки, палец почесал, затем фуфайку снял, сложил аккуратно и, перекрестившись, полез в воду.

- Ты подержись ишшо, - сказал мальчишке кержак, оставшийся на берегу. - Сейчас Мефодька доплывет и возьмет тебя. Вода-то холодная - нет?

Мефодий плыл неторопливо, расталкивая льдины и поправляя шапку, которую то ли забыл, то ли специально не снял. С берега ему орали, материли его, чтоб плыл быстрее, а он словно не слышал. Но со своим братом переговаривался. Вернее, продолжал беседовать о том, о чем они, видимо, беседовали, пока не увидели тонувшего. Мефодий доплыл до мальчишки, взял его за шиворот и нет - скорее к берегу, так еще обласок хотел поймать.

- На нем, поди, веревки нету, - с берега сказал брат. - Это Ванькин обласок-то, а у Ваньки веревки не было. Лед станет - придет и выдолбит. Далеко не унесет.

Мефодий послушался, оставил обласок и поплыл к берегу. Там он стащил с мальчишки фуфайчонку, закутал его в свою и в сапогах на босу ногу пошел домой. Его брат взял мальчишку на руки, чуть ли не под мышку, и понес в ближайшую избу.

"Старообрядцы не сразу привыкают к чужому, незнакомому человеку, - писал Никита Евсеич. - Но, привыкнув, вдруг теряют интерес, мало и неохотно беседуют, а то и вовсе будто не замечают, поскольку считают уже своим. Для дела это тоже плохо..."

Статья посвящалась проблеме сбора книг у старообрядцев, но не была опубликована, копия ее хранилась у Аронова еще с тех времен, когда они дружили с Гудошниковым, у Аронова-то Анна и прочитала ее...

Чем дольше оставалась Анна в горнице-молельне, тем сильнее она сознавала всю сложность, а может быть, даже и тщетность затеянной экспедиции.

- Я, пожалуй, пойду отдыхать, - негромко сказала она. - От Останина пешком шла, устала...

- А иди, иди, - спохватилась Марья Егоровна. - Иди с богом.

Анна вышла из горницы, впотьмах расстелила постель и легла. Ей хотелось послушать, не станет ли Марья молиться после ее ухода - может, что и прояснится в ее поведении? - но сон навалился сразу, душный и глухой. На короткое мгновение показалось, что она снова в своей комнате, в "пятихатке", и за стеной плачет ребенок. Однако и детский плач отлетел и растворился, как убегающий звон колокольчика.

Проснулась она оттого, что ее окликали по имени. Просыпалась долго: то казалось, что зовет ее мать, то Юра, но почему-то в облике Ивана Зародова, то будто она сама стоит у постели и будит себя же. Наконец проснувшись, она увидела перед собой Марью Егоровну. Марья сидела на табурете, словно у постели больного, и в рассветных сумерках лицо ее казалось серым.

- Ты уж прости меня, что подняла ни свет ни заря, - проговорила она. - Хотела вчера тебе сказать, да не смогла. А теперь нутро горит...

Анна приподнялась, прислонилась к спинке кровати, натянула одеяло.

- Ты не пугайся, не пугайся... Тебя обмануть - Бога обмануть... Что Тимофей ко мне не идет - сама ж я виновата, - голос ее был тверд и строг. - И что живет непутево - тоже моя вина перед ним.

- Что вы на себя наговариваете? - хриплым со сна голосом проговорила Анна. - Где же тут ваша вина, Марья Егоровна?

- Ты слушай меня, слушай... Я же Тимофея-то, как Кирилла мой мученическую смерть принял, невзлюбила. Ох как невзлюбила! Грех и сказать... Можно ли сына так-то?.. И потом ровно камень на душе носила... Когда отца-то с милицией в тайгу провожали - беглых искать, - Тимофей повис у него на стремени и орал как блаженный. Мол, не вернется тятька наш. Всегда - ничего, а тут как ошалел парнишка!.. Кирилла-то и правда не вернулся, убитого привезли на волокуше.., И вот запало мне тогда, что будто Тимошка беду накликал. Его бы мне любить, сиротинушку, плакать бы над ним, жалеть его, а мне - будто наваждение... Исповедалась я одной старухе. Она говорит, бес в Тимку вселился, молиться его заставляй. Я его и держала на коленях по целой ноченьке. Бывало, он, сердешный, так и заснет под образами... Видано ли было так мальчишку мучить?

Марья говорила, не поднимая глаз, и все перебирала, перебирала руками край своего передника, словно четки при молитве.

- Я могла давно его отыскать, - продолжала она. - Сколь раз собиралась... Дойду до Останина и назад скорей... А ну как найду? Он, Тимофей-то, спросит: а за что ты так не любила меня? За что мучила?.. А за что я мучила его? Да за то, что одна, без Кириллы, осталась и не ведала, как жить дальше... Он - ребенок, дитя неразумное. Ну, закричал он тогда... Может, от Бога ему было, или детским сердечком своим почуял, что не приедет живой тятька его... Вот мне и наказание под старость лет.

- Он простит вас, Марья Егоровна, - откашлявшись, после паузы сказала Анна. - Должен простить. Ему ведь тоже не сладко там живется.

- Думаешь, простит? - Марья подняла глаза. - Парень-то он крутой вырос, характерный... И зло долго помнит. Раз как-то прутиком отстегала, чтобы за речку не плавал, так он мне года два поминал... Конешно, что ему около меня жить? Моленьем замучила, вот он и подался с Лукой... А у тебя мать живая ли?

- Живая! - улыбнулась Анна.

- Ждет, поди, тоже?

- Ждет, - подтвердила она. - Я из Еганова письмо ей отправила.

Марья Егоровна помолчала, теребя передник, лицо ее вдруг просветлело.

- Ой, брат-то твой, Иван Николаевич, так читал хорошо! - И с надеждой:

- А ты по-старинному умеешь ли?

- Умею, Марья Егоровна...

- Нынче-то мало кто умеет, - она засуетилась. - А чтение для нас - экая благость, душа отмякает. Кирилла-то мой читал. Бывало, сядем рядышком, возьмет он книгу и читает, да с толкованием. И так светло делается!.. Так я принесу книгу-то?!

Как бы хорошо ни знала она материалы Никиты Страстного, как бы ни помнила списка книг, хранящихся у "вдовы макарихинского наставника Кириллы Мефодьевича Белоглазова, Марьи", а все-таки гора толстых, затянутых в почерневшую кожу фолиантов поразила Анну. Книг оказалось тридцать семь, хотя по списку значилось сорок две. В отделе она чуть не каждый день соприкасалась, конечно же, с большим количеством книг, чем здесь. Но там они были уже открыты, описаны и принадлежали народу. Здесь же, в глухой сибирской деревеньке, сокровища Марьи Белоглазовой словно удесятерялись в ценности, потому что таили в себе новые открытия. Анна понимала, что книги эти, учитывая их уникальность и значимость, не могут принадлежать только владелице и хранительнице их - Марье. Не могут. Но юридической хозяйкой и полноправной распорядительницей книг была лишь она, Марья, и лишь от нее зависела дальнейшая судьба их. Можно было смотреть на книги, брать в руки, листать, читать, чувствовать загрубевшую кожу переплетов, слушать мягкий либо сухой шелест листов, разглядывать изящную, утонченную вязь древне славянского письма, но передать их в общественное пользование было нельзя.

Все книги оказались в удивительной сохранности, некоторые были тщательно и искусно реставрированы: едва заметно отличались восстановленные крышки, застежки, утерянные и обветшавшие листы переписаны почерком, стилизованным под руку древнего писца, - все это говорило, что книги долгое время находились у бережного, любящего их хозяина. Только три оказались когда-то побывавшими в воде-желтые, кое-где изъеденные плесенью и жучком. Марья выкладывала их из сундука так, словно невеста приданое показывала.

- Заодно и посушим, пока вёдро, - радовалась она. - Я каждый год вытащу их, пересушу - и назад. Изба-то сырая, зимой холодно бывает, а книги сыреют.

В сенях Марья освободила полки, принесла еще несколько досок, пристроила их на чурках и с помощью Анны стала перетаскивать книги из горницы.

- Вот эта книга братом моим Федором прислана, - Марья задерживала в руках всякую книгу, гладила ее, щупала бумажные закладки. - Он в Красноярском крае живет, Мотыгинский район... А вот эта с Урала принесена. Ишь, красивая-то какая. Цветник называется... Кирилла сказывал, за нее две отдали на Урал, Будто она его прадеду очень уж поглянулась... А эта - больно уж мелконько писана, глаза-то у меня и не берут. Про нее Кирилла сказывал - из Поморья она вынесена...

И так почти с каждой: с историей, с каким-нибудь случаем. Иногда Марья, оттолкнувшись от книги, как от берега, принималась рассказывать, как они жили раньше в "Омской", как там целину пахали и лес корчевали, как потом бежали сюда сквозь болота по "соляной тропе", проложенной казаками. Но и тут их царь-антихрист достал, и пяти лет тайно не прожили. Мужиков насильно на извоз брали, на плотницкие работы гоняли, баржи строить заставляли. Потом то одна война, то другая...

И пока рассказывала Марья Егоровна, присев с книгой в руках, Анна перебирала и раскладывала другие, стараясь опознать каждую, указанную в списке Никитой Гудошниковым. Когда она наткнулась на Апостола федоровской печати - дрогнули руки и голос сел.

- А вот эта откуда? - забывшись, спросила она и перебила Марью Егоровну.