страдать при мысли, что на него донесли, если все равно он совершил
преступление; но она помнила, как Мимоза проглотила его фотографию, -- так
проглатывают облатку, - и как сильно та была задета, когда Нотр-Дам сказал
ей: "Ты неряха". Но все же она улыбнулась, вплотную приблизив свою улыбку к
лицу Мимозы, как для поцелуя, и их лица вдруг оказались так близко, что им
почудилось, будто они присутствуют на собственной свадьбе. Это ужаснуло
обоих педерастов. По-прежнему дивно улыбаясь, Дивина прошептала:
снова закрылось, как клевер в сумерки. Мимоза ничего не поняла. Дивина
скрывала тот случай со странным причащением Мимозы, она боялась, что, узнав
о нем, Нотр-Дам обрадуется и начнет кокетничать с ее соперницей. Нотр-Дам
был кокетка почище любого педика. Он был такой же потаскухой, как последний
альфонс. Самой себе Дивина объясняла свое поведение желанием избавить
Нотр-Дама от греха гордости, ибо Дивине, как известно, больших усилий стоило
быть аморальной и удавалось ей это лишь с помощью множества уловок, которые
причиняли ей страдания. Ее индивидуальность скована тысячами чувств и их
противоположностей, которые переплетаются, распутываются, завязываются,
развязываются, порождая безумный беспорядок. Она старалась взять себя в
руки. Первой мыслью, пришедшей ей в голову, было: "Мимоза не должна ничего
знать; терпеть не могу эту шлюху." Это как бы мысль в чистом виде. В
ощущениях Дивины она выглядела несколько по-другому, святые втихомолку
следили за ней с небес; Дивина боялась их не потому что они такие грозные и
карают за дурные мысли, а потому, что они сделаны из гипса, их ноги утопают
в кружевах и цветах, и при этом они всезнающи. Мысленно она говорила:
"Нотр-Дам такой гордый. И такой глупый." Это было ясно уже из первого
предложения, из которого следовал естественный вывод. Но мораль, которая
содержалась в этом выводе, давала ему право быть высказанным. Только
расхрабрившись и пересилив себя, она могла сказать: "Эта мерзкая девчонка
ничего не узнает" (Мимоза), но даже и в этом случае она прятала свою
ненависть под шуточной мишурой, говоря о Мимозе то "она". Скажи Дивина то
"он", это было бы гораздо серьезней. Мы увидим это позже. Дивина была не
настолько самоуверенной, она понимала, что Мимоза предложила ей сесть не
ради того, чтобы наслаждаться ее обществом. Не доверяя Мимозе, она сказала
громко:
объяснений. Опыт подсказывал Дивине, что ей не под силу справиться с Мимозой
II. Хотя она и не знала, в какие моменты проявляется проницательность ее
подруги, зато доказательств детективных способностей, которыми та обладала,
у нее было предостаточно. "Мимо получает сведения из ничего." Никто не может
лучше ее отличить это "ничего" и заставить его говорить:
улыбку, лицо Дивины вдруг стало важным, как у дамы из Лярусса, которая
разбрасывает вокруг себя семена одуванчиков), и удалилась, шагая будто под
руку с неким невидимым другим, то есть медленно, устало и отрешенно.
фотографию, он почувствует к ней расположение, Дивина ошибалась. Нотр-Дам не
был гордым. Он пожал плечами даже без улыбки и просто сказал:
чувствовал так, как чувствует Мимоза, и не представлял себе, что можно
испытывать какие-нибудь эмоции, сливаясь в буквальном смысле с образом
желанного существа, выпивая его ртом; он был не способен распознать в этом
дань уважения его мужественности или красоте. Из чего мы можем сделать
вывод, что ему это просто не было нужно. Тем не менее, и мы это увидим, ему
нравилось принимать поклонение. Что касается Дивины, заметим, что она
однажды ответила Мимозе: "Гордости Нотр-Дам нет предела. Я хочу сделать из
него статую гордости", думая при этом: "Чтобы он окаменел от гордости, стал
воплощением гордости." Нежная молодость Нотр-Дама, ибо у него тоже бывали
моменты нежности, не могла удовлетворить потребность Дивины подчиняться
грубой силе. Идеи о гордости удивительно точно сочеталась с идеей о статуе,
а с ними обеими - идея о непреклонной твердости. Хотя понятно, что гордость
Нотр-Дама была лишь предлогом.
встречался с Нотр-Дамом в саду Тюильри. Он не сомневался, что Нотр-Дам знает
о его подлостях. В своей мансарде Дивина жила лишь чаем и. печалью. Она ела
свою печаль и пила ее. Эта кислая пища иссушила ее тело и разъела душу.
Заботы ее о своей внешности, салоны красоты -ничего не помогало ей избавится
от худобы и мертвенной бледности. Она носила парик, который прикрепляла с
большим искусством, но тюлевая основа его была заметна на висках. Из-под
пудры и крема все равно проступала полоска на лбу. Могло показаться, что у
нее искусственная голова. Во времена, когда он еще жил в мансарде, Миньон
потешался бы над всеми этими ухищрениями, будь он просто "котом", но он был
"котом", который слышал голоса. Он не смеялся и даже не улыбался. Он был
красив и дорожил своей красотой, понимая, что, лишившись ее, он лишится
всего; его оставляли холодным самые прихотливые ухищрения, направленные на
то, чтобы привязать его к себе, это его не трогало, не вызывало даже
жестокой улыбки. И это естественно. Такое множество старух любовниц
красилось перед ним, что он знал, что недостаток в красоте исправляется безо
всякого волшебства. В комнатах домов свиданий он был свидетелем умелого
восстановления внешности, подмечал колебания женщины с помадой, поднесенной
к губам. Много раз он помогал Дивине прикрепить ее парик. Он делал это
ловкими и, если так можно выразиться, естественными движениями. Он научился
любить такую Дивину. Он проникся всеми уродствами, из которых она состояла,
он их рассмотрел: слишком белая и сухая кожа, худоба, ввалившиеся глаза,
припудренные морщины, накладные волосы, золотые зубы. Он ничего не упустил.
Он сказал себе, - что все это есть, и продолжал любить это. Он узнал
наслаждение и увяз в нем. Сильный Миньон, весь мускулистый, поросший теплой
шерстью, без ума влюбился в искусственную дешевую пидовку. Уловки Дивины
были тут не причем. Миньон бросился очертя голову в этот разврат, но затем
понемногу ему стало надоедать. Он потерял интерес к Дивине и бросил ее. И
тогда, в мансарде, она познала ужас отчаяния. Старость подталкивала ее к
гробу. Она дошла до того, что не осмеливалась на прежние жеманные жесты.
Люди, которые знакомились с ней в тот период, говорили, что она старалась
быть незаметной. Но она все еще нуждалась в удовольствиях, которые ей
приносили постель и церковь; она дошла до того, что искала себе клиентов в
туалетах, и даже тогда ей приходилось платить своим любовникам. Во время
любви с ней происходили ужасные вещи; так, она напугала одного пылкого
мальчика: когда она стояла на коленях, он, то ли теребя ее волосы, то ли
слишком резко прижав ее голову к себе, отклеил ее парик. Ее наслаждение было
окружено мелкой суетой. Она не выходила из мансарды и занималась там
онанизмом. Дни и ночи она проводила, лежа в постели, занавески на окне
мертвых, на оконном проеме Усопших были задернуты. Пила чай, ела пирожные.
Потом, накрывшись с головой одеялом, она изобретала самые невероятные оргии:
вдвоем, втроем или вчетвером, во время которых все партнеры вместе должны
были на ней, в ней и для нее получать наслаждение. Она вызывала в себе
воспоминания об узких, сильных, крепких, как сталь, бедрах, которые словно
пронзали ее с разных сторон. Не заботясь о вкусах партнеров, она заставляла
их совокупляться с собой. Она соглашалась быть единственным объектом всех
этих брачных игр, и ее рассудок, чтобы принять их всех одновременно,
стремился утонуть в сладострастии, стекающемся к нему отовсюду. Ее тело
дрожало с головы до ног. Она чувствовала, как сквозь нее проходят незнакомые
ей люди. Ее тело кричало:
Тогда Дивина надела на себя тело самца, став вдруг сильной и мускулистой,
она видела себя твердой, как сталь, руки в карманах, посвистывающей. Она
видела себя совокупляющейся с самой собой. Наконец, она почувствовала, что
ее мускулы, как во время того ее опыта с приданием себе мужественности,
выступают и твердеют на бедрах, на лопатках, на руках, и расстроилась. И
этот огонь тоже угас. Она сохла. У нее даже исчезли круги под глазами.
утешилась. Это было ничтожество. Все в деревне сторонились его. Он был вор,
грубиян и сквернослов. Девушки морщились, когда при них упоминали его имя;
но по ночам, а иногда внезапно во время тяжелой работы они вспоминали его
мощные бедра, тяжелые руки, которые раздували карманы и поглаживали его
бока, были неподвижны или слабо шевелились, осторожно поднимая натянутую или
вздувшуюся ткань брюк. Кисти рук, большие, широкие, короткопалые, с
восхитительным большим пальцем, с величественным, мощным холмом Венеры,
свисали, как куски дерна. Как-то летним вечером дети, которые обычно
приносят потрясающие известия, сообщили в деревне, что Альберто ловит змей.
"Змеелов, это ему подходит", -подумали старухи. Это был лишний повод, чтоб"
поставить на нем крест. Ученые предлагали заманчивую награду за каждую
пойманную живую змею. Случайно, шутя, Альберто поймал одну, доставил ее
живой и получил обещанную награду. Так родилось новое звание, которое ему
нравилось и одновременно его бесило. Он не был ни сверхчеловеком, ни
развратным фавном: это был парень с заурядными мыслями, который умел делать
сластолюбие более привлекательным. Казалось, он постоянно пребывает в
состоянии наслаждения или опьянения. Кюлафруа неминуемо должен был его
повстречать. Летом он шатался по дорогам. Еще издали завидев силуэт
Альберто, он понял, что смысл и цель его прогулки именно там. Альберто
неподвижно стоял на краю дороги, почти во ржи, будто поджидая кого-то,
расставив широко свои красивые ноги, в позе колосса Родосского или в позе,
какую нам демонстрировали такие гордые и важные под своими касками немецкие
часовые. Кюлафруа он понравился. Проходя мимо с безразличным и храбрым
Флинт Эрик
Лукин Евгений
Володихин Дмитрий
Грабб Джеф
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия