Чтение 19–й страницы книги ~Золотой храм~

готовы влюбиться в косолапого калеку. Есть среди женского пола такая
особая разновидность. Баба этого сорта может всю жизнь прожить и в могилу
улечься, так и не сказав никому о своей тайной склонности, а сама год за
годом только и мечтала об уроде с ногами, как у меня. Ну так вот,
признаки, по которым я определяю любительницу косолапости, таковы: это,
как правило, красотки высшего класса; носик у них непременно остренький и
надменный, но зато в рисунке рта есть этакая легкая распущенность...

В этот момент мимо нас проходила молодая женщина.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Она шла не по стадиону, а по примыкавшей к нему улочке, которая с
противоположной стороны была застроена жилыми домами.

Тротуар находился на полметра ниже уровня спортивной площадки.

Женщина вышла из дверей роскошного особняка в испанском стиле. Над
крышей торчали две трубы, окна были забраны ажурными решетками, стеклянная
крыша оранжереи придавала дому вид хрупкий и беззащитный, однако двор
окружала высокая проволочная изгородь.

Мы с Касиваги сидели на бревне как раз напротив этой ограды. Я случайно
взглянул в лицо женщине и, ошеломленный, замер - аристократичные черты в
точности соответствовали приметам, по которым Касиваги определял
"любительниц косолапости". Позднее мне стало стыдно за свое изумление; я
решил, что Касиваги давно приметил эту женщину и, может быть, даже заранее
имел на нее виды.

Мы ждали, пока незнакомка подойдет поближе. Ярко светило весеннее
солнце, синей громадой дыбилась гора Хиэйдзан, к нам приближалась молодая
женщина. Я еще не успел оправиться от впечатления, которое произвели на
меня странные речи Касиваги: он говорил, что его косолапые ноги и его
женщина существуют в реальном мире независимо, словно две звезды, а сам
Касиваги тем временем вкушает наслаждение, все глубже погружаясь в химеры
и иллюзии. В это мгновение солнце скрылось за тучей, и на нас с Касиваги
легла тень; мне почудилось, что мир приоткрыл нам свой призрачный лик. Все
вдруг стало пепельно-серым и ненадежным, ненадежным показалось мне и
собственное существование.

Незыблемыми и реальными оставались только темно-фиолетовая вершина горы
да еще шагавшая по тротуару грациозная фигурка.

Женщина несомненно приближалась, но время тянулось мучительно, словно
нарастающая боль, и с каждым шагом в лице незнакомки все яснее
проглядывали иные, не имевшие к ней никакого отношения черты.

Касиваги поднялся и сдавленно прошептал мне на ухо:

- Пошли. Делай все, как я скажу.

Я вынужден был подчиниться. Мы шли по самому краю спортплощадки, по
парапету, рядом с женщиной, но на полметра выше.

- Прыгай вниз! - ткнул мне в спину острым пальцем Касиваги.

Я спрыгнул на тротуар, благо было невысоко. Тут же рядом со мной с
ужасающим грохотом приземлился на свои больные ноги Касиваги и, конечно,
упал.

Тело в черной студенческой форме распласталось у моих ног, в нем не
было ничего человеческого, и на миг мне показалось, что это какая-то
грязная лужа, оставшаяся на асфальте после дождя.

Касиваги свалился прямо под ноги женщине, и она замерла на месте. Я
опустился на колени, чтобы помочь ему подняться.

Посмотрев снизу на гордый, правильный нос, чувственный рот, влажно
блестевшие глаза незнакомки, я отчетливо увидел перед собой лицо Уико,
освещенное луной.

Но мираж тут же рассеялся, и передо мной вновь оказалась молодая
женщина, точнее девушка - ей не могло быть больше двадцати; она
презрительно оглядела меня и собралась продолжить свой путь. Касиваги
почувствовал ее намерение еще прежде, чем я. Он громко закричал. Страшный
вопль далеко разнесся по пустынному в этот полуденный час кварталу.

- Какая жестокость! Неужели ты хочешь уйти и бросить меня здесь?! Ведь
это из-за тебя я так расшибся!

Девушка обернулась, и я увидел, что она вся дрожит. Тонкими, сухими
пальцами она провела по бледной щеке и спросила у меня:

- А что я могу сделать?

Касиваги, подняв голову, пристально посмотрел ей в глаза и очень
отчетливо произнес:

- Йод-то, поди, у тебя дома есть?

Немного помолчав, девушка повернулась к нам спиной и пошла обратно к
дому. Я помог Касиваги подняться на ноги. Он тяжело навалился на меня,
дыхание его было прерывистым; но стоило мне, подставив ему плечо,
тронуться с места, как он пошел с неожиданной легкостью.

Я добежал до остановки "Трамвайное депо" и прыгнул в трамвай,
направлявшийся в сторону Храма. Только тогда смог я перевести дыхание.
Руки были липкими от пота.

Со мной произошло вот что: я, следуя за девушкой, довел Касиваги до
дверей особняка, но на пороге меня вдруг охватил такой ужас, что я бросил
своего приятеля и без оглядки кинулся бежать.

Даже в университет не вернулся. Я несся по тихим улицам мимо аптек,
кондитерских, магазинов. Один раз краем глаза я увидел что-то лиловое и
еще алое - наверное, то были бумажные фонари с изображением цветков сливы,
украшавшие стены и ворота синтоистского храма Котоку. Я сам не знал, куда
бегу.

Лишь когда трамвай проехал квартал Мурасакино, я понял, что мое бешено
колотящееся сердце влечет меня к Золотому Храму.

Несмотря на будний день, Кинкакудзи одолевали толпы посетителей -
туристский сезон был в самом разгаре. Старый экскурсовод проводил меня
подозрительным взглядом, когда я проталкивался к Храму через людское
скопище.

И вот я вновь оказался перед ним, на сей раз окруженный клубами пыли и
толпами зевак. Во весь голос надрывался экскурсовод, а Золотой Храм стоял
как ни в чем не бывало, наполовину скрыв от досужих взглядов свою красоту.
Лишь его силуэт, отраженный в пруду, сиял прозрачностью и чистотой.
Однако, если присмотреться, клубы пыли напоминали золотые облака, которые
окутывают бодисатв, окружающих Будду на картине "Сошествие Божества на
землю"; сам же Храм, замутненный пыльной тучей, был похож на старую,
выцветшую картину или на полустертый временем узор. Я не усмотрел ничего
странного в том, что шум и толчея, царившие внизу, впитывались стройными
колоннами нижнего яруса и через Вершину Прекрасного, через золотистого
феникса уходили, сжимаясь и слабея, в белесое небо. Кинкакудзи самим
фактом своего существования восстанавливал порядок и приводил все в норму.
Чем суетливее становилась толкотня внизу, тем разительнее был эффект
Кинкакудзи, этого мудреного асимметричного сооружения с его вытянувшимся
на запад Рыбачьим павильоном и суженным обрубком Вершины Прекрасного; Храм
действовал подобно фильтру, превращающему грязный поток в родниковую воду.
Кинкакудзи не отвергал жизнерадостной болтовни людской толпы, он просто
втягивал ее меж точеных своих колонн и выпускал наружу уже нечто
умиротворенное и ясное. Так Храму удавалось достичь на земле той же
неподвижности, которой обладало отражение в глади пруда.

Душа моя умирилась, страх, владевший ею, исчез. Вот каким в моем
представлении должно быть Прекрасное. Оно обязано отгородить, защитить
меня от жизни.

"Если меня ожидает такая же жизнь, как у Касиваги, - взмолился я, -
спаси меня, Храм, спаси и защити. Я этого не вынесу".

В словах Касиваги, в разыгранном им передо мной спектакле мог
заключаться только один смысл: жить и уничтожать - одно и то же.

Что же это за жизнь? В ней нет ни естественности, ни красоты, присущей
Золотому Храму, какое-то мучительное содрогание - и больше ничего. Что
скрывать, такое существование было исполнено для меня соблазна, я
чувствовал, что именно в этом направлении лежит мой путь; но прежде
придется изранить в кровь руки об острые осколки жизни - вот какая мысль
вселяла в меня ужас. Касиваги с одинаковым презрением относился и к
инстинктам, и к интеллекту.

Все его существо, словно некий диковинный мяч, катилось вперед с
единственной целью - пробить стену реальности. Никаких конкретных действий
не подразумевалось. Жизнь, которую предлагал мне Касиваги, представляла
собой рискованный фарс: разбить вдребезги реальность, дурачащую нас
множеством неведомых обличий, и, пока с реальности сорвана маска, а новая,
неизвестная, еще не надета, вычистить весь мир добела.

Я это понял позднее, когда побывал в комнате, которую снимал Касиваги,
и увидел висевший на стене плакат. Обычная реклама туристического
агентства, приглашающая посетить Японские Альпы:

белые пики на фоне синего неба и поперек призыв: "Приглашаем вас в мир
неведомого!" Касиваги крест-накрест перечеркнул ядовитокрасным эту надпись
и горные вершины, а сбоку написал своим характерным, скачущим почерком,
похожим на его дерганую походку:

"Терпеть не могу неведомого!"

На следующий день я отправился на занятия, снедаемый беспокойством за
Касиваги. С моей стороны было, конечно, не потоварищески бросать приятеля
в беде и бежать от него со всех ног. Не то чтобы меня мучила совесть, но
волноваться я волновался: вдруг он сегодня не придет в университет? Однако
перед самым началом лекции Касиваги, целый и невредимый, вошел в
аудиторию, как всегда неестественно дергая плечами на ходу.

Как только прозвенел звонок, я приблизился к нему и схватил за руку.
Уже само это порывистое движение было для меня необычным.

Касиваги засмеялся, скривив углы рта, и повел меня в коридор.