расширившееся сердце сливаются отклики, давно уже шедшие от других сердец в
ответ на удары главного, которое еще живо, и бьется, и думает, и хочет жить.
Что множившиеся все время перебои наконец так учащаются, что вдруг
выравниваются и, совпав с содроганьями главного, пускаются жить одною,
отныне равноударной с ним жизнью. Что это не иносказанье. Что это
переживается. Что это какой-то возраст, порывисто кровный и реальный, хотя
пока еще не названный. Что это какая-то нечеловеческая молодость, но с такой
резкой радостью надрывающая непрерывность предыдущей жизни, что за
неназванностью возраста и необходимостью сравнений она своей резкостью
больше всего похожа на смерть. Что она похожа на смерть. Что она похожа на
смерть, но совсем не смерть, отнюдь не смерть, и только бы, только бы люди
не пожелали полного сходства.
и надежды, мир созданного и мир еще подлежащего созданью. Какова была его
личная жизнь, спрашивают иногда. Сейчас вы просветитесь насчет его личной
жизни. Огромная, предельного разноречья область стягивается,
сосредоточивается, выравнивается и вдруг, вздрогнув одновременностью по всем
частям своего сложенья, начинает существовать телесно. Она открывает глаза,
глубоко вздыхает и сбрасывает с себя последние остатки позы, временно данной
ей в подмогу.
двух ногах и зовется человеком, естественно ждать соответствующих явлений и
в его поведеньи.
темнеет, деловой день проходит в нем при вечернем свете.
сломить его непризнанье. С тех пор утекло много воды. Его признанье вырвано,
его покорность вошла в привычку. Требуется большое усилье памяти, чтобы
вообразить, чем он мог вселять когда-то такое волненье. В нем мигают огоньки
и, кашляя в платки, щелкают на счетах, его засыпает снегом.
новая, дикая впечатлительность. Что значит робость отрочества перед
уязвимостью этого нового рожденья. И вновь, как в детстве, замечается все.
Лампы, машинистки, дверные блоки и калоши, тучи, месяц и снег. Страшный мир.
на ребре по рельсам и, закатясь вдаль, ласково валится с ребра в туман, где
за ним нагибается стрелочница в тулупе. Он перекатывается, и мельчает, и
кишит случайностями, в нем так легко напороться на легкий недостаток
вниманья. Это неприятности намеренно воображаемые. Они сознательно
раздуваются из ничего. Но и раздутые, они совершенно ничтожны в сравненьи с
обидами, по которым так торжественно шагалось еще так недавно. Но в том-то и
дело, что этого нельзя сравнивать, потому что это было в той, прежней жизни,
разорвать которую было так радостно. О, если бы только эта радость была
ровней и правдоподобней.
из крайности в крайность, ничто ни во что никогда еще в жизни не швыряло.
несчастным утенком. Каких только слонов не делают тут из мух.
только себя".
Визгливый, ивового плетенья двадцатиградусный воздух как на вбитых сваях
стоит поперек дороги. Все туманится, все закатывается и запропащается в нем.
Но разве бывает так грустно, когда так радостно? Так это не второе рожденье?
Так это смерть?
15
правдивости не ставят, искренности рентгеном не просвечивают. Для того чтобы
запись имела силу, ничего, кроме крепости чужой регистрирующей руки, не
требуется. И тогда ни в чем не сомневаются, ничего не обсуждают.
представив свою драгоценность миру как очевидность, он свою искренность
измерит и просветит быстрым, не поддающимся никакой переделке исполненьем, и
кругом пойдут обсуждать, сомневаться и сопоставлять.
одним и со всем его предшествующим. Они строят предположенья о его чувстве и
не знают, что можно любить не только в днях, хотя бы и навеки, а хотя бы и
не Навеки, всем полным собраньем прошедших дней.
в них общего.
Единственный, с кем можно быть вполне собой,- это так называемый божий мир,
потому что с другими нельзя сделать шагу, чтобы не огорчить или не
огорчиться.
письма до востребованья. Она держит в курсе своих тайн двух-трех подруг. Все
это у нее уже есть, и допустим: она выходит на свиданье.
воздуха сжалось сердце за нее, чтобы звездам было что про нее подхватить. Ей
хочется известности, которой пользуются деревья и заборы и все вещи на
земле, когда они не в голове, а на воздухе. Но она расхохоталась бы в ответ,
если бы ей приписали такие желанья. Ни о чем таком она не думает. На то есть
в мире у нее далекий брат, человек огромного обыкновенья, чтобы знать ее
лучше ее самой и быть за нее в последнем ответе. Она здраво любит здоровую
природу и не сознает, что расчет на взаимность вселенной никогда ее не
покидает.
ветлы. Винно-зеленое, слабого настоя, некрепкое, бледное небо, пыль, родина,
сухие, щепящиеся голоса. Сухие, как щепки, звуки и, вся в их занозах,-
гладкая, горячая тишина.
встретить. На радостях она твердит, что вышла к нему одному. Отчасти она
права. Кто несколько не пыль, не родина, не тихий весенний вечер? Она
забывает, зачем вышла, но про то помнят ее ноги. Он и она идут дальше. Они
идут вдвоем, и чем дальше, тем больше народу попадается им навстречу. И так
как она всей душой любит спутника, то ноги немало огорчают ее. Но они несут
ее дальше, он и она едва поспевают друг за другом, но неожиданно дорога
выводит на некоторую широту, где будто бы малолюднее и можно бы передохнуть
и оглянуться, но часто в это же самое время сюда выходит своей дорогой ее
далекий брат, и они встречаются, и что бы тут ни произошло, все равно, все
равно какое-то совершеннейшее "я - это ты" связывает их всеми мыслимыми на
свете связями и гордо, молодо и утомленно набивает медалью профиль на
профиль.
16
Седьмого стало вторично таять, и четырнадцатого, когда застрелился
Маяковский, к новизне весеннего положенья еще не все привыкли.
подсказало мне, что это потрясенье даст выход ее собственному горю.
порожденные выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и
устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице
мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, ринутые и
разбрызганные по стенам плющильною силой событья. Ко мне подошли Я. Черняк и
Ромадин, первыми известившие меня о несчастьи. С ними была Женя. При виде ее
у меня конвульсивно заходили щеки. Она, плача, сказала мне, чтобы я бежал
наверх, но в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то накрытое с
головой. Все бросились вниз и спрудились у выхода, так что когда мы
выбрались вон, карета скорой помощи уже выезжала за ворота. Мы потянулись за
ней в Гендриков переулок.
называют. Участье асфальтового двора, вечного участника таких драм, осталось
позади.
ходить. Петухи и дети заявляли о себе во всеуслышанье. Ранней весной их
голоса странно доходят, несмотря на городскую деловую трескотню.
правый, а потом левый тротуар так близко подбираются под окна вагона, что,
хватаясь за ремень, невольным движеньем нагибаешься над Москвой, как к
поскользнувшейся старухе, потому что она вдруг опускается на четвереньки,
скучно обирает с себя часовщиков и сапожников, подымает и переставляет
какие-то крыши и колокольни и вдруг, встав и отряхнув подол, гонит трамвай
по ровной и ничем не замечательной улице.
то есть так сильно напоминали что-то важное из его существа, что я весь
задрожал и знаменитый телефонный вызов из "Облака" сам собой прогрохотал во
мне, словно громко произнесенный кем-то рядом. Я стоял в проходе возле
Силловой и наклонился к ней, чтобы напомнить восьмистишье, но