Чтение 19–й страницы книги ~Тереза Дескейру~

наверно, тут сказано, когда хозяин вернется, и ей, Бальонше, надо про это
знать, чтобы вовремя все приготовить.

- Может, хотите, чтобы я прочитала?

Тереза ответила: "Прочтите! Прочтите!" - и, как всегда в присутствии
Бальонши, повернулась лицом к стене. Но то, что чуть не по складам читала
вслух Бальонша, вывело ее из оцепенения:

"Я был очень рад, узнав из сообщений Бальона, что у вас в Аржелузе все
благополучно..."

Бернар писал, что вернется на машине, но так как он намерен
останавливаться по дороге в тех или иных городах, то не может указать
точной даты своего приезда.

"Во всяком случае, вернусь я не позднее двадцатого декабря. Не
удивляйтесь, что я приеду с Анной и Дегилемом. В Болье они обручились, но
это еще не официальная помолвка. Дегилем непременно хочет сначала
увидеться с вами. Уверяет, что этого требуют приличия, но я чувствую, что
он хочет составить себе мнение о некоторых обстоятельствах - вы, конечно,
догадываетесь каких. Вы так умны, что прекрасно справитесь с этим
испытанием. Помните: вы больны, у вас затронута психика. В общем, я
полагаюсь на вас. Я буду вам признателен, если вы постараетесь не
разрушить счастья Анны, не помешаете благополучному осуществлению плана,
который во всех отношениях удовлетворяет нашу семью. В противном случае вы
дорого заплатите за малейшую попытку повредить нам. Однако я уверен, что
этого нам нечего опасаться..."

Это было в ясный и холодный день. Тереза встала с постели, подчинившись
настояниям Бальонши, и, опираясь на ее руку, немного прошлась по саду, но
за завтраком она с трудом справилась с кусочком белого мяса цыпленка. До
двадцатого декабря оставалось еще десять дней. Бальонша уверяла, что, если
Тереза встряхнется, будет выходить из дому, дышать свежим воздухом, она
живо встанет на ноги.

"Не то что она со зла упрямится, - говорила Бальонша мужу, - она просто
совсем раскисла. Господин Бернар умеет дрессировать непослушных собак:
чуть что, наденет парфорсный ошейник. Ну, с этой-то не пришлось долго
возиться, видишь, ползает теперь на брюхе. Но лучше бы он все-таки ей не
доверял..."

Тереза действительно изо всех сил старалась отказаться от мечтаний,
дремоты, от самозабвения. Она заставляла себя ходить, есть, а главное,
вновь обрести ясность мыслей, здраво смотреть на вещи и на людей; ведь
приди она в ланды, пострадавшие от пожара по ее вине, она ступала бы там
по слою пепла, ходила бы среди обгоревших черных сосен - так же вот готова
она была говорить и улыбаться в кругу этой семьи - ее семьи.

Восемнадцатого декабря, в пасмурный, но не дождливый день Тереза сидела
у камина в своей спальне и дремала, откинув голову на спинку кресла и
закрыв глаза. Вдруг ее разбудил шум мотора. Затем она услышала голос
Бернара, раздавшийся в прихожей, а также голос госпожи де ла Трав. Когда
Бальонша, запыхавшись, ворвалась в спальню, забыв постучаться, Тереза уже
стояла перед зеркалом, подрумянивала себе щеки и подкрашивала губы. Она
сказала: "А то, пожалуй, напугаю жениха Анны..."

Бернар допустил промах - не поднялся первым делом к жене. Молодой
Дегилем, обещавший своим родителям "смотреть в оба", отметил такое
невнимание со стороны мужа и решил, что оно "наводит на некоторые
размышления". Немного отодвинувшись от Анны, он поднял меховой воротник
теплого пальто и счел нужным сказать, что "эти деревенские гостиные нечего
и пытаться натопить". Он спросил у Бернара: "У вас сделан под домом
подвал? Нет? Ну, так у вас пол всегда будет подгнивать, разве только что
положить под него слой цемента..."

На Анне было беличье манто и фетровая шляпка без ленты и без банта
("Но, - заметила госпожа де ла Трав, - хоть на этом колпачке нет никаких
украшений, он стоит дороже, чем прежние наши шляпы с перьями и с
эгретками. Правда, фетр тут чудесный, куплен у Лельгака, а фасон создан
самим Ребу"), Госпожа де ла Трав протягивала ноги к топившемуся камину, но
все поворачивалась властным и пухлым лицом к двери. Она обещала Бернару
быть на высоте положения, но заявила ему: "Смотри не проси, чтобы я
поцеловала ее. Нельзя же этого требовать от матери. Меня и то уж в дрожь
бросает при мысли, что придется поздороваться с ней за руку. Один бог
знает, каких ужасов она натворила, но, представь себе, не это меня больше
всего возмущает, мы же знаем, что есть люди, способные на любое
злодейство, меня ее лицемерие возмущает. Вот что страшно. Ты одно вспомни:
"Мама, лучше сядьте вот в это кресло, вам будет удобнее". И ведь как она
боялась "напугать" тебя! "Дорогой мой бедняжечка так боится смерти, что,
если мы вызовем врача для консилиума, это его доконает..." Господь бог
видит, я ничего не подозревала, но, услышав из ее уст "дорогой мой
бедняжечка", я просто поразилась..."

