Чтение 19–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

- Мне хотелось бы уехать с тобой в такую страну, где ничего не разрушено.

- Не много осталось таких стран, где ничего не разрушено, - сказал Гребер. - Вино есть?

- Да, хватит. А где ты был еще?

- В Африке.

- И в Африке? Ты много видел.

- Да. Но не так, как раньше мечтал увидеть.

Элизабет подняла с пола бутылку и налила стаканы до краев. Гребер наблюдал за ней. Все казалось каким-то нереальным, и не только потому, что они пили вино. Слова таяли в сумраке, они утратили свой смысл, а то, что было полно смысла, жило без слов, и о нем невозможно было говорить. Сумрак был подобен безымянной реке, ее воды поднимаются и опадают, а слова плывут по ней, как паруса.

- А еще где-нибудь ты был? - спросила Элизабет.

- "Паруса, - подумал Гребер. - Где я видел паруса на реках?"

- В Голландии, - сказал он. - Это было в самом начале. Там много лодок, они скользили по каналам, а каналы были с такими плоскими и низкими берегами, что, казалось, лодки едут по земле. Они плыли совершенно беззвучно, а паруса у них были огромные. И когда в сумерках лодки скользили по лугам, эти паруса напоминали гигантских белых, голубых и алых бабочек.

- Голландия, - сказала Элизабет. - Может быть, мы могли бы после войны уехать туда? Пить какао и есть белый хлеб и все эти голландские сыры, а вечером смотреть на лодки?

Гребер взглянул на нее. "Еда, - подумал он. - Во время войны все представления людей о счастье всегда связываются с едой".

- А может, нас и туда уж не пустят? - спросила она.

- Вероятно, нет. Мы напали на Голландию и разрушили Роттердам без предупреждения. Я видел развалины. Почти ни одного дома не осталось. Тридцать тысяч убитых. Боюсь, что нас и туда не пустят, Элизабет...

Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и с размаху швырнула на пол. Он со звоном разлетелся вдребезги.

- Никуда мы больше не поедем! - воскликнула она. - Незачем и мечтать! Никуда! Мы в плену, нас везде проклинают и никуда не пустят.

Гребер приподнялся. В дрожащем белесом свете, струившемся с улицы, ее глаза блестели, как серое прозрачное стекло. Он перегнулся через нее и посмотрел на пол. Там искрились темные осколки с белеющими краями.

- Нужно зажечь свет и подобрать их, - сказал он. - Не то они вопьются нам в ноги. Подожди, я сначала закрою окна.

Он перелез через кровать.

Элизабет повернула выключатель и набросила халат. Свет пробудил в ней стыдливость.

- Не смотри на меня, - сказала она. - Не знаю, почему я это сделала. Я ведь не такая.

- Нет, именно такая. И ты права. Тебе здесь не место. Поэтому не стесняйся, если иной раз захочется что-нибудь разбить.

- Хотела бы я знать, где мое настоящее место!

Гребер рассмеялся. - Я тоже не знаю. Может быть, в цирке или в каком-нибудь старинном барском доме, а может быть, среди гнутой стильной мебели или в шатре. Но не в этой белой девичьей комнатке. А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна.

- Я такая и есть.

- Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты.

Он взял газету, положил ее на пол и другой газетой собрал на нее осколки. При этом он прочел заголовки. Дальнейшее сокращение линии фронта. Тяжелые бон под Орлом. Он соединил края газеты, на которой лежали осколки, и выбросил все в корзину для бумаг. Теплый свет, озарявший комнату, стал как будто вдвое теплей. С улицы доносилось постукивание и скрежет - это убирали развалины. На столе стояли остатки принесенного от Биндинга угощения. "Оказывается, можно размышлять о многом одновременно", - подумал Гребер.

- Я поскорее уберу со стола, - сказала Элизабет, - почему-то мне теперь и смотреть на все это противно.

- А куда?

- В кухню. Успеем до завтрашнего вечера спрятать то, что останется.

- Ну, завтра к вечеру не много останется. А что, если фрау Лизер вернется раньше?

- Вернется так вернется.

Гребер изумленно посмотрел на Элизабет.

- Я сама удивляюсь тому, что я каждый день другая, - ответила она.

- Не каждый день - каждый час.

- А ты?

- Я тоже.

- Это хорошо?

- Да. А если и нехорошо, то ничего, не беда.

- Ничего - это тоже что-то, верно?..

- Пожалуй.

Элизабет выключила свет.

- Можем теперь опять открыть могилу, - сказала она.

Гребер снова распахнул окна. И тотчас же в комнату залетел ветер. Занавески заколыхались.

- Вот и луна, - сказала Элизабет.

Багровый лунный диск выплывал над разрушенной крышей напротив. Луна казалась чудовищем с огненным загривком, она вгрызалась в улицу. Гребер взял два стакана и до половины налил их коньяком. Один он протянул Элизабет.

- А теперь выпьем вот этого, - сказал он. - Вино не. для темноты.

Луна поднялась выше, она стала золотой и более торжественной. Некоторое время они лежали молча. Элизабет повернула голову.

- Что же мы, в конце концов, счастливы или несчастны? - спросила она.

Гребер задумался. - И то, и другое. Так, верно, и должно быть. Просто счастливы нынче только коровы. А может быть, даже и они нет. Может быть, уже только камни.

Элизабет взглянула на Гребера. - Но и это не имеет значения. Как по-твоему?

- Не имеет.

- А хоть что-нибудь имеет значение?

- Да, имеет. - Гребер всматривался в холодный золотистый свет, медленно заливавший комнату. - То, что мы уже не мертвецы, - сказал он. - И то, что мы еще не мертвецы.

Наступило воскресенье. Утром Гребер отправился на Хакенштрассе. Он заметил, что чем-то вид развалин изменился. Ванная исчезла, а также остатки лестницы; кроме того, узкая, недавно расчищенная дорожка вела за угол стены и во двор, а оттуда к остаткам дома. Казалось, здесь начал работать отряд по расчистке развалин.

Гребер пробрался по этой расчищенной дорожке и вошел в полузасыпанное помещение, в котором узнал бывшую домовую прачечную. Низкий темный коридор вел дальше. Он зажег спичку и осветил его.

- Что вы тут делаете? - вдруг крикнул кто-то за его спиной. - Вон отсюда! Сейчас же!

Гребер обернулся, но в темноте никого не увидел и пошел обратно. Во дворе стоял человек на костылях. Он был в штатском и в наброшенной на плечи военной шинели.

- Что вам здесь понадобилось? - прорычал он.

- Я здесь живу. А вы?

- Здесь живу я, и больше никто, понятно? И уж ни в коем случае не вы! Что вы тут вынюхиваете? Украсть что-нибудь хотите?

- Слушай, приятель, не волнуйся, - сказал Гребер, посмотрев на его костыли и военную шинель. - Здесь жили мои родители и я тоже, пока меня не взяли в армию. Ясно тебе?

- Это может сказать каждый.

Гребер взял инвалида за костыль, осторожно отодвинул его и прошел мимо него к черному ходу.

Во дворе он увидел женщину и ребенка. За ней следовал человек с киркой. Возле дома стоял какой-то сколоченный на скорую руку сарайчик. Женщина шла от сарайчика, а мужчина - с другой стороны.

- Что случилось, Отто? - спросил инвалида человек с киркой.

- Да вот этого молодца поймал. Что-то тут вынюхивал. Уверяет, будто здесь жили его родители.

Человек с киркой злобно усмехнулся.

- А еще что скажешь?

- Ничего, - ответил Гребер. - Именно это.

- Другого-то ничего не придумаешь, а?.. - Человек поиграл киркой и замахнулся ею. - Вон отсюда! Считаю до трех, а потом придется слегка проломить тебе башку. Раз...

Гребер бросился на него сбоку и ударил. Человек упал, и Гребер вырвал у него из рук кирку.

- Вот так-то лучше будет, - сказал он. - А теперь, если желаете, зовите полицию! Но ведь вы этого не желаете? Верно?

Человек, который замахнулся киркой, медленно поднялся. Из носа у него шла кровь.

- В другой раз смотри, плохо будет, - добавил Гребер. - Рукопашному бою нас в армии здорово учат. А теперь объясните, что вы тут делаете.

Женщина просунулась вперед. - Мы здесь живем. Разве это преступление?

- Ты в самом деле говоришь правду? - спросил инвалид.

- А зачем мне врать? Что тут можно украсть?

- Да уж голодранец найдет... - сказала женщина.

- Мне это ни к чему. Я здесь в отпуску и опять уезжаю на фронт. Видели записку там, перед входной дверью? Ту, где написано, что человек ищет своих родителей? Это я написал.

- Ты? - спросил инвалид.

- Да, я.

- Ну, тогда другое дело. Понимаешь, друг, приходится людям не доверять: нас разбомбили, мы здесь и приютились. Ведь где-нибудь жить-то надо.

- А вы все это сами убрали?

- Отчасти. Нам помогли.

- Кто же?

- Знакомые, у которых есть инструменты.

- Вы под обломками находили убитых?

- Нет.

- Действительно не находили?

- Наверное нет. Мы - нет. Может, тут раньше был кто-нибудь? Но мы никого не нашли.

- Вот, собственно, все, что мне хотелось узнать, - сказал Гребер.

- Для этого незачем морду бить, - возразила женщина.

- Это ваш муж?

- А вам какое дело? Нет, не муж, брат. Видите, он в крови.

- Я разбил ему только нос.

- Нет, и зубы.

Гребер поднял кирку. - А это что? Он ведь замахнулся на меня.

- Он бы вас не тронул.

- Милая моя, - сказал Гребер, - я не привык ждать, пока меня тронут.

Он зашвырнул кирку, и она, описав широкую дугу, упала на кучу щебня. Все проводили ее взглядом. Малыш хотел полезть за ней, но женщина удержала его. Гребер посмотрел вокруг. Теперь он увидел и ванну. Она стояла подле сарая. Лестницу, вероятно, разобрали на дрова. На огромной куче мусора валялись пустые жестянки от консервов, утюги, измятые кастрюли, посуда, лоскуты, ящики и колченогие столы. Эта семья, видно, здесь поселилась, сколотила себе сарайчик и считала все, что удавалось откопать из-под обломков, чем-то вроде ниспосланной ей манны небесной. Что тут скажешь? Жизнь продолжается. У малыша цветущий вид. Смерть побеждена. Развалины стали жилищем. Ничего тут не скажешь.

- Быстро же вы все наладили, - заметил Гребер.

- Наладишь, - отозвался инвалид, - если нет крыши над головой.

Гребер повернулся, чтобы уйти.

- А вам тут не попадалась кошка? - спросил он. - Такая маленькая, черная с белым?

- Это наша Роза, - сказал малыш.

- Нет, - сердито ответила женщина. - Никакой кошки нам не попадалось.

Гребер перелез через развалины обратно на улицу. Вероятно, в сарае жили еще люди; иначе за такой короткий срок нельзя было все это сделать. А может быть, помогал и отряд по уборке. Ночью из концлагерей частенько посылали заключенных убирать городские развалины.

Гребер пошел обратно. Ему казалось, что он вдруг стал беднее; почему, он и сам не знал.

Он попал на какую-то улицу, где совсем не видно было следов разрушения. Уцелели даже огромные витрины магазинов. Гребер рассеянно шагал все дальше. Внезапно он вздрогнул. Кто-то шел ему навстречу, он не сразу сообразил, что это идет он сам, отраженный боковым зеркалом, поставленным наискось в витрине модной мастерской. Греберу почудилось, будто он на миг увидел своего двойника. И будто сам он уже не он, а только полустертое воспоминание, которое вот-вот исчезнет, если он сделает хотя бы еще один шаг.

Гребер остановился и, не отрываясь, смотрел на тусклый образ в мутном желтоватом зеркале. Он увидел свои глазные впадины и тени под ними, скрывавшие глаза, словно у него их уже не было. Вдруг к нему подкрался и его охватил знобящий неведомый страх. Отнюдь не панический и бурный, неторопливый и судорожный вопль бытия, зовущий к бегству, к самозащите, к осторожности, - нет, страх тихий и знобящий, как сквозняк, почти безличный; с ним нельзя было бороться, ибо он был невидим и неуловим и, казалось, шел из каких-то пустот, где стояли чудовищные насосы, беззвучно выкачивавшие мозг из костей и жизнь из артерий. Гребер еще видел в зеркале свое отражение, но ему чудилось, что вот-вот оно начнет меркнуть, уходя, как волна, что его очертания сейчас растают и расплывутся, поглощенные молчаливыми насосами, которые из ограниченного мира и случайной формы, недолгое время называвшихся Эрнстом Гребером, втянут его обратно в беспредельное, а оно не только смерть, но что-то нестерпимо большее: угасание, растворение, конец его "я", вихрь бессмысленных атомов, ничто.

Он простоял на месте довольно долго. "Что же останется? - спрашивал он себя с ужасом. - Что останется, когда меня уже не будет? Ничего, кроме преходящей тени в памяти немногих людей: моих родителей, если они еще живы, нескольких однополчан, может быть, Элизабет; да и надолго ли?" Он посмотрел в зеркало. Ему казалось, будто он уже стал легким, точно клочок бумаги, плоским, подобным тени, и первый порыв ветра может унести его, выпитого насосами, ставшего лишь пустой оболочкой! Что же останется? И за что ему схватиться, где бросить якорь, в чем найти опору, что бы такое оставить в мире, что его удерживало бы и не дало ветру совсем умчать?

- Эрнст, - сказал кто-то у него за спиной. Он вздрогнул и мгновенно обернулся. Перед ним стоял человек без ноги, на костылях. Сначала Греберу почудилось, что это тот самый инвалид с Хакенштрассе; но он тут же узнал Мутцига, своего школьного товарища.

- Карл? - сказал он. - Ты? Я и не знал, что ты здесь.

- Давно. Почти полгода.

Они посмотрели друг на друга.

- Вот уж не думали мы, что все так получится! Правда? - сказал Мутциг.

- Что именно?

Мутциг поднял свои костыли и опять опустил их наземь.

- Да вот это.

- Тебе повезло, ты хоть вырвался из этого ада. А мне надо возвращаться.

- Ну, смотря по тому, как пойдут дела, - возразил Мутциг. - Если война протянется еще несколько лет, то это счастье; а если через полтора месяца ей конец, то это чертовское невезение.

- А почему она должна кончиться через полтора месяца?

- Да я не знаю. Я только говорю "если"...

- Ну конечно.

- Почему бы тебе не заглянуть к нам? - спросил Мутциг. - Бергман тоже здесь. У него обе руки до локтя...

- А где вы находитесь?

- В городской больнице. В отделении для ампутированных. Оно занимает весь левый флигель. Заходи как-нибудь.

- Хорошо, зайду.

- Наверняка? Все обещают, а потом ни один черт не заходит.

- Нет, наверняка.

- Ладно. Тебе будет приятно повидать нас. У нас веселая, компания, по крайней мере в моей палате.

Они опять взглянули друг на друга. Три года они не встречались; но за эти несколько минут сказали друг другу все, что могли сказать.

- Ну, желаю, Эрнст.

- И тебе, Карл.

Они обменялись крепким рукопожатием.

- А ты знаешь, что Зибер убит? - спросил Мутциг.

- Нет.

- Полтора месяца назад. И Лейнер...

- Лейнер? Я и этого не знал.

- Лейнер и Линген. Погибли в одно утро. Брюнинг сошел с ума. Ты слышал, что и Хольмана тоже?..

- Нет.

- Бергман слышал. Ну, еще раз всего хорошего, Эрнст. И не забудь навестить нас.

Мутциг заковылял прочь. "Ему, видимо, доставляет какое-то удовольствие перечислять убитых, - думал Гребер. - Может, это помогает ему переносить собственное несчастье". Он посмотрел Карлу вслед. Нога была у него ампутирована очень высоко, по самое бедро. А когда-то Мутциг был лучшим бегуном их класса. Гребер не знал, жалеть ли Карла или завидовать ему. Мутциг прав, все зависит от того, что еще предстоит.

Когда он вошел, Элизабет сидела на кровати в белом купальном халате. Голову она повязала белым платком, как тюрбаном, и сидела такая тихая, красивая, погруженная в себя, точно большая светлая птица, которая залетела в окно и вот отдыхает, а потом опять улетит.

- Я истратила горячую воду за целую неделю, - сказала она. - Это непозволительная роскошь. Фрау Лизер опять поднимет крик.