притворяются, что убеждены), что Мозес Локвуд заманил их брата к себе в
номер и там убил его. Неважно, были ли у них неприятности с полицией
Гиббсвилла - все и без того знали, что люди они отчаянные; версия Мозеса
Локвуда об обстоятельствах, при которых он застрелил их брата, тем более
имела под собой почву, что за этим семейством утвердилась слава
грабителей. Ввиду отсутствия доказательств обратного, слова Мозеса Локвуда
были приняты на веру; но сомнения не рассеялись, и не все жители Шведской
Гавани были убеждены в том, что у него чистая совесть, если он так печется
о своей безопасности.
из его крупнейших городов. В 1833 году Шведская Гавань, когда он впервые
туда приехал, все еще представляла собою глухой городишко. Хотя к западу и
к югу от нее простирались пашни, а всего в четырех милях к северо-западу
находился Гиббсвилл, до которого можно было добраться по тракту, железной
дороге и каналу, пути эти пролегали через дремучий лес, где обитали змеи,
пантеры, дикие кошки, а иногда попадались и медведи. Из города в город
кочевали какие-то странные типы, которых предпочитали ни о чем не
спрашивать и которым не без основания приписывали довольно частые
ограбления и бессмысленные убийства на больших дорогах. Мозес Локвуд
утверждал, что был на пути в Гиббсвилл, когда грянул ливень, и ему
пришлось остановиться в "Таверне пяти очков"; но он не объяснил, зачем
ехал в Гиббсвилл. Ответ на этот вопрос должны были искать сами горожане; и
они начали строить разные догадки на основании того, что услышали о Мозесе
Локвуде на процессе.
которого привели к присяге, Мозес Локвуд тут же тронул своего адвоката за
плечо и шепнул ему что-то. Адвокат поспешил заявить судье, что он
возражает против этого свидетеля, но Адам Йодер, отвечая на вопрос
прокурора, все же успел заявить: "Да, сэр, в 1833 году я подверг Локвуда
аресту". Адвокат снова стал громко возражать, и за шумом голосов никто не
слышал, что еще сказал Йодер, но теперь люди все равно уже знали, что
Мозес Локвуд был, по крайней мере однажды, обвинен в уголовно наказуемом
преступлении. После процесса несколько бизнесменов Шведской Гавани и
Гиббсвилла навели необходимые справки и выяснили характер его
преступления: ночная кража со взломом. В одной форт-пеннской таверне с
сомнительной репутацией Локвуд похитил ящик с деньгами. Его арестовали и
хотели судить, но хозяин таверны отрекся от своих обвинений, и Локвуда
освободили. Однако неофициально ему предложили покинуть город и больше там
не появляться.
чтобы повредить его деловой карьере. Он очень быстро добился успеха, и те,
кто когда-то был с ним на равной ноге, теперь либо являлись его
должниками, либо, по всему, должны были вскоре ими стать. К тому же,
поддерживая с Мозесом Локвудом деловые отношения, они невольно раскрывали
и собственные неблаговидные дела; если Мозес Локвуд до чего-то не доходил
своим умом, он всегда мог получить нужные сведения у тестя, располагавшего
исчерпывающей информацией о грешках своих сограждан. Пора было признать,
что Мозес Локвуд достиг такого общественного положения, которое ставило
его вне круга сапожников и кузнецов, каменщиков и шорников. Теперь в его
операциях участвовали деньги, наличные деньги или их таинственный,
своенравный призрак, именуемый Кредитом; и уже трудно было представить
себе, что этот человек - тот самый некогда молодой полицейский инспектор,
который делал ночные обходы города, проверял дверные запоры и охранял
безопасность граждан.
являлся в Форт-Пенне и чем бы там ни занимался, здесь, в Шведской Гавани,
его ценили и как полицейского, и как делового человека. Если он брался
сделать что-нибудь, то делал это быстро, квалифицированно и без обмана. В
финансовых делах Локвуд был неумолим; разумеется, он пользовался своим
служебным положением в личных коммерческих интересах, но это не
противоречило нормам поведения, принятым в бизнесе и в политике, а лишь
снискало ему уважение - то уважение, которое испытывают к человеку
сильному, решительному и перед которым соображения этики отступают на
задний план. Он вступил в церковный приход и посещал вместе с женой
воскресные богослужения. Его пожертвования в пользу церкви увеличивались
по мере того, как росло его богатство. У каждого жителя города были свои
понятия об этике, и те, кто считал себя вправе осуждать Мозеса Локвуда,
пошли на компромисс: пусть даже Локвуд обязан своим процветанием
отступлению от правил достойного поведения, но теперь-то он держится
благопристойно и живет праведной жизнью, несмотря и, в сущности, вопреки
той репутации, которая сложилась о нем, когда он только что прибыл в
Шведскую Гавань. Он приехал сюда с револьвером в кармане - одинокий и
безвестный человек, едва не погибший от руки вора; застрелил вора, остался
в Шведской Гавани, получил там работу, женился, добился успеха. Второе
убийство явилось следствием трагической ошибки, и его нельзя было
поставить Мозесу Локвуду в вину. Ни один из горожан и не предъявлял ему
никаких обвинений открыто. Но в их кругу, в повседневном общении он
считался парией. Никто не желал дружбы с человеком, совершившим два
убийства, и стремление граждан скрыть это нежелание - иногда от самих себя
- не осталось для него незамеченным. С тем неожиданным результатом, что он
все больше и больше внимания уделял семье - жене и троим детям. Его
повседневной заботой было зарабатывать для них деньги, и это ему почти
всегда удавалось.
ополчения и вошел вместе с ней в состав 70-го Пенсильванского пехотного
полка. Через три месяца лейтенант Мозес Локвуд возвратился домой с тяжелым
ранением в грудь и изуродованным левым ухом - ему оторвало мочку. Он
участвовал в сражении на реке Булл-Ран, которое северяне проиграли. Ему
было уже за пятьдесят, и он понял, что война под силу только молодым. Тем
не менее, одного молодого человека - собственного сына - он решил избавить
от войны. Авраам, которому исполнилось двадцать лет, учился в
Пенсильванском университете, где члены его братства агитировали студентов
идти всем скопом добровольцами в армию. По этому поводу Мозес Локвуд писал
своему сыну:
Подрезанное ухо придает мне комичный вид, но когда я пробую вздохнуть, то
мне совсем не до смеха. Умоляю тебя, послушайся моего совета. Не ходи пока
добровольцем. Сперва закончи образование, потому что война будет долгая.
Наши войска не имеют такого боевого духа, как мятежники, потому что эти
последние защищают свою родину и будут драться с нами до последнего
солдата. Война наверняка продлится не только этот, но и весь следующий
год, так что успеешь еще поступить на военную службу. А может, и два года,
если на стороне мятежников выступят Англия и Франция. Кроме того, ты
будешь нужен матери и сестрам, если со мной что-нибудь случится. Ты
окажешься главой семьи. Твой любящий отец Мозес Локвуд".
а гораздо дольше, Мозес Локвуд уговорил сына подать прошение о
производстве в офицеры. Сам же, не предупредив Авраама, поехал к Джейкобу
Болцу, члену палаты представителей от округа Лантененго, и без обиняков
потребовал, чтобы тот содействовал производству сына в офицеры и
назначению в Вашингтон, в военное министерство. Если это не будет сделано,
сказал Локвуд, причем сделано быстро, то он использует все свое состояние
и свой авторитет раненого солдата, чтобы на выборах выставить на место
Болца собственную кандидатуру. Болц проявил сговорчивость, и Авраам
Локвуд, новоиспеченный второй лейтенант, стал служить родине в качестве
адъютанта генерала квартирмейстерской службы. Особенно его ценили за
молодость и привлекательную внешность на приемах в иностранных
посольствах. Его знания французского языка было более чем достаточно для
светского общения, и он являл собою приятный контраст пожилым полковникам
и генералам, представлявшим Север на дипломатических балах. Он знал, что
попал сюда не случайно, но не был на отца в обиде. К концу войны он
оставался цел и невредим, и то время как более половины его однокашников
погибло.
сладострастный, Авраам Локвуд вырос и возмужал в атмосфере настороженности
и обособленности от внешнего мира, воцарившейся в доме после вынесения
отцу оправдательного приговора. Самому Аврааму, открытому и общительному
по натуре, не возбранялось играть с мальчиками его возраста; что касается
отца, то для Авраама стало привычным видеть на его ночном столике
крупнокалиберный револьвер рядом с карманными, на цепочке, часами,
бумажником, носовым платком и кучкой разменных монет. Кроме того, Авраам
знал, что в ящиках письменных столов в конторе и домашнем кабинете лежали
всегда заряженные настоящие "кавалерийские" пистолеты. На ночь двери
запирались всегда тщательнейшим образом, и, когда вокруг его дома выросла
каменная ограда, увенчанная пиками, товарищи Авраама стали отпускать
насчет этой "крепостной стены" остроты, которые слышали от своих отцов.
Иногда он гордился тем, что его отец застрелил двух человек, иногда же
стыдился. Другие отцы ничего подобного не совершали, и Авраам Локвуд
видел, что друзья восхищаются его отцом; но дело в том, что восхищались-то
они его отцом, а он не хотел, чтобы его отец слишком уж сильно выделялся
среди других. Смущало его и то, о чем, к счастью, друзья ничего не знали:
Мозес Локвуд в семейном кругу был ласков, внимателен и великодушен, чего
нельзя было сказать о других отцах, традиционная суровость, отчужденность
и откровенная жестокость которых держала детей в постоянном страхе.
книгами, сколько светской стороной студенческой жизни. Отец присылал ему
крупные суммы, и он свободно тратил их на одежду и на развлечения со
Василенко Иван
Ильин Андрей
Самойлова Елена
Посняков Андрей
Смоленский Вадим
Шилова Юлия