Но сейчас, в гостиной их аржелузского дома, госпожу де ла Трав
беспокоило только одно: явная неловкость, которую испытывал каждый из
присутствующих; она внимательно наблюдала за Дегилемом, устремившим на
Бернара свои сорочьи глаза.

- Бернар, ты бы сходил посмотреть, что делает Тереза... Может быть, ей
нездоровится.

Анна, равнодушная, как будто отрешившаяся от всего, что может
произойти, первая услышала знакомые шаги: "Да вот она, уже спускается по
лестнице". Бернар прижал руку к груди: опять началось сердцебиение. Какое
идиотство, что он не приехал сюда вчера вечером! Нужно было заранее
прорепетировать эту сцену с Терезой. Что-то она скажет? Она способна все
испортить, не сделав ничего такого, за что ее можно было бы упрекнуть. Как
она медленно спускается по ступенькам! А все уже встали, все повернулись к
двери, и наконец Тереза отворила ее.

Несомненно, Бернар долгие годы помнил, как при появлении этого
изможденного существа, этого маленького, бледного и накрашенного личика у
него прежде всего мелькнула мысль: "Суд присяжных". Но возникла она не по
поводу преступления Терезы. Ему вдруг вспомнилось цветное приложение к
"Пти паризьен", украшавшее в числе многих других картинок дощатую беседку
в аржелузском саду его родителей; и в знойные дни под жужжание мух и
неистовое стрекотание кузнечиков в траве он, ребенком, со страхом
вглядывался в эту красно-зеленую картину, изображавшую "Узницу замка
Пуатье".

Так и теперь он испуганно смотрел на это бескровное, исхудалое лицо и
корил себя за свое безумие: ведь надо было сразу же, во что бы то ни стало
устранить эту ужасную женщину, отбросить ее, как выбрасывают в воду бомбу,
которая с минуты на минуту может взорваться. Сознательно или безотчетно,
но Тереза вызывала у каждого мысль о какой-то драме, хуже того - о
каком-то происшествии из уголовной хроники; она, несомненно, могла быть
только преступницей или жертвой... Собравшиеся в гостиной родственники
встретили ее возгласами удивления и жалости столь непритворными, что
Дегилем заколебался в своих выводах, не знал, что ему и думать. А Тереза
объяснила:

- Но ведь все это очень просто. Погода была плохая, я совсем не
выходила на воздух и потеряла аппетит. Я почти ничего не ела. Но ведь
лучше похудеть, чем располнеть, верно?.. Давай, Анна, поговорим о тебе. Я
так рада...

Тереза взяла ее за руки (она сидела, Анна стояла) и долго глядела на
нее. С исхудалого, как будто истаявшего лица на Анну смотрели такие
знакомые глаза; когда-то, в детстве, их пристальный взгляд раздражал ее, и
она говорила Терезе: "Что ты так смотришь на меня? Перестань!"

- Я так радуюсь твоему счастью, Анна.

И на губах Терезы мелькнула улыбка, поздравлявшая Анну с ее "счастьем",
адресованная и господину Дегилему, его плешивой голове, жандармским усам,
покатым плечам, его коротенькой визитке и его жирненьким ляжкам, обтянутым
брюками в серую и черную полоску (да что ж, мужчина как мужчина, словом -
муж). Затем она вновь перевела глаза на Анну и сказала:

- Сними шляпку... Ну вот, я и узнаю тебя, душенька.

Анна же видела теперь совсем близко кривившийся рот Терезы, ее глаза,
никогда не проливавшие слез, но она не знала, о чем в эту минуту думала
Тереза. Господин Дегилем высказал мысль, что и зимою деревня не так уж
страшна для женщины, если она любит свое гнездышко. "В доме всегда столько
работы..."

- Что же ты не спросишь меня о Мари?

- Правда, правда... Расскажи о Мари...

И тут Анна как будто вновь стала недоверчивой, враждебной - не зря же
она несколько месяцев очень часто и с одинаковым выражением повторяла
своей матери: "Я бы ей все простила, она в конце концов душевнобольная, но
ее равнодушия к Мари я не могу вынести. Мать, которая нисколько не
интересуется своим ребенком. Приводите тут какие угодно оправдания, а я
считаю это гнусным".

Тереза догадывалась, что думает Анна: "Она презирает меня за то, что я
не заговорила прежде всего о Мари. Как объяснить ей? Она не поняла бы, что
я полна собой, всецело занята собой. Анна ждет не дождется детей, чтобы
раствориться в них, подобно своей матери, подобно всем
женщинам-семьянинкам. А мне всегда необходимо думать о своем, я стараюсь
обрести себя... Анна скоро позабудет и свою юность, и свою дружбу со мной,
позабудет и ласки Жана Азеведо - все позабудет при первом же писке
младенца, которым ее наградит вот этот гном, даже не сняв свою визитку.
Женщина-семьянинка жаждет утратить свою индивидуальную жизнь. Как
прекрасна такая жертва во имя блага всего рода, и я чувствую красоту этой
обезличенности, этого самоотречения... Но я-то, я..."

Тереза попыталась не слушать того, что говорили вокруг, а думать о
Мари; крошка теперь, должно быть, уже лепечет. "Приятно было бы послушать