Чтение 19–й страницы книги ~Козел отпущения~

террасу; у самой лестницы стоял , а у открытой дверцы -- ждущий меня
Поль.

ГЛАВА 8

Избежать встречи было нельзя. За все, что случилось, в ответе был я.
То, что Жан де Ге намеревался сделать с оглядкой, один на один, я испортил
своим легкомыслием и напускной непринужденностью.

-- Ладно. Садись. Веди ты, -- отрывисто сказал я и забрался в машину
следом за Полем.

Я отдавал себе отчет в том, что, выдав себя за другого человека,
присвоив не только его внешность, но внутреннюю суть, я должен искупать
проступки, совершенные мной самим, хоть и под его именем. Это казалось мне
-- почему-то -- делом чести.

-- Я сожалею о том, что произошло, -- сказал я. -- Это недоразумение. У
меня в чемодане все перепуталось.

Поль ничего не ответил, и, взглянув на него сбоку, в то время как мы
поднимались по склону холма и ехали мимо церкви, я впервые заметил его
сходство с Бланш -- те же узкие губы с опущенными вниз уголками. Но прямой
нос и густые брови были у него одного, и землистый цвет лица -- тоже; у
Бланш лицо гладкое, бледное, с нежной кожей.

-- Не верю я тебе, -- сказал он наконец. -- Ты поступил вполне
сознательно, чтобы выставить меня на посмешище перед всеми, даже перед
слугами. Представляешь, как они сейчас валяются со смеху на кухне! И я бы
смеялся до упаду, будь я на их месте.

-- Глупости, -- сказал я, -- никто ничего не заметил. И я уже сказал
тебе: произошло недоразумение. Забудь это.

Мы проехали деревню и покатили мимо кладбища по прямой дороге, ведущей
к лесу.

-- Я всю жизнь мирился с твоими шуточками, -- снова заговорил Поль, --
но всему есть предел. Одно дело развлекаться в клубе, в мужской компании,
другое -- куражиться над человеком в присутствии его, да и своей, жены и
ранить их чувства в придачу. Честно говоря, я не думал, что даже у тебя
такой дурной вкус.

-- Ладно, -- сказал я, -- я извинился. Что еще ты от меня хочешь? Если
не веришь, что произошло недоразумение, говорить больше не о чем.

Лес обступил нас со всех сторон, солнечный, радостный,
золотисто-зеленый, -- заросли дуба, граба, лещины и бука, -- деревья,
которые с течением времени делаются все раскидистей, стволы все бледней, а
листва дает свет, а не тень. В отличие от хвойных, темных и зимой и летом,
их цвет от весны к осени становится все сочнее, и сейчас, на исходе лета,
они роняли на землю яркие краски.

-- И еще одно, -- сказал Поль, -- тебе не кажется, что пора перестать
относиться к Рене, как ко второй Мари-Ноэль? Если ты балуешь свою дочь --
это твое дело, меня это не касается, но я возражаю против того, чтобы мою
жену превращали в пустую куклу потому только, что ты ищешь популярности.

Что мне было сказать в свою защиту? Я постарался представить, как
поступил бы Жан де Ге, если бы ненароком вытащил ночную рубашку на всеобщее
обозрение.

-- Все женщины любят, чтобы их баловали, -- сказал я. -- Ты же видел,
что я подарил Франсуазе. Естественно, я и Рене хотел привезти какой-нибудь
красивый пустячок. Не дарить же ей жития святых, как Мари-Ноэль!

Поль повернул машину налево, и, покинув асфальтовое покрытие, мы
очутились на песчаной проселочной дороге. Лес стал редеть, впереди была
прогалина.

-- Подарок твой вульгарен, а дарить его за обедом было так бестактно!
-- сказал Поль. -- Ты бы посмотрел на Франсуазу, не только на Рене. Во
всяком случае, если снова вздумаешь дарить что-нибудь моей жене, посоветуйся
сперва со мной.

Дорога сузилась, и я увидел, что она кончается тупиком. Прямо перед
нами тянулся длинный ряд домиков для рабочих, направо, посреди огромного
двора, возвышалось похожее на сарай строение с покатой крышей и высокими
железными трубами, его окружали другие строения поменьше; двор был обнесен
оградой, отделявшей фабрику от домиков рабочих и дороги. Повсюду сновали
рабочие с тачками, бежала по рельсам вагонетка с огромной грудой стеклянного
лома. Из труб вместе с дымом вырывался звук, похожий на тяжелое дыхание
больного, -- это дышала жаром плавильная печь. Поль провел машину в ворота,
остановился у сторожки сразу за ними, вышел и, не сказав больше ни слова,
зашагал через двор ко второму большому зданию позади строения с высокими
трубами.

Я пошел следом за ним и, пробираясь между рельсами для вагонеток,
догадался по хрусту под ногами, что земля покрыта крошечными частичками
стекла, мягкими, как песок на взморье. Стеклянный песок был повсюду, в грязи
под ногами, в самой почве, и горы отходов тоже были из стекла -- голубого,
зеленого и желтого. Рабочие с ручными тележками останавливались, чтобы меня
пропустить, и я заметил, что Полю они кивали, мне же улыбались, правда, без
особой почтительности, но с теплотой и дружелюбием, как своему;
чувствовалось, что они искренне рады меня видеть. Это польстило моему
тщеславию, я постыдно радовался тому, что их симпатия проявлялась по
отношению ко мне, а не к Полю.

Поль подошел к длинному двухэтажному дому восемнадцатого века с крышей
из покрытой лишайником красной черепицы и, открыв дверь, переступил порог
квадратной обшарпанной комнаты с панелями на стенах и каменным полом; я за
ним. Посреди комнаты стоял стол, заваленный книгами, скоросшивателями и
бумагами, в углу -- большая конторка. Когда мы вошли, из-за стола поднялся
лысый человек в очках, со впалыми щеками, одетый в темный костюм.

-- Bonjour, Monsieur le Comte, -- сказал он мне. -- Значит, вам стало
лучше?

Я понял, что Поль рассказал ему какую-то сказку о том, что я болен, или
у меня похмелье, или и то и другое, и заметил, что улыбка у этого человека
была боязливая, робкая, а не приветливая и сердечная, как у рабочих, и глаза
за очками смотрят тревожно.

-- А со мной ничего не было, -- сказал я. -- Я спал как убитый.

Поль засмеялся -- невеселым презрительным смехом человека, которому
вовсе не смешно.

-- Да, наверно, приятно поваляться утром в постели, -- сказал он. --
Мне это недоступно уже много лет, да и Жаку тоже, если на то пошло.

Тот сделал примирительный жест, глядя то на меня, то на Поля, не желая
задеть ни одного из нас, затем сказал:

-- Может быть, вы хотите обсудить что-нибудь наедине? Если так, я вас
оставлю.

-- Нет, -- сказал Поль, -- будущее фабрики касается вас не меньше, чем
нашей семьи. Я, как и вы, хочу услышать, чего Жан добился в Париже.

Они смотрели на меня, я -- на них. Затем я подошел к стулу у конторки,
сел и вынул сигарету из лежащей там пачки.

-- Что именно вы хотели бы знать? -- спросил я, наклонившись, чтобы
прикурить; это помогло мне скрыть от них лицо -- я боялся, как бы оно не
выдало мои сомнения в том, какого ответа от меня ждут.

-- О, Mon Dieu\footnote{Боже мой \textit{(фр.)}.}... -- сказал Поль в
отчаянии, точно мой осторожный, уклончивый ответ был последней каплей,
переполнившей чашу терпения. -- Нас всех интересует только один вопрос:
закрываем мы фабрику или нет?

Кто-то -- кажется, мать? -- говорил что-то насчет контракта. Поездка в
Париж была в связи с этим контрактом. С каким-то Корвале. Жан де Ге должен
был его заключить. Этого они все ждали. Что ж, прекрасно, они его получат.

-- Если ты хочешь спросить, удалось ли мне возобновить контракт с
Корвале, отвечаю: да, -- сказал я.

Они глядели на меня во все глаза. Жак крикнул:, но Поль прервал
его:

-- На каких условиях, с какими поправками? -- спросил он.

-- На наших. Без всяких оговорок.

-- Ты хочешь сказать, что они будут брать наш товар на прежних
условиях, несмотря на более низкие цены, которые они платят другим фирмам?

-- Я их уломал.

-- Сколько раз вы встречались?

-- Несколько.

-- Но как ты можешь это объяснить? Зачем тогда все эти письма? Что они
хотели -- взять нас на пушку? Заставить понизить цену -- или что?

-- Не могу сказать.

-- Значит, ты уехал из Парижа вполне довольный переговорами и мы можем
продолжать работать по крайней мере еще полгода?

-- Вроде бы так.

-- Не могу этого понять. Тебе удалось добиться того, что я полагал
невозможным. Прими мои поздравления.

Он взял с конторки сигареты, протянул Жаку, закурил сам. Они принялись
что-то обсуждать, не обращая на меня внимания, а я повернулся на вращающемся
кресле к окну, спрашивая себя, о чем все-таки у нас шла речь. Возможно,
через минуту они опять начнут задавать мне вопросы, не имеющие для меня
никакого смысла, и моя полная безграмотность в стекольном деле тут же меня
изобличит, но пока...

Я посмотрел в окно и увидел заросший фруктовый сад, золотой от солнца,
яблони, густо усыпанные яблоками, под грузом которых ветви клонились до
самой земли. На лугу за садом паслась старая-престарая лошадь с длинной
белой гривой. В огороде мотыжила землю какая-то женщина в черном переднике и
серой шали, обутая в сабо; в разрыхленной ею земле клевали что-то куры.
Глядя на эту мирную, идиллическую картину, обрамленную перекладинами
оконного переплета, я представил, что передо мной гравюра или офорт, и
пожелал и дальше быть сторонним наблюдателем, а не участником событий,
путником, сидящим в поезде у окна и смотрящим, как проносится мимо белый
свет. Однако раньше я именно на то и сетовал, что не участвую в общей жизни,
не знаю здешних обычаев, не связан с людьми.

-- У тебя контракт с собой? -- спросил Поль.