Чтение 19–й страницы книги ~Медный кувшин старика Хоттабыча~

ты больна.

Дайва сдержанно попрощалась, с трудом сдерживаясь, чтобы не вцепиться
ему в волосы, и открыла дверцу.

-- Подожди. Вот коробочка, здесь пилюли. Приступы у тебя будут
повторяться. Если совсем невмоготу или там на людях, принимай по одной. На
работу можешь не ходить -- тебе дали отпуск. Но вообще-то, знаешь, подходи
пореже к компьютеру. Это от него все твои проблемы. Плавай, гуляй, спортом
занимайся. Здоровье тебе еще пригодится. Пока.

Она постояла на крыльце, провожая взглядом отъезжающую "Тойоту", и
зашла в дом, не глядя на вошедших за ней телохранителей -- чтобы не
допустить дискриминации, один из них был чернокожим. Дома она включила
телевизор в гостиной, где расположились охранники, открыла кран ванны и
только там, укрытая шумом бьющей воды, тихонько заплакала.

Дядя Уильям оказался прав: приступы странной болезни повторились после
того, как она провела три часа за компьютером. Она приняла пилюлю, но, пока
не вышла из Windows, ей не стало легче.

К вечеру она точно установила связь между своим самочувствием и
временем, проведенным у монитора. Наверняка они что-то сделали с ее машиной.
Но раз дядя сказал, что под колпак ее взяли недавно, значит, есть шанс, что
диски с ее программами они не нашли. И даже, может быть, не искали. Что ж,
она тоже читала детективы и имеет опыт конспирации: хакинг -- это вам не
шутки. Завтра она попробует достать из тайника программы и перепрошить
матрицу. И мы еще посмотрим, кто кого... Конечно, она могла бы позвонить в
полицию. Но что она скажет? Что ее дядя, желающий на ней жениться, напустил
на нее лягушачью болезнь? И тогда вместе с охраной к ней приставят
психиатра. Нет, Дайва была не только сдержанной, но и сообразительной
девушкой.

До конца дня она почти не переставая молилась в спальне, а когда
заснула, свернувшись комочком в углу большой кровати, солнце вовсю уже
светило русским, перевалив далеко за полдень и побуждая пробуждаться даже
самых стойких сознательных сонь, в чьи узкие, тонированные светлой сажей
окна вместо лучей света падали лишь тени домов.

Краткое содержание десятой главы

В Москве опять ночь, и поэтому дневные события происходят на
противоположной, солнечной стороне планеты. Этну посещает весьма влиятельный
господин, ее двоюродный дядя. Он предлагает отдать ему руку и сердце для
совместного мирового господства. Это Змей Горыныч, он же Кащей, как бы
Бессмертный. Он чахнет над златом, отращивая себе респектабельное пузцо.
Этна, не будучи большой любительницей пузатых Кощеев, предложение отклоняет.
Кащей вежливо откланивается, давая ей время подумать, и она остается в
информационной темнице полной лягушкой.

Глава одиннадцатая,

в которой слова предметны, а предметы -- условны

Сколько было времени, когда проснулся Джинн, он не стал выяснять -- в
окне стоял день. Значит, времени было мало, потому что в этом дне на полу
его комнаты по-прежнему находились ящики и тюки с дарами улизнувшего
Хоттабыча. А он-то надеялся, открывая глаза, что никаких даров нет и в
помине и наяву, благо моментальный сон, в который выплеснулось его
расстройство, как только вчера он вернулся домой, заставил забыть его о
дарах как о проблеме и обнадежил, что дары растворятся сами по себе с такой
же легкостью, как проблема во сне.

Но дары были. Было, кроме даров, еще и неприятное чувство: вчера от
отчаянья Джинн оставил на скамейке Пылесоса в самом что ни на есть
беспомощном состоянии. И хотя Пылесос едва ли рассчитывал на чью-либо
поддержку. Джинн чувствовал себя виноватым перед товарищем. Он начал
одеваться, чтобы спуститься во двор -- вдруг Пылесос еще там, -- понимая,
что это довольно глупо, но тут зазвонил телефон.

-- Джинн, привет, проснулся? -- Это был Пылесос собственной персоной.
-- Слушай, чурки с верблюдами у тебя еще?

-- Да нет... Вечером свалили. При тебе. Ты вообще как сам?

-- Я? Супер! Лучше не бывает. Они мне вчера с собой отломили.
Конкретная тема. Даже без кальяна. Редкий вариант. Так меня вчера
нахлобучило -- сам себе завидую. Я даже в Амстердаме такого не пробовал. Я
чего звоню-то, я просто хотел узнать, кто барыга. Чисто себе замутить.

-- А ты где? -- осторожно спросил Джинн.

-- На работе, где же еще? -- удивился Пылесос. -- С утра бабки уже
достали! -- Пылесос работал врачом, довольно успешно спасая людей от
болезней. -- Сейчас одна ушла -- я кабинет оставил проветривать. Мочей прет
-- кошмар. Ну, я заодно и дунул сразу -- все равно никто запаха не
почувствует. Прям по моче! Знаешь, как идет! -- И Пылесос засмеялся. -- А
так просто у нас тут нельзя. Одни стукачи кругом -- попрут сразу. И сидишь
целый день на трамале. Ладно, ладно, шучу. Так, иногда.

-- Ты во сколько заканчиваешь?

-- В восемь. У меня сегодня сдвоенный прием -- с восьми до восьми. Я
даже не знаю, как выдержу. Если бы не чурки твои -- вообще со скуки бы
подох. Правда, вечером другая сестра будет. Семьдесят восьмого года
рождения. Говорят, симпатичная. Я не видел ее еще. Но ты же знаешь, на
работе нельзя. Ну так только, иногда. Ладно, все, пока, здесь телефон нужен.
-- И Пылесос прервал связь, не дожидаясь ответа.

Джинн повесил трубку и понял, что в комнате кто-то есть. Этот кто-то
скромно сидел на тахте, дожидаясь, пока Джинн закончит разговаривать сам с
собой -- так, во всяком случае, казалось пришельцу.

-- Хоттабыч!

-- Доброе утро. Джинн.

-- Привет. Как дела?

-- Дела мои ничто по сравнению с той радостью, которая мне доступна в
твоих словах!

-- Я правда ужасно рад тебя видеть.

-- Надеюсь, -- горделиво проговорил Хоттабыч, -- это связано с моими
скромными подношениями.

-- Ну, в общем, -- замялся Джинн, -- в общем, да...

-- Не благодари меня. Конечно, я кое-что еще могу. Но это все ничто по
сравнению с твоим поступком, полным благородства. Благодарность моя изыщет
новые средства ублажить твой взыскательный взор...

-- Хоттабыч, -- перебил его Джинн, пряча глаза, -- ты только,
пожалуйста, не обижайся. Я не могу принять твои подарки.

Он бросил короткий взгляд на Хоттабыча, глаза и брови которого выражали
крайнее недоумение, граничащее с раздражением, но отступать было некуда, и
он продолжал:

-- Я, я буду тебе очень признателен, если ты...-- Джинн набрал в легкие
воздуху, как водки -- для храбрости, как будто и в том, и в другом
содержится храбрость, и выдохнул, -- если ты заберешь их обратно!

-- Что-о? Ты требуешь, чтобы я, -- хрып-чирик-пла-мя, -- согласился
взять назад принесенное мною в дар? Ужели мои подарки имеют так мало цены в
твоих глазах?

-- Да нет, как раз наоборот. Они слишком бесценны, чтобы я мог их
принять.

Хоттабыч, насупившись, молчал.

-- Ты ведь хочешь мне счастья? -- начал оправдываться Джинн.

Хоттабыч молчал.

-- Поверь, это богатство не сделает меня счастливым. Даже наоборот. Мне
сложно все тебе объяснять, надо начинать с семнадцатого года. Ты слишком
долго пробыл в своем кувшине. Ну, пожалуйста.

-- В былые дни, -- медленно проговорил Хоттабыч, -- человек бежал за
богатством, и никакое богатство не было достаточным, чтобы насытить его. Так
неужели теперь богатство стало столь презренно в глазах человека, что ты
находишь его стеснением? И при чем тут семнадцатый год? Объяснись.

Джинн вздохнул:

-- Видишь ли, я, конечно, не против богатства как такового. Но я
предпочел бы приобрести его постепенно. Привыкнуть к нему, что ли. Одного
богатства мало для счастья. Богатство очень склонно... ну, навлекать на
человека всякие там заботы и скверные истории. Особенно -- у нас в стране.
После тысяча девятьсот семнадцатого года.

Хоттабыч был в глубоком умилении.

-- О юноша чудно-умеренный! -- воскликнул он, -- Чувства твои не
уступают чувствам самого Соломона, на нем да почиет мир. Но даже он не так
вполне презирает богатство, ибо имеет золото, слоновую кость и драгоценные
камни в изобилии. И не встречал я до сих пор человеческого существа, которое
могло бы их отвергнуть при предложении. Но так как ты, кажется, искренно
считаешь, что мои убогие и ничтожные дары не будут способствовать твоему
благу, а я хочу сделать тебе благо, а не зло, пусть будет по-твоему. Ибо
прекрасно было сказано: "Цена подарка зависит не от него самого и не от
дарящего, а только от получающего". Я прикажу забрать дары.

После таких слов сразу попросить у Хоттабыча миллион долларов в
швейцарском банке было как-то неловко. Джинн подумал, что не надо было так
горячо объявлять себя бессребреником, но потом вспомнил, что заставило его
отказаться от сокровищ.

-- И знаешь, если, конечно, тебе не сложно. Ко мне должны вечером
прийти люди. У меня тут, в общем-то, и так не хоромы. А с подарками --
совсем теснота. Если бы ты мог все это убрать до вечера, было бы супер.

-- Не хоромы, говоришь? -- отозвался Хоттабыч, обводя лукавым взглядом
комнату Джинна, -- Да, прибрать бы здесь не мешало. Знаешь что? Позволь мне
приказать убрать твое скромное жилище, а тем временем мы могли бы продолжить
нашу беседу где-нибудь на воздухе. Я хотел бы посмотреть твоими глазами этот
город и его людей. Ты не мог бы показать мне его?

-- Мог бы, -- сказал Джинн. -- Поехали на Манежку, что ли.