Чтение 19–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

Оказывается, только что перед нами - "вы не встретились?" - был капитан
из инженерного отдела 62-й армии. У них нехватка полковых инженеров. Сегодня
ночью должна переправляться 184-я дивизия, а утром, во время бомбежки, вышли
из строя инженер и командир взвода. И в действующих дивизиях сейчас недобор
- сержанты вместо полковых инженеров. В резерве - ни души. Сколько уже с
этим Тракторным возятся, два раза запрос делали.

- Короче говоря... вы, вероятно, голодны? Сходите в нашу столовую, прямо
по этой тропиночке, поужинайте и возвращайтесь сюда. А я заготовлю
документы. Вы успеете поймать еще дивизию на этой стороне.

Поев рисовой каши с повидлом, заходим к майору. Он мелким, женским
почерком, с изящно завивающимися хвостиками у "д", надписывает конверты.

- Кто из вас Керженцев?

- я.

- Вам отдельно. В Сто восемьдесят четвертую. Советую поймать ее здесь.
Часов с восьми они будут двигаться на переправу из Бурковского. А то завтра
всю передовую исползаете и не найдете.- Он протягивает мне конверт,
склеенный из топографической карты.

- Постарайтесь увидать дивизионного инженера, а потом уже в полк.
Впрочем, вам виднее.

Остальные получают общее направление в штаб инженерных войск 62-й армии.

- Он на той стороне. Вчера был в Банном овраге. Сейчас куда-то, кажется,
перебрался. Но где-то в том же районе. Поищите.

- А в Сто восемьдесят четвертую больше не нужно саперов? - спрашивает
Игорь.- Вы говорили, что там командир взвода вышел из строя.

Майор смотрит на Игоря сквозь толстые стекла очков, и глаза его от этого
кажутся большими и круглыми, как у птицы.

- Вы старший лейтенант. Мы вас инженером посылаем. С инженерами у нас
сейчас хуже всего,- и, почесав карандашом переносицу, добавляет: - Вам всем,
между прочим, кроме товарища, который в Сто восемьдесят четвертую
направляется, имеет смысл подождать здесь. Ночью из Шестьдесят второй
представитель приедет за лопатами, вы с ним и поедете. Расположитесь пока
где-нибудь здесь, под осинками.

Мы уходим под осинки.

- Ты пешком пойдешь? - спрашивает Игорь.

- Дойду до регулировщика, а там посмотрю.

- Я тебя провожу.

Я прощаюсь с Шапиро, Пенгаунисом и Самойленко. Седых долго мнет своей
шершавой ладонью мою руку.

- Мы еще встретимся, товарищ лейтенант.

- Обязательно,- нарочито бодро, как всегда при прощаниях, отвечаю я. Я бы
с удовольствием взял его в свой взвод.

Через несколько минут он догоняет нас.

- Возьмите мой портсигар, товарищ лейтенант. Вы свой так и не успели
кончить. А у меня хороший - двойной.

Он сует мне в руку прозрачный желтый портсигар, таких размеров, что я
даже не уверен, влезет ли он в карман,- в него добрых полфунта табаку
войдет. Опять жмет руку. Потом Валеге, потом опять мне.

Мы молча доходим до регулировщика.

- Сто восемьдесят четвертая еще не проходила. Какой-то саперный батальон
недавно шел, а так всё машины,- говорит регулировщик, немолодой уже, с
рыжими жидкими усами и большими торчащими запыленными ушами.

Мы садимся в кузов разбитой машины и закуриваем. Солнце зашло, но еще
светло. На западе, над Сталинградом, небо совсем красное, и трудно сказать,
отчего это - от заходящего солнца или от пожара. Три черных дымовых столба
медленно расплываются в воздухе. Внизу они тонкие, густые и черные, как
сажа. Чем выше, они все больше расплываются, а совсем высоко сливаются в
сплошную, длинную тучу. Она плоская и неподвижная, и хотя в нее поступают
все новые и новые порции дыма, она не удлиняется и не утолщается. Вот уже
более двух недель стоит она такая - спокойная и неподвижная над горящим
городом.

А кругом золотые осинки на черном фоне, тонкие, нежные. По дороге
проезжают машины. Останавливаются, спрашивают, как проехать на 62-ю
переправу или хутор Рыбачий, и едут дальше. Дорога широкая, разъезженная,
вся в ромбиках и треугольниках от шин. Трудно понять, где ее края и куда она
заворачивает. Ощетинившийся указательный столб когда-то, должно быть, стоял
на обочине. Сейчас он на самом фарватере, и кто-то на него уже наехал. Он
накренился, и табличка с надписью "Сталинград - 6 км" указывает прямо в
небо.

- Дорога в рай,- мрачно говорит Валега. Оказывается, он тоже не лишен
юмора. Я этого не знал. Подходит регулировщик:

- Во-он журавли полетели,- и тычет грязным, корявым пальцем в небо.-
Никакой войны для них нет. Табачком не богаты, товарищи командиры?

Мы даем ему закурить и долго следим за бисерным, точно вышитым, в небе
треугольником, плывущим на юг. Слышно даже, как курлычут журавли.

- Совсем как "юнкерсы",- говорит регулировщик и сплевывает,- даже
смотреть противно.

Эта ассоциация промелькнула, по-видимому, у всех нас, и мы смеемся.

- Что, туда или оттуда? - спрашивает регулировщик, придерживая мою руку,
чтобы прикурить.

- Туда.

Он качает головой и делает несколько затяжек:

- Да... Невесело там, что и говорить...- и отходит. Проходят раненые.
Поодиночке, по двое. Серые, запыленные, с утомленными лицами. Один
подсаживается, спрашивает - нет ли напиться. Валега дает ему молока из
фляжки. Он пьет долго и медленно, обливаясь молоком. Он ранен в грудь, и
сквозь рваную гимнастерку сереют грязные, замазанные кровью бинты на
костлявой, покрытой черными волосами груди.

- Ну, а как там, на передовой?

- Паршиво,- равнодушно отвечает он, с трудом вытирая запекшиеся губы
грязной, запачканной кровью рукой. В глазах его, серых, как и весь он, кроме
страшной, смертельной усталости, ничего нет.

- Здорово жмет?

- Куда там, головы не подымешь.

Он хочет встать, но закашливается, и на губах у него появляется розовая
пена. Опять садится, тяжело дышит. В горле или груди у него что-то хлюпает.

- Народу мало... Вот что погано...

- А в городе кто? Они или мы?

- А кто его знает, где там город... Горит все... Бомбит с утра вот до сих
пор... Дай-ка еще глотнуть, сынок.

Он вяло, будто нехотя, прижимается губами к горлышку фляжки, и из углов
рта его тоненькой струйкой бежит розовое от крови молоко. Потом он встает и
уходит, с трудом волоча ноги, опираясь на сучковатую кривую палку.

К регулировщику подъезжают трое верховых. Я посылаю Валегу узнать - не из
нужной ли они нам дивизии. Он идет к ним и что-то спрашивает, держась рукой
за повод. Возвращается.

- Говорят, Сто восемьдесят четвертая напрямик к переправе пошла. Они не
из нее, но видали бойцов. Всадники скачут дальше, поднимая облако пыли.

- Ну, что ж, я пойду,- говорит Игорь.

- Ну, что ж, иди,- отвечаю я и протягиваю руку. Кажется, надо еще что-то
сказать, но у нас не получается.

- Я не прощаюсь,- говорит Игорь.

- Я тоже.

Мы трясем друг другу руки.

- Будь здоров, Валега. Смотри за лейтенантом хорошенько.

- Обязательно... Как же.

- Ну, я пошел.

- Всего, Игорек.

- Да... У меня твой нож перочинный, кажется, остался.

- Разве?

- Вчера я у тебя брал, когда хлеб резали.- Он шарит по карманам.- Вот он,
за подкладку завалился.

Игорь протягивает нож - Валегин трофей, золингеновский роскошный нож с
двумя лезвиями, штопором, шилом, отверткой и еще целой кучей непонятных
инструментов.

- Ну, теперь все. Будь здоров.

- Будь здоров.

И он уходит своей обычной, непринужденно-ленивой походкой, сдвинув
пилотку на затылок и засунув руки в карманы.

Неужели я и с ним уже никогда не увижусь?

На переправе, как и всегда, трудно что-либо понять. Лошади, повозки,
пушки с передками, пятящиеся в темноте машины. И люди. Людей больше всего -
ругающихся, сталкивающихся, отнимающих друг у друга что-то. Кто-то на
кого-то наехал. Забыли какие-то ящики. Ищут какого-то Стеценко. Ждут катера.
Ругают его. Уже давно должен быть, и все нет.

Грузятся сразу две дивизии-184-я и еще какая-то, 29-я, кажется.

И во всей этой суматохе надо найти какого-то дивинженера, или командира
дивизии, или начальника штаба, вручить пакет и ждать дальнейших
распоряжений. А распоряжений, вероятно, никаких и не будет. У всех и так
голова кругом идет: и пушки все надо погрузить, и боеприпасы, и лошадей, и
людей не растерять, и вообще какого черта вы сейчас лезете, когда видите,
что делается.

Я нахожу инженера, но не того, командира полка, но тоже не того.

Кто-то дергает меня за рукав.

- Слушай, друг, фонарика нет?

- Есть.