не без лукавого взгляда в сторону остальных; затем, поскольку Стефен
молчал, Мансей Питерс спросил: - Кто же был вашим учителем?
что же, хотите сказать, что большую часть времени работали без всякого
руководства? Таким путем много не достигнешь.
прилежания для того, чтобы стать настоящим художником.
начал выводить Питерса из себя. - Ведь есть же непреложные истины. Я
неоднократно подчеркивал это в моей книге. Вы, видимо, учились по ней.
не годится. Художник должен быть прежде всего самобытен.
решительно возразил Стефен. - Рафаэль вдохновлялся Перуджино, Эль Греко -
произведениями Тинторетто, Мане - полотнами Франса Гальса. Все
постимпрессионисты так или иначе помогали друг другу. Словом, перечень
этот можно продлить до бесконечности. Да ведь и в вашей собственной
работе, извините, есть следы влияния Лейтона и Пойнтера.
теперь забытых, вызвало на лице Мансея Питерса несколько растерянное
выражение, словно он не знал, считать это похвалой или оскорблением.
меня очень мало времени, я даже задержал экипаж, и он ждет меня у дверей.
Может быть, перейдем к делу?
темпераментов, подал знак Дэви, который тотчас вскочил и вышел из комнаты.
Он почти сразу вернулся, неся в руках картину Стефена - вид на Сену в
Пасси, - которую он поставил на стул с высокой спинкой, пододвинутый
поближе к свету, как раз напротив дивана.
Он изучал картину внимательно и долго, нагнувшись вперед, наклоняя голову
то вправо, то влево, затем драматическим жестом велел Дэви убрать ее; тот
поставил картину к окну и принес следующую. Для Стефена, стоявшего позади
с каменным лицом и мучительно бьющимся сердцем, это испытание при его
болезненной уязвимости было сущей пыткой. Он окинул взглядом свою семью:
отца, сидевшего очень прямо, сложив вместе кончики пальцев, закинув ногу
на ногу и от нервного напряжения покачивая ступней; Каролину, приютившуюся
на низеньком стульчике подле дивана и с сосредоточенным видом,
нахмурившись, то поднимавшую глаза на Питерса, то опускавшую взор долу;
мать, покойно расположившуюся в кресле и мечтавшую о чем-то, не имевшем
никакого отношения к происходящему; Дэвида в чистом крахмальном воротничке
и темно-серой школьной форме, с гладко зачесанными назад волосами, - глаза
его блестели от возбуждения, он не понимал, конечно, всего значения этой
сцены, однако был глубоко уверен в конечном триумфе брата.
прислоненные к полукруглому подоконнику большого окна-фонаря, словно желая
исключить всякую возможность счесть его суждение поспешным или
недостаточно продуманным. Одно полотно - женщина, вешающая белье, -
казалось, особенно занимало его; он все снова и снова почему-то украдкой
кидал взгляд на картину, словно пораженный смелостью контрастов и живостью
красок. Наконец он сбросил пенсне, державшееся на муаровой ленточке, и
встал в позу на ковре у камина.
ранга?
взгляд на брата. Настоятель потупился. А Стефен с еле уловимой улыбкой
продолжал смотреть в упор на Мансея Питерса.
насколько я понимаю, вы хотите знать правду. А я в этих полотнах, которые
написаны, пожалуй, не без известного, правда грубого, блеска, но зато и
без всякого учета наших великих традиций в живописи, традиций
благопристойности и строгости, вижу только повод... - он передернул
плечами, - ...повод для сочувствия и огорчения.
окончательное подтверждение своим мыслям, - если бы... если бы они,
скажем... были представлены на конкурс в Академию, вы полагаете, они были
бы отвергнуты?
полагаю. Я убежден. Поверьте, мне тяжело разрушать ваши надежды. Если ваш
сын будет заниматься этим между прочим... от нечего делать... пусть
занимается. Но профессионально... ах, мой дорогой сэр, живопись для нас,
которые живут ею, - это жестокое искусство. Оно не терпит неудач.
тот станет возражать, по крайней мере скажет что-то в защиту своей работы.
Но Стефен все с той же еле уловимой улыбкой, все с тем же гордым
безразличием продолжал молчать.
неблагоприятным.
любезным видом покидал комнату, Бертрам, невнятно пробормотав извинения,
сунул ему в руку конверт, который тот принял, даже не взглянув, - все это
было проделано так ловко, что никто ничего не заметил, кроме Стефена.
Вскоре послышался шум отъезжающего экипажа. Профессор отбыл.
затруднительного положения, Стефен вышел на улицу. Перед домом, с
непокрытой головой, прохаживался взад и вперед настоятель. Он тотчас взял
сына под руку, сочувственно сжал ему локоть и, пройдясь несколько раз по
мощенной плитами подъездной аллее, заметил:
оправдаться перед сыном:
мучительным для всех нас. Но мне необходимо было знать правду. Надеюсь, ты
не осудишь меня за это.
понял, что оно объясняется нежеланием сына разговаривать на эту тему.
опасался, что ты можешь рассердиться на меня за то, что я без всякого
предупреждения устроил этот экзамен. Но ведь если бы я сказал тебе
заранее, ты бы мог и отказаться...
высказал свое собственное мнение?
взъерошило ему перышки. Но в одном я не сомневаюсь: для него мои картины
хуже отравы.
ризницу, привычным жестом положил руку на гробницу с изваянием крестоносца
и повернулся к сыну.
вернуться в лоно церкви. Я не намерен подгонять тебя. Есть, конечно, одна
трудность - это, если угодно, отправление службы. Тем не менее, - он
посмотрел вокруг, - твое настоящее место здесь, Стефен.
мнение знатока.
в пух и прах мою работу, было величайшей похвалой, какою он только мог
меня наградить.
- Он один из лучших художников Англии, его даже прочат в президенты
Королевской академии.
читавшееся на лице Стефена, он почти улыбался. - Питерс не умеет писать
обыденную жизнь. Его картины - набившая оскомину сентиментальная
пошлятина, в них нет ничего оригинального. Он преуспел только благодаря
своей убийственной посредственности. Если хочешь знать, даже этот старый
дурак Дюпре с его "peinture lechee" [зализанной живописью (франц.)] был
более терпим. Неужели тебя не тошнило от его ужасающих штампов, его
напыщенности, его пухленьких ручек? Посмотри, как у него развит стадный
инстинкт. А подлинный художник всегда идет своим особым путем.
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Мурич Виктор
Шилова Юлия
Посняков Андрей