обедать и ужинать, уже в колонии прозвонили спать, а мы сидели с
селянами и то мирно, то возбужденно-угрожающе, то хитроумно-иронически
беседовали.
счастью, у селян не было никаких следов драки, колонисты же козыряли
синяками и царапинами. Решил дело Задоров. Он хлопнул ладонью по столу и
произнес такую речь:
поле мы вас не пустим. Нас пятьдесят человек, и хлопцы боевые.
Калина Иванович мало понимал в сельском хозяйстве, остальные понимали еще
меньше, но работать за плугом и за сеялкой была у всех охота, кроме
Братченко. Братченко страдал и ревновал, проклинал и землю, и жито, и наши
увлечения:
гордостью тыкал палкой с резиновым наперстком на конце куда-то в восточную
часть неба и говорил:
возвращался усталый и пыльный.
Калине Ивановичу выпросить при каком-то расформировании старую корову,
которая, по словам Калины Ивановича, была "яловая от природы"; чудом
достали в далеком от нас ультрахозяйственном учреждении не менее старую
вороную кобылу, брюхатую, припадочную и ленивую; чудом появились в наших
сараях возы, арбы и даже фаэтон. Фаэтон был для парной запряжки, очень
красивый по тогдашним нашим вкусам и удобный, но никакое чудо не могло
помочь нам организовать для этого фаэтона соответствующую пару лошадей.
ухода Гуда в сапожную мастерскую, человеку очень энергичному и
самолюбивому, много пришлось пережить неприятных минут, восседая на козлах
замечательного экипажа, но в запряжке имея высокого худощавого Рыжего и
приземистую кривоногую Бандитку, как совершенно незаслуженно окрестил
Антон вороную кобылу. Бандитка на каждом шагу спотыкалась, иногда падала
на землю, и в таких случаях нашему богатому выезду приходилось заниматься
восстановлением нарушенного благополучия посреди города, под насмешливые
реплики извозчиков и беспризорных. Антон часто не выдерживал насмешек и
вступал в жестокую битву с непрошенными зрителями, чем еще более
дискредитировал конюшенную часть колонии имени Горького.
с любым противником, и для этого дела у него был изрядный запас словечек,
оскорбительных полутонов и талантов физиономических.
него и мать, и он был единственным суном у этих почтенных родителей. Но
с малых лет Антон возымел отвращение к пенатам, дома бывал только ночью и
свел крупное знакомство с беспризорными и ворами в городе. Он отличился в
нескольких смелых и занятных приключениях, несколько раз попадал в допр и
наконец очутился в колонии. Ему было всего пятнадцать лет, был он хорош
собой, кучеряв, голубоглаз, строен. Антон был невероятно общителен и ни
одной минуты не мог пробыть в одиночестве. Где-то он выучился грамоте и
знал напролет всю приключенческую литературу, но учиться ни за что не
хотел, и я принужден был силой усадить его за учебный стол. На первых
порах он часто уходил из колонии, но через два-три дня
возвращался и при этом не чувствовал за собой никакой вины. Стремление к
бродяжничеству он и сам старался побороть и меня просил:
босяком буду.
совершенно не способен был понять логику дисциплины, которую он принимал
лишь постольку, поскольку был согласен с тем или иным положением в каждом
отдельном случае. Никакой обязанности в порядках колонии он не признавал и
не скрывал этого. Меня он немного боялся, но и мои выговоры никогда не
выслушивал до конца, прерывал меня страстной речью, непременно обвиняя
своих многочисленных противников в различных неправильных действиях, в
подлизывании ко мне, в бесхозяйственности, грозил кнутом отсутствующим
врагам, хлопал дверью и, негодующий, уходил из моего кабинета. С
воспитателями был невыносимо груб, но в его грубости всегда было что-то
симпатичное, так что наши воспитатале и не оскорблялись. В его тоне не
было ничего хулиганского, даже просто неприязненного, настолько в нем
всегда преобладала человечески страстная нотка, - он никогда не ссорился
из-за эгоистических побуждений.
лошадей и в дело конюха. Трудно было понять происхождение этой страсти. По
своему развитию Антон стоял гораздо выше многих колонистов, говорил
правильным городским языком, только для фасона вставлял украинизмы. Он
старался быть подтянутым в одежде, много читал и любил поговорить о
книжке. И все это не мешало ему день и ночь толочься в конюшне, вычищать
навоз, вечно запрягать и распрягать, чистить шлею или уздечку, плести
кнут, ездить в любую погоду в город или во вторуб колонию - и всегда жить
впроголодь, потому что он никогда не поспевал ни на обед, ни на ужин, и
если ему забывали оставить его порцию, он даже и не вспоминал о ней.
ссорами с Калиной Ивановичем, кузнецами, кладовщиками и обязательно с
каждым претендентом на поездку. Приказ запрягать и куда-нибудь ехать он
исполнял только после длинной перебранки, наполненной обвинениями в
безжалостном отношении к лошадям, воспоминаниями о том, когда Рыжему или
Малышу натерли шею, требованиями фуража и подковного железа. Иногда из
колонии нельзя было выехать просто потому, что не находилось ни Антона, ни
лошадей и никаких следов их пребывания. После долгих поисков, в которых
участвовало полколонии, они оказывались или в Трепке, или на соседнем
лугу.
в Антона в такой же мере, в какой он был влюблен в лошадей. Братченко
содержал их в очень строгой дисциплине, и поэтому в конюшне всегда царил
образцовый порядок: всегда было убрано, упряжь развешана в порядке, возы
стояли праваильными шеренгами, над головами лошадей висели дохлые сороки,
лошади вычищены, гривы заплетены и хвосты подвязаны.
необходимо сейчас же найти врача. Я послал за Антоном. Он пришел, заранее
настроенный против любого моего распоряжения.
лошадей, - посмотрите, еще и доси не остыли... Не поеду!
не возят.
кто ни наговорит, так вы верите: болен, умирает. А на лошадей никакого
внимания, - пусть, значит, дохнут... Ну и пускай дохнут, а я лошадей все
равно не дам.
ключей, положил на стол. В комнату вошел Опришко, правая рука Антона и с
удивлением уставился на плачущего начальника. Братченко с презрением
посмотрел на него, хотел что-то сказать, но молча вытер рукавом нос и
вышел.
в город за доктором, видели его шагающим по шоссе; он даже не попросился,
чтобы его подвезли, а на приглашение отмахнулся рукой.
окровавленным лицом Опришко. Не успел я расспросить, в чем дело, прибежала
вконец расстроенная Лидия Петровна, дежурная по колонии.