Чтение 19–й страницы книги ~Через кладбище~

- Да не болят, он опять притворяется, - говорит Шурка. - А вы его,
мама, все жалеете, что он очень маленький. Все Михасю, Михасю. И сахар он
один ест...

А Антонина, сидя рядом с Михасем, тишком под столом больно щиплет его
за голую ногу и елейным голосом советует Шурке:

- Не завидуй, не завидуй.

Но отец все видит, все замечает. Вот он берет деревянную ложку и сейчас
даст по лбу Антонине за тайные ее проделки.

Михась видит, как отец берет ложку. Но это, оказывается, не ложка, а
кузнечные клещи. И это совсем не отец, а Василий Егорович Бугреев. И руки
у него дрожат.

- Не могу больше, Миша, - говорит он. - Не могу! Феликс, позови Еву!
Пусть она сменит меня. Жарко!

- Батя, - умоляет Феликс. - Не надо звать Еву. Она приведет немцев. Она
- немецкая овчарка, Ева. Немцы нас убьют...

- Все равно не могу, - говорит Василий Егорович. - У меня слабость. Не
могу!

И тут же голос Мамлоты. Он кричит Михасю:

- Разве тебя за этим посылали? Кто, скажи, тебе велел болтать всякую
ерунду про немцев, про то, что они подошли к Волге и взяли важный город?
Подумаешь, какой политработник! Ты же расстроил человека! Погляди,
погляди, как у него трясутся руки. А он действительно больной и голодный.
А ты тут хочешь бульбу со шкварками жрать! И куда ты убежал? Ты же оставил
человека впотьмах. Одного оставил. Хотел свою шкуру сберечь. Ну скажи,
Пашкевич, ты хотел сберечь свою шкуру?

Михась готов возразить. Нет, он не собирался беречь свою шкуру. Просто
он послушался Василия Егоровича, когда тот сказал: "Беги в склеп".

А как же он мог бы не послушаться?

Михась хочет, чтобы это понял Мамлота. Но Мамлоты нет. Мамлота куда-то
исчез. А над Михасем поют попы - глухо, печально и угрожающе.

Нет, они, кажется, не во сне поют, а наяву. Михась слышит запах ладана.
И догадывается, что попы - над ним, где-то наверху, а он - внизу, в
темноте, как в могиле.

Может быть, он на самом деле в могиле? Но тогда бы его давила земля и
он бы ничего не слышал. А он слышит, как поют попы и ладаном пахнет.

Михась хочет встать, но не может. Не может пошевелить ни рукой, ни
ногой. И опять засыпает.

- Вот видишь, - говорит ему Сазон Иванович. И Михась чувствует, как
борода Сазона Ивановича касается его лица, щекочет. - Вот видишь, ты умер.
И это не худо. Никаких тебе больше забот и ответственности. А я еще должен
сколько крутиться вокруг немцев, будь они прокляты. А ты умер. И горюшка
тебе мало...

- Не умер он, не умер, - кричит и плачет Клавка. Ее не видно, но
слышно, как она кричит и плачет: - Пусть я ворожея, пусть меня исключают,
но он не умер, честное комсомольское...

Клавка настойчиво, сердито кричит откуда-то издали. Должно быть, кто-то
ее не пускает к Михасю. Но она кричит и кричит. И крик ее медленно
замирает.

Михась чувствует, как у него стынет голова. Ветер, наверное, ее студит.
Откуда этот ветер?

- Говорил ведь тебе? Разумеется, говорил, - спокойно, но внушительно
произносит Казаков. - Говорил - не носи кепку. Не послушался. И,
разумеется, облысел. Ты же лысый теперь, лысый, разумеется...

"Разумеется" - это так говорит только Казаков. Это, конечно, он сейчас
говорит.

И опять кто-то плачет. Похоже, это плачет Клавка.

Должно быть, ее все-таки не пускают к Михасю.

Конечно, это Клавка кричит и плачет:

- Но он мой муж! Поймите, он - мой муж! Что значит, что не
зарегистрированные? Но он мой муж!..

Михасю стыдно, что Клавка кричит такое. И это может услышать сам
Казаков. И с чего она взяла, что он ее муж? Разве это считается, что она
его тогда поцеловала? Глупость какая!

Михась сердится. Голова его неожиданно согревается. Ей даже становится
жарко. Может, еще ничего страшного нет? Может, еще отрастут волосы?

А попы все поют - печально и тихо, будто кого-то успокаивают. Слов
разобрать нельзя. Но вдруг Михась слышит слова:

- Мотоцикал. (Не мотоцикл, а мотоцикал.) Мой мотоцикал.

Михась узнает голос Шкулевича Миколы. Сиплый, нахальный голос, который
легко отличить среди множества голосов. "Мотоцикал". Михасю даже смешно:
"Дурак какой! В полицию поступил, а выговорить слова не может. Мотоцикал!
Попался бы ты мне, я показал бы тебе мотоцикал, немецкий холуй!.."

Михась явственно слышит шаги над собой. Множество ног топчется над ним.

И вдруг он постигает почти всю меру опасности, в которой находится вот
сейчас. Нет, он не умер. Это кто-то думает, что он умер, а он - живой.

Михась открывает глаза. Вокруг тьма. А над ним голоса и шаги. И среди
всех голосов - сиплый голос Миколы Шкулевича. Вот, значит, в чем дело.
Михася где-то заперли. Поймали и заперли. Он в плену. Но при чем тут попы?
Неужели его заперли в церкви или, скорее всего, под церковью? Все может
быть.

Немцы уже не раз загоняли пленных в церкви и расстреливали там даже
мирных жителей. Михась это знает. С одной стороны, немцы пишут в своих
газетках на русском языке, что они за религию, а с другой - расстреливают
людей иногда прямо в церквах. Ага, все понятно. Михася заперли в церкви. А
Микола Шкулевич пришел разыскивать свой мотоцикл, который взялся починить
Василий Егорович. Но зачем Шкулевичу искать мотоцикл в церкви? Нет, тут
что-то не так. Может быть, это все-таки не церковь?

Шкулевич громко и сердито спрашивает:

- А где Ева? Ева куда ушла?

Это хорошо слышит Михась.

Эх, если б сейчас у Михася был пистолет, он бы объяснил Миколе, куда
ушла Ева!

Михась хочет встать, старается встать. Он лежит на спине,
переворачивается на бок. Упирается руками во что-то холодное, склизкое и
проваливается, падает.

13

Где-то жалобно, потерянно мяукает кошка.

Михась это отлично слышит. Он теперь не лежит, а сидит, прислонившись к
каменной, кирпичной стене. Прислушивается к мяуканью.

Кошка тоскует не в одном месте. Она, кажется, перебегает с места на
место. Ей, похоже, на двор надо. А двери или окно открыть, выпустить ее
некому.

Все это понятно Михасю, но он не в силах помочь невидимой кошке. Он и
себе не в силах помочь.

Однако ему теперь легче сообразить, куда его заперли. Тут каменные
стены, солома. Это, должно быть, подполье. Можно нащупать рукой картошку,
свеклу, морковь. И даже качан капусты лежит рядом - то ли в ящике, то ли в
загородке.

Недалеко от головы Михася - продух, но не сквозной: чем-то заткнут
снаружи. И довольно узкий. Пролезть в него не удалось бы.

Михась тщательно ощупывает себя. Руки и ноги действуют. Нигде не болит.
Нет, болит левое ухо, когда дотрагиваешься. И левый глаз припух. Бровь,
наверно, рассечена. Но крови нет. Губы болят, если открываешь рот. И в
левом боку колет. На коленях, чувствуется, кожа содрана.

Михась все-таки заставляет себя встать на колени. Боль острая, но
терпеть можно. Поднимает руки над головой, касается потолка. Локти болят,
но не сильно. Выпрямиться здесь, встать во весь рост нельзя: низко. И
нельзя передвигаться: все завалено картошкой. Чуть свободнее там, где он
лежал, а теперь стоит на коленях.

Около него какая-то клетка. Нет, не клетка, а лесенка. Нащупывает ее и
соображает, что здесь где-то должен быть люк. У них дома, в Мухачах, также
в подполье стояла лесенка как раз под крышкой люка.

Михась трогает доски над головой, над тем местом, где, кажется ему,
должен быть люк. Доски не поддаются. Нажимает сильнее. И вдруг
обнаруживает люковую крышку. Квадратная, небольшая, она приподымается под
напором его рук, пропуская в подполье полосу дневного света. Но Михась в
то же мгновение тихонько опускает крышку. Нету сил. Слабость.

Кошка мяукает.

Михась подумал сперва, что она уже успокоилась, самостоятельно справила
свои дела. Но она, может быть, поняла, что здесь есть кто-то живой, кто
выпустит ее на улицу. Сознательная кошка.

Он опять садится у стены и снова ощупывает себя. Рубашка расстегнута, и
ремень на штанах расстегнут. Обмотки над башмаками размотаны. Нету
обмоток. И подметки нет на правом башмаке.

Мечта Михася о кирзовых сапогах не осуществилась. И кто знает -
наверно, не осуществится теперь. Едва ли его спокойно выпустят отсюда.

Колени болят. Из левого сочится кровь, стекает по ноге. Если б был хоть
какой-нибудь бинтик. А в мешке, который остался в мастерской, был
индивидуальный пакет, в нем - бинт и вата.

Михась всегда, при всех обстоятельствах носил с собой такой пакет.

Прошлым летом на Саве, когда подрывники после взрыва отходили к лесу,
немцы вдруг открыли с двух сторон ураганный огонь.

Бирюкова убили, Мусохранова тяжело ранили. А Михасю прострелили левую
руку выше локтя. Но кровь так хлестала, так хлестала, что, думалось, вся
сейчас выйдет.

Если б не индивидуальный пакет, Михась бы скорее всего не сидел вот в