АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
- Ять! Ять! Я знала! Свобода, свобода!
Никаких мыслей не осталось в его голове. Он бешено прижимал ее к себе и вдыхал родной запах волос. Грэм стоял чуть поодаль, улыбаясь умильно: он обожал наблюдать и описывать чужое счастье.
- Свобода! - вырвалась она. - Ты знаешь? Татар погнали!
- Кто погнал?
- Собственно, они сами себя погнали... но идем же, я все тебе расскажу!
В дукане, за дальним столом, сидел одинокий Зуев, закрыв лицо руками.
В отсутствие Ятя гурзуфская татарская республика стремительно прошла свой отмеренный судьбой, не слишком длинный путь. В первый же день в городе вспыхнул конфликт между церковной и светской властью, а поскольку базар обезлюдел и продать почти ничего не удалось - остро встал и вопрос о механизмах экономического выживания Гурзуфа; вдобавок внутритатарские разногласия по вопросу о государственном устройстве - республика или монархия - обострились в восьмом часу вечера: почти все непроданное вино было к тому времени выпито победителями, и в городской управе разгорелся многочасовой спор.
Вопрос о притязаниях духовной власти на единоличное управление Гурзуфом был решен немедленно: мулле Омару деликатно объяснили, что в Крыму всегда чтут аллаха, однако муллы не сеют и не пашут, а потому не могут досконально знать нужды простого народа. Истинной же причиной недоверия к церкви стало неодобрительное отношение консервативного муллы к употреблению спиртного. Мулла Омар, недовольно ворча, ушел выводить Маринелли на балкончик. Вопрос об отделении церкви от государства стал, таким образом, единственным, который успела решить крымско-татарская автономия.
Около девяти уже обозначился первый враг народа - грамотный татарин Ногай, зажиточный крестьянин из-под Алушты, считавший, что в совет, который будет управлять Гурзуфом, надо ради справедливости ввести хоть одного русского. Татарин Керим, пьяный в доску, в ответ заорал, что русские всех споят, - и Ногая, за подрыв национального духа, препроводили в бывший гурзуфский участок, где еще недавно сидел Ять. Следующий спор разгорелся из-за того, какой государственный строй следует установить в Гурзуфе: Керим настаивал на монархии, Селим - на республике с выборной властью; естественно, формулировалось все несколько иначе, поскольку слов "монархия" и "республика" никто из вожаков татарских отрядов не знал. Парадокс, однако, заключался в том, что республиканец Селим предлагал решить вопрос монархически, то есть послушаться его, Селима, - а монархист Керим требовал решения республиканского, то есть желал опросить присутствующих на предмет выявления большинства. Присутствующие имели свое мнение и предложили Кериму схватиться с Селимом; победил Селим, поскольку Керим не слишком твердо стоял на ногах. Сторонники монархии покинули зал заседаний и разлеглись на втором этаже.
Следующим обсуждался вопрос о захвате русских домов. Честный татарин Марат, в прошлом мясник, заявил, что грабежи во время установления правильного строя - это удел русских, а они, татары, всегда были известны своей честностью; Марата немного побили и легли спать. Утром, проснувшись с головной болью, наиболее авторитетные татары обнаружили, что ни один из главных вопросов государственного устройства не решен, а государственная деятельность сводится покуда к аресту Ногая. Ногаю отправили миску плова и бутыль домашнего вина, а сами приступили к решению главного вопроса - о письменности; Керим настаивал на русской грамоте, поскольку немного ее знал, Селим предлагал латиницу, поскольку собирался торговать с Европой, а Марат предложил писать по-арабски, так как рядом Турция и торговать в основном все равно придется с ней, а кроме того, так завещал пророк. Вопрос о письменности вызвал самые бурные споры - грамотных среди крымских татар почти не было, а потому собственное мнение об орфографии имел каждый. Все это время каждые три часа Маринелли добросовестно пел суры с балкончика. Русские с изумлением наблюдали за междоусобной дракой доселе кротких и мирных татар. В здании управы не осталось ни одного целого стекла, из комнат постоянно доносилось грозное "шайтан!", и к восьмому часу вечера старшины татарских отрядов заснули беспокойным сном лидеров национальной автономии.
В это самое время молодой рыбак Бурлак с товарищами подошли к управе, около которой несла стражу очередная смена русского караула, и быстро этот караул уложили внезапными и сильными ударами в живот (Бурлак для верности еще и оглушил каждого здоровым пинком по башке). После этого половина рыбаков поднялись на второй и третий этажи, где аккуратно повязали спящее руководство гурзуфской республики. Прочие рыбаки и способное к драке русское население под водительством Бурлака тихо двинулись в верхнюю часть Гурзуфа, где лепились к горе татарские жилища. На щекастом лице Бурлака играла детская улыбка. Погром был краток и убедителен: пришлые татары разбежались кто куда, а коренное население раскаялось и долго еще не понимало, что это на него нашло, финал гурзуфской национальной автономии был отмечен дружной попойкой на берегу. Связанные старейшины скрежетали на втором этаже управы. В карауле стояли темный, хищного вида бродяга и белокурый рыбак - те самые, которые несли стражу еще накануне. Этой службой им предложено было загладить коллаборационизм. За каждого из связанных они отвечали головами.
- Так-то, брат, - вздыхал белокурый.
- Рот закрой, - шипел темный.
Снов в эту ночь не было. Не было и близости. Ять устал: все ночи для любви и споров, а субботняя - Гипносу, богу твоему. Эллинизм в иудейской редакции. Он заснул, едва коснувшись головой подушки; Таня выстирала его белье и тоже легла.
- Здесь пора наводить порядок, - мрачно сказал дуканщик, когда в пятом часу утра в дукане остался один Зуев. - Торговли нэт, гостей нэт. Скоро сезон, никто не приедет. Как жить будем? Есть адын человек, который может навести порядок. Я его знаю, я его приведу.
24
Как и следовало ожидать, наведение порядка по плану Кавалеридзе началось с того, что пришли за Пастилаки.
Ять по обыкновению встречал утро в кофейне у грека. Было двадцать пятое марта, воздух уже потеплел, миндаль отцвел, зато распустились маленькие белые цветочки, очень душистые - грек называл их снежниками. Сам Пастилаки дремал на стуле, выставив его на солнышко. На нем была все та же лоскутная фуфайка, во рту торчала погасшая носогрейка, а Керим все так же играл сам с собою в нарды, словно и не было никакого татарского правления. Ять пил свой кофе, прихлебывал ледяную чистую воду, читал книжку из библиотеки Зуева и ждал, пока придет Таня: ей захотелось прибраться у Зуева в благодарность за прибежище, и Ять не возражал. Таня зашла за ним вместе с Маринелли, намеренным искупаться. "Я совершенно не чувствую холода, полнота имеет свои преимущества". Ять встал, захлопнул книжку, радостно потянулся и, кивнув дремлющему греку, посмотрел в светло-голубую, сияющую даль. Все было хрустально и обещало волшебный день.
Они отправились в сторону диких пляжей, туда, где на кончике мыса - белый на белесом - еле виднелся гурзуфский маяк.
Словно только того и дожидаясь, им навстречу по набережной в сторону кофейни вихляющей походкой - руки в карманы - двинулась давешняя парочка: темный бродяга, словно выдуманный Хламидой для раннего романтического рассказа, и его светловолосый спутник. Ять хорошо их запомнил - три дня назад они охраняли захваченную татарами управу. Темный нехорошо посмотрел на Таню. Разминулись. Ять с облегчением вздохнул. Между тем двое дошли до кофейни и приблизились к дремлющему Пастилаки.
- Э, Одиссей, - сказал один. - Пошли. Пастилаки проснулся.
- Ты чего? - воззрился он на гостей. - Пошли вон, я вчера вам наливал. Хватит. Пришедшие переглянулись и неприятно усмехнулись.
- Пойдем, пойдем, - сказал другой. Речь их как-то странно изменилась: у обоих появился явственный кавказский акцент.
- Да куда мне идти? - спросил грек, и татарин Керим, оторвавшись от нард, уловил в его голосе панические нотки. Это было уже странно - двое бродяг вряд ли могли всерьез испугать толстого Пастилаки.
- Куда надо пошли, - сказал первый. - Сам знаешь.
- Не пойду никуда! - взвизгнул Пастилаки, но двое подхватили его под руки и бесцеремонно потащили вверх по дороге в город. Он тут же обмяк у них в руках и перестал сопротивляться, словно поняв, что раз тащат - значит, имеют право, протестовать бесполезно.
- Кому платить? - спросил Керим в крайнем недоумении.
Грузин неопределенного возраста Акакий Могришвили, до того сторож и фактически единственный хозяин покинутого имения Кавкасидзе, а ныне столь же единоличный правитель Гурзуфа, вошел в город ранним утром, по традиции правителей последнего месяца. Идти ему было недалеко - сторожка находилась у самого въезда в Гурзуф. В этой сторожке он обычно и сидел целыми днями, курил самосад, покашливал да смотрел сквозь кипарисы на море, синевшее внизу. Выражение, с каким он смотрел на все это, определить было сложно: он словно одобрял незыблемый порядок вещей, однако знал и иной, более совершенный порядок. Все можно устроить правильнее, но его пока никто не спросил.
О том, что Могришвили получил власть, в городе узнали мгновенно. Как ни странно, все были давно готовы именно к такому развитию событий. Сами понимаете, когда в городе давно нет порядка, обязан найтись кто-то, кто возьмет на себя ответственность. Так ли уж важно, что доселе он был сторожем в имении? В конце концов, имение по размеру превосходит весь Гурзуф. Как знать, может быть, при нем мы действительно заживем наконец как люди... Такие или подобные разговоры шли на базаре с утра. Общее настроение одним словом определить трудно: в нем деятельная бодрость сочеталась с расслабленной вялостью. Что-то вроде: "Итак, мы наконец выходим в решительный бой - но не столько мы идем, сколько нас идут, а потому оставьте усилия".
Могришвили был прагматик в высшем смысле слова - из тех, которые даже не знают, что такое прагматик; и это в самом деле совершенно не обязательно. Мало того: Могришвили был садовник, а это решает все. Из всех правителей Гурзуфа он был единственный, кто обладал народным, природным инстинктом власти - умел, когда нужно, подчиниться обстоятельствам, а когда можно - подчинить их себе. Есть вещи, которых не имитируешь, - они чувствуются; у народа и Могришвили было, если можно так выразиться, чутье друг на друга.
Как всякий истинный садовник, Могришвили знал, что программа действий не нужна и даже вредна - другие выдумают ее за тебя, прослеживая извилистый ход твоих интуитивно угадываемых действий, а в крайнем случае, изобретут задним числом в поисках оправдания для самих себя. Такое было время, - а какое было время, они выдумают, когда им надо будет оправдаться. Обо всем этом Могришвили много говорил с деревьями, населявшими его парк; он привык выступать перед ними с краткими успокоительными речами, когда обрезал или рубил. Говорить с деревом надо так, чтобы оно понимало, а понимает оно повторы, ибо привыкло к смене зимы и лета, зимы и лета - и так каждый год. Никого не надо поощрять к труду - это инстинкт труженика; так и дерево не надо поощрять к росту, ибо у дерева есть инстинкт роста. Надо только внушить дереву, что если оно принесет плоды и даст новые ветки - его не срубят, обрежут сушняк, удобрят и дадут тем самым веру в то, что оно трудилось не зря. Дороже всего в мире заведенный порядок - стоит завести его, как все начинает крутиться само собой.
Он вошел в загаженную управу и быстро объяснил страже, охранявшей управу, кого ей теперь нужно слушаться, - и они не возразили, как не возражали ему юные кипарисы, когда он садовыми ножницами придавал им благородную круглую форму. Он не стал говорить речи с балкона, а просто предупредил знакомых, чтобы те предупредили знакомых, а те - своих знакомых: все будет теперь правильно, то есть как по-старому, но лучше, чем по-старому. Чтобы сад рос, много усилий не надо - нужно не мешать естественному порядку вещей и мешать противоестественному; так я говорю?
Они сказали: так.
Он велел прислать к себе старшину рыбаков. Нельзя, чтобы у рыбаков не было старшины. Быть может, они еще не знали об этом, но теперь, когда он приказал позвать старшину, его немедленно выберут - хотя бы от страха; а тот, кого выбирают от страха, и есть самый законный старшина. В каждой оливковой роще, в каждой кипарисовой аллее Могришвили безошибочно выбирал главное дерево и, объясняя свои действия, обращался главным образом к нему. Наибольшим авторитетом среди рыбаков пользовался молодой Бурлак, победитель татар. Бурлак пришел к Могришвили. Молодой, это хорошо. Но он считал себя очень сильным, нехорошо. Могришвили объяснил Бурлаку, что теперь опять надо ловить рыбу, а больше ничего не надо. Платить четверть от выручки надо ему, Могришвили, потому что его люди стерегут базар. Раньше так не было - но раньше и порядка на базаре не было. Теперь на базаре будет чистота, он позаботится. Выстроят новые ряды, об этом он тоже позаботится. За все это надо платить, а кто не будет платить - не будет торговать на базаре. Другого базара не будет. Это говорит он, Могришвили, и говорит по-доброму, дружески. Есть закон, а как без закона - мы все уже видели. Ты понял меня, рыбак? Иди, рыбак.
Он не против, чтобы на базаре торговали татары. Но татары уже устроили один беспорядок, и городу не нужен другой беспорядок. Пусть татары платят городу треть, а не четверть, потому что их надо защищать от гнева русских. Русские делают вид, что простили бунт, но они ничего не забывают. И если татары хотят торговать на этом базаре, пусть платят треть. А другого базара не будет. Ты понял меня, татарин? Иди, татарин. И запомни: если ты хочешь говорить по-татарски - ищи другой город. Я грузин, но смотри - я говорю по-русски. Ведь ты понимаешь, когда я говорю? Я тоже хочу понимать, когда говоришь ты. Я так уважаю тебя, что хочу понимать все, что ты говоришь. Иди, татарин, и скажи татарам: скажи по-татарски, в последний раз.
В городе есть дома, которые занимают люди, ничего не сделавшие для города. Может быть, это хорошие люди, но нет закона, чтобы хорошие люди жили в хороших домах. Есть закон, чтобы в хороших домах жили полезные люди. Иногда хорошее дерево растет не на своем месте: в дубовой аллее не должен расти кипарис. Кипарис должен расти в кипарисовой аллее, верно я говорю, историк? Зачем тебе двухэтажный дом, тебе не нужен двухэтажный дом. Ты понял меня, историк? Дуканщик Кавалеридзе кормит мясом весь город, и ему нужнее двухэтажный дом. Он имеет дочь. Иди, историк.
- У меня гости, - робко сказал Зуев.
- Нам не нужны гости, - спокойно сказал Могришвили. - У нас самих не так много пищи. Иди, историк, и скажи, чтобы твои гости ехали туда, где их дом. Я даю им время до завтра, но завтра хочу, чтобы было, как я сказал.
И еще Могришвили мечтал об опере. Он всю жизнь мечтал об опере, потому что знал, что в настоящем городе должна быть опера, и еще потому, что музыка благородно действует на деревья. Они меньше раскидываются, растут стройней - словно дисциплина, которой подчиняются звуки, волшебным образом распространяется и на ветки. Люди должны слышать благородную музыку, а не грубые песни. В Тифлисе Могришвили однажды был в опере. В опере все сидят чинно, одетые по-праздничному. Гурзуфцам нечего шататься по вечерам - они должны сидеть в дукане у друга Кавалеридзе и потом идти в оперу, а впоследствии он совместит дукан с оперой, чтобы люди могли слушать музыку и кушать в перерыве. Опера делает жизнь красивой и благородной, в опере любят красиво и убивают красиво. Я слышал, что у татар был певец. Пускай позовут певца.
Маринелли нашли на пляже. Он стоял у воды в полосатом купальном костюме чудовищного размера - Ять и не предполагал, что такие бывают; впрочем, тело итальянца отнюдь не производило впечатления рыхлости. Он был толст, но мускулист, и Таня невольно залюбовалась им.
- Я мечтаю искупаться с тех пор, как сюда приехал! - торжествующе объяснял он по-английски. - С этими вечными сменