Чтение 19–й страницы книги ~Ночь в Лиссабоне~

- А плата за квартиру? Откуда ее взять?

- Мы можем собрать деньги, - сказала старуха в красном халате. - Куда же нам иначе деваться? Имейте жалость...

- Я имела жалость! Тебя же только на этом ловят - и точка! Какие у нее там были вещи? Ничего!

Привратница бросилась искать. В комнате горела одна единственная электрическая лампочка. Ее обнаженный свет был тускл и желт. Под кроватью стоял дешевый фибровый чемодан. Привратница стала на колени перед железной койкой, с той стороны, где не натекла кровь, и осторожно вытащила чемодан. Толстая, в каком-то полосатом домашнем платье, она сзади напоминала огромное отвратительное насекомое, приготовившееся сожрать свою жертву.

Она открыла чемодан.

- Ничего! Пара тряпок да продранные туфли!

- Вот тут есть что-то, - сказала одна старуха. Ее звали Люси Леве. Она торговала на черном рынке чулками да склеивала разбитые фарфоровые безделушки.

Привратница открыла маленькую коробочку. На розовой подкладке покоилась цепочка и кольцо с небольшим камнем.

- Золото? - спросила толстуха. - Наверно, только позолота!

- Золото, - сказал Лахман.

- Если бы это было золото, она бы его продала, - заявила привратница, - прежде чем решиться на такое!

- На это не всегда решаются только из-за голода, - спокойно заметил Лахман. - А это золото. Маленький камень - рубин. Стоимость - по меньшей мере семьсот-восемь сот франков.

- Не может быть!

- Если хотите, могу продать это для вас.

- И при этом меня надуть? Нет, милый, не на такую напал!

Ей пришлось вызвать полицию. Избежать этого было невозможно. На это время все эмигранты, жившие в доме, постарались исчезнуть. Большая часть отправилась по обычному маршруту: наведаться к консульствам, продать кое-что из вещей, справиться насчет работы. Другие скрылись в ближайшей церкви, чтобы дожидаться там известий от одного из своих, оставленного на углу улицы наблюдателем. В церквах люди чувствовали себя в безопасности.

Там как раз служили обедню. У стен, перед молитвенными столиками, маленькими темными холмиками возвышались женщины в черных платьях. Пламя свечей было неподвижно. Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую поднял священник и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийствам еретиков - и все во имя любви к ближнему.

- Не лучше ли пойти на вокзал? - спросил я Элен. - Там в зале ожидания теплее, чем здесь в церкви.

- Подожди еще немного.

Она подошла к скамейке под пилястром и стала там на колени. Не знаю - молилась ли она я перед кем, но мне вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в соборе в Оснабрюке. Тогда я вновь обрел человека, которого не знал и который день ото дня становился для меня все более чужим и родным. Это было странно и это было так. Сейчас все опять было как тогда, но она ускользала от меня, я чувствовал это, ускользала туда, где больше не было имен, а только мрак и неизведанные законы мрака. Она не хотела этого и снова и снова возвращалась оттуда, но она не принадлежала уже мне так, как мне этого хотелось бы, да она, может быть, и вообще никогда не; принадлежала мне так. Да и кто же принадлежит кому-нибудь? И что такое вообще принадлежать друг другу? В этом слове нет ничего, кроме жалкой, безнадежной иллюзии честного бюргера! И каждый раз, когда она, по ее словам, возвращалась - на мгновение, на час, на ночь, - я чувствовал себя, как счетовод, который не имеет права заглядывать в свои гроссбухи и прямо, без единого вопроса, принимает то, что составляет его радость, его несчастье, его любовь и проклятие! Я знаю, для всего этого есть другие слова - дешевые, стертые, минутные, - но пусть они служат обозначению других отношений и других людей, которые верят, что их эгоистические законы писаны в книге судеб у бога. Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение.

- О чем ты молилась? - спросил я и сразу пожалел об этом.

Она странно посмотрела на меня.

- О визе в Америку, - ответила она, и я понял, что она сказала неправду.

У меня мелькнула мысль, что она молилась об обратном; я все время чувствовал в ней пассивное сопротивление мысли об отъезде.

- Америка? - сказала она однажды ночью. - Чего тебе там надо? Чего ради бежать так далеко? В Америке появится какая-нибудь новая Америка, а в той еще другая чужбина, разве ты не видишь?

Она не желала больше ничего нового. Она ни во что не верила. Смерть, которая ее грызла, уже не хотела уйти. Она расправлялась с ней, как вивисектор, который наблюдает, что произойдет, если изменить или разрушить еще один орган, потом еще один, еще одну клетку, потом еще одну. Болезнь играла с ней в чудовищный маскарад, как мы некогда, наряженные в чужие костюмы в маленьким замке. И порою на меня из глазниц пылающим взглядом смотрел то человек, который меня ненавидел, то другой, сдавшийся и обессиленный, то еще один - беспощадный, несгибаемый игрок. Иногда это была прости женщина, сломленная голодом и отчаянием, или человек, у которого не было никого, кроме меня, чтобы вернуться из мрака, и который был безмерно благодарен за это, терзаемый страхом перед уничтожением.

Явился наш соглядатай и сообщил, что полиция ушла.

- Лучше отправиться в музей, - заявил Лахман. - Там топят.

- Разве здесь есть музей? - спросила молодая худощавая женщина. Ее мужа арестовали жандармы, и она вот уже шесть недель ждала его.

- Конечно.

Мне вспомнился мертвый Шварц.

- Пойдем в музей? - спросил я Элен.

- Не теперь. Давай вернемся.

Я не хотел, чтобы она еще раз видела мертвую, но ее нельзя было удержать. Когда мы вернулись, привратница уже успокоилась. Наверно, она уже справилась о цене кольца и цепочки.

- Бедная женщина, - сказала она. - У нее теперь нет даже имени.

- Разве у нее не было документов?

- У нее был вид на жительство. Но его взяли другие, прежде чем пришла полиция. Они разыграли его на спичках, по жребию. Бумаги достались той, маленькой, с рыжими волосами.

- Ах, да, конечно, у рыжей совсем не было документов. Ну, что ж, мертвая бы это одобрила.

- Хотите посмотреть на нее?

- Нет, - сказал я.

- Да, - сказала Элен.

Я пошел вместе с ней. Женщина истекла кровью. Когда мы вошли, две эмигрантки обмывали ее. Они вертели ее, как белую доску. Волосы свисали до пола.

- Выйдите! - прошипела одна.

Я ушел. Элен осталась. Через некоторое время я вернулся, чтобы увести ее. Она стояла одна в маленькой комнатке в ногах у мертвой и смотрела на белое, опавшее лицо, на котором один глаз был приоткрыт.

- Пойдем же, - сказал я.

- Вот какие бывают тогда, - прошептала она. - Где ее похоронят?

- Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если это будет что-нибудь стоить, привратница об этом позаботится. Она уже собрала деньги.

Элен ничего не сказала. В открытое окно вливался холодный воздух.

- Когда ее будут хоронить? - спросила она.

- Завтра или послезавтра. Может быть, ее еще повезут на вскрытие.

- К чему? Разве не верят, что она сама себя убила?

- Они хотят в этом убедиться.

Вошла привратница.

- Ее увезут завтра в анатомический театр больницы. Молодые врачи учатся оперировать на трупах. Ей, конечно, все равно, а им это ничего не будет стоить. Не хотите ли кофе?

- Нет, - сказала Элен.

- А я выпью, - призналась привратница. - Странно, что я так переволновалась из-за этого. Впрочем, мы все, конечно, умрем.

- Да, - сказала Элен. - Но никто в это не верит.

Ночью я проснулся. Она сидела в кровати и как будто прислушивалась.

- Ты чувствуешь запах? - спросила она.

- Что?

- От мертвой. Она пахнет. Закрой окно.

- Ничем не пахнет, Элен. Так скоро это не бывает.

- Пахнет.

- Может быть, это пахнет зелень.

Эмигранты принесли несколько лавровых ветвей и пристроили вместе со свечой возле умершей.

- Чего ради вы притащили эти ветки? Завтра ее разрежут, части бросят в ведро и будут продавать как мясные отходы для животных.

- Они их не продают, Элен. Анатомированные трупы сжигают или хоронят, - сказал я и обнял ее. Она освободилась из моих рук.

- Я не хочу, чтобы меня резали.

- Зачем же тебя резать?

- Обещай мне, - сказала она, не слушая меня.

- Я легко могу тебе это обещать.

- Закрой окно. Я опять чувствую запах.

Я встал и закрыл окно. На небе была ясная луна, и кошка опять сидела на своем месте. Она зашипела и отпрыгнула прочь, когда я задел ее створкой окна.

- Что это было? - спросила Элен позади меня.

- Кошка.

- Она тоже чувствует это, ты видишь?

Я обернулся.

- Она сидит тут каждую ночь и ждет, когда канарейка выйдет из своей клетки. Спи, Элен. Тебе просто приснилось. Из той комнаты в самом деле ничем не пахнет.

- Если это не она, значит, запах идет от меня. Перестань лгать! - сказала она вдруг резко.

- Боже мой, Элен! Ни от кого ничем не пахнет! Если чем и может пахнуть, так только чесноком снизу, из ресторана. Пожалуйста! - я взял маленький флакон одеколона - этими вещами я в то время торговал на черном рынке - и побрызгал вокруг. - Видишь! Воздух совершенно чист.

Она все еще, выпрямившись, сидела в постели.

- Ну, вот "ты и признался тоже, - сказала она. - Иначе ты не взялся бы за одеколон.

- Тут не в чем признаваться. Я сделал это, чтобы только успокоить тебя.

- Я знаю, что ты так думаешь, - возразила она. - Ты думаешь, что от меня идет запах. Так же, как от той, рядом. Не надо лгать! Я вижу это по твоим глазам, и вижу давно! Ты думаешь, я не замечаю, как ты меня разглядываешь, когда тебе кажется, что я не вижу! Я знаю, что вызываю в тебе отвращение, я знаю это, я вижу это, я чувствую это каждый день. Я знаю, о чем ты думаешь! Ты не веришь тому, что говорят врачи! Ты думаешь о чем-то другом, тебе кажется, что ты чувствуешь запах, и я тебе противна! Почему же ты не скажешь мне об этом честно?

На мгновение я замер. Если она хочет говорить дальше, пусть скажет все. Но она замолчала. Я чувствовал, что она вся дрожит. На ней не было лица. Она сидела в кровати, бледная, подавшись вперед и опершись на руки, с громадными пылающими глазами и сильно накрашенным ртом - она теперь красила губы, даже ложась спать, - и пристально смотрела на меня, словно раненое животное, вот-вот готовое прыгнуть.

Она долго не могла успокоиться. Наконец, я спустился на первый этаж к Бауму, постучал к нему и купил небольшую бутылку коньяку. Мы сидели на кровати, пили и ждали утра.

На рассвете пришли за телом. Взбираясь вверх по лестнице, они громко стучали ботинками, носилки задевали стены. Были слышны шутки и смех. Часом позже явились новые жильцы.

В те дни я иногда торговал кухонными принадлежностями - жестяными терками, ножами, картофелечистками и прочей мелочью, для которой не требуется чемодана, вызывающего подозрения. Дважды я возвращался в нашу комнату раньше обычного и не заставал Элен. Я ждал ее, и каждый раз меня охватывала тревога. Привратница говорила, что за ней никто не заходит и что она сама исчезает на несколько часов. Это стало происходить все чаще.

Возвращалась она поздно вечером. С замкнутым лицом и стараясь не смотреть на меня. Я не знал, что мне делать. Молчать? Но это было бы еще хуже.

- Где ты была, Элен? - спрашивал я.

- Гуляла.

- При такой погоде?

- Да, при такой погоде. Не контролируй меня, пожалуйста.

- Я не контролирую тебя, - отвечал я, - я только боюсь, чтобы тебя не арестовала полиция.

У нее вырвался злой смех:

- Полиция меня больше не арестует.

- Хотел бы в это верить.

Она бросила на меня изучающий взгляд:

- Если ты будешь спрашивать дальше, я сейчас же уйду опять. Разве ты не понимаешь, что я не хочу, чтобы ты за мной все время следил? Дома на улице не интересуются мной. Они не испытывают ко мне никакого интереса. И люди, которые проходят мимо, равнодушны ко мне. Они меня ни о чем не спрашивают и не подсматривают за мной!

Я понимал, что она имела в виду! Там никто не знал о ее болезни. Там она не была пациенткой, она была женщиной. И она хотела оставаться женщиной. Она хотела жить. А быть пациенткой означало для нее медленную смерть.

Ночью она плакала во сне, а днем все забывала. Это были сумерки, которых она не могла вынести. Словно отравленная паутина лежала на ее сердце, стиснутом страхом. Я видел, что ей все больше и больше требовалось обезболивающее. Я поговорил с Левизоном, который в прошлом был врачам, а теперь промышлял гороскопами. Он сказал, что уже поздно, слишком поздно и ничем другим помочь уже нельзя. Это было то же самое, что говорил Дюбуа.

Отныне она все чаще приходила домой поздно. Она боялась, что я буду ее расспрашивать. Я не стал этого делать. Однажды, когда я был дома один, принесли букет роз для нее. Я ушел, а когда вернулся, букета уже не было.

Она начала пить. Нашлись доброжелатели, которые сочли необходимым сообщить мне, что они видели ее в барах. Она там бывала не одна.

Я все ходил в американское консульство. Это была соломинка, за которую я хватался, как утопающий. В конце концов мне разрешили ждать в вестибюле. Не больше. Дни проходили, не принося ничего нового.

Потом меня все-таки сцапали. Как-то раз, в двадцати метрах от консульства, полиция вдруг перекрыла улицу. Я попытался добежать до консульства, но при этом сразу же привлек внимание. Кто достигал консульства, был спасен. Я видел, как Лахман скрылся в дверях, бросился следом и почти прорвался, но споткнулся о выставленную ногу жандарма.

- Задержать парня во что бы то ни стало, - сказал, усмехаясь, человек в штатском. - Он что-то очень торопится.

Началась проверка документов. Шестерых задержали. Полицейские сняли оцепление и ушли. Нас вдруг окружили агенты в штатском. Они оттеснили нас, погрузили в крытый грузовик и отвезли в дом на окраине, который одиноко стоял в глубине сада. Все это было похоже на идиотский кинофильм, - сказал Шварц. - Но разве все девять последних лет не были одним пошлым кровавым фильмом?

- Это было гестапо? - спросил я.

Шварц кивнул.

- Теперь мне кажется просто чудом, что они не схватили меня раньше. Я знал, что Георг не перестанет нас разыскивать. Улыбающийся молодой человек объявил мне об этом, забирая мои бумаги. К несчастью, со мной был и паспорт Элен, я взял его, идя в консульство.

- Вот и пожаловала, наконец, к нам одна из наших рыбок, - сказал молодой человек. - Скоро приплывет и вторая.

Он улыбнулся и ударил меня в лицо рукой, унизанной кольцами.

- Как вы думаете, Шварц?

Я вытер кровь, которая выступила на губах от удара колец. В комнате было еще двое в штатском.

- Или, может быть, вы сообщите нам адрес сами? - спросил красавчик, улыбаясь.

- Я его не знаю, - отвечал я. - Я сам ищу мою жену. Неделю назад мы поссорились, и она убежала.

- Поссорились? Как нехорошо! - красавчик снова ударил меня по лицу. - Вот вам в наказание!

- Сделать ему встряску, шеф? - спросил один из псов, стоявших позади.

Девическое лицо красавчика расплылось в улыбке.

- Объясните ему сначала, Меллер, что такое встряска.

Меллер объяснил мне, что мне перетянут член проволокой, а потом вздернут.

- Знакомы вы с этим? Ведь вы уже раз побывали в лагере? - спросил красавчик.

Я еще не был знаком.

- Мое изобретение, - сказал он. - Впрочем, для начала мы можем сделать и проще. Вашу драгоценность мы стянем проволокой так, что в нее не просочится больше ни капли крови. Представляете, как вы будете орать через час? А для того, чтобы вас успокоить, мы набьем вам ротик опилками. Не правда ли, мило?

У него были стеклянные, светло-голубые глаза.

- У нас много чудесных изобретений, - продолжал он. - Знаете ли вы, например, что можно сделать, используя огонь?

Оба пса захохотали.

- Используя тонкую раскаленную проволоку, - сказал красавчик, улыбаясь. - Медленно вводя ее в ухо или протягивая через нос, можно добиться многого, черный Шварц! [Шварц - черный (нем.)] Самое чудесное при этом состоит в том, что вы теперь находитесь в нашем полном распоряжении для проведения любых экспериментов.

Он с силой наступил мне на ноги. Он стоял совсем близко, и я чувствовал запах духов, исходивший от него. Я не пошевелился; Я знал, что оказывать сопротивление бесполезно. Еще хуже было изображать из себя героя. Наибольшее удовольствие моим мучителям доставила бы возможность сломить меня. Поэтому при следующем ударе тростью я со стоном упал. Это было встречено хохотом.

- Ну-ка, взбодрите его, Меллер, - сказал красавчик нежным голосом.

Меллер вынул изо рта сигарету, наклонился надо мной и прижал ее к веку. Боль была такая, словно мне сунули огня в глаз. Все трое засмеялись.

- Встань-ка, парнишечка, - сказал тот, что меня допрашивал.

Я поднялся, шатаясь. Не успел я выпрямиться, как на меня обрушился новый удар.

- Это пока все только легкие упражнения, чтобы разогреться, - сказал он. - Ведь у нас в распоряжении вся жизнь. Вся ваша жизнь, Шварц. Если вы еще будете симулировать, у нас есть для вас чудесный сюрприз. Вы сразу взлетите в воздух со всех четырех.

- Я не симулирую, - сказал я. - У меня тяжелая сердечная болезнь. Может случиться так, что в следующий раз я не встану, что бы вы ни делали.

Он повернулся к своим псам:

- У нашего деточки болит сердце. Кто бы мог подумать?

Он снова ударил меня, но я почувствовал, что мои слова произвели впечатление. Он не мог передать меня Георгу мертвым.

- Ну как, не вспомнили еще адрес? - спросил он. - Проще вам сказать это теперь, чем после, когда у вас не останется зубов.

- Я не знаю адреса. Я бы сам тоже хотел знать его.

- Парнишечка, оказывается, хочет быть героем. Просто замечательно. Жаль только, что никто, кроме нас, не видит этого.

Он бил меня ногами, пока не устал. Я лежал на полу, стараясь защитить лицо и промежность.

- Так, - сказал он наконец. - Теперь мы запрем нашего парнишку в подвал. Потом отправимся поужинать и тогда уж займемся им по-настоящему. Устроим чудесное ночное заседание.

Все это я знал. Вместе с Шиллером и Гете, которых они присвоили, это было частью культуры поклонников кулака. Я уже прошел через это в лагере в Германии. Однако теперь со мной была ампула с ядом. Меня обыскали небрежно и не нашли ее. Кроме того, внизу, в брюках, было зашито обнаженное бритвенное лезвие, закрепленное в куске пробки. Его они тоже не нашли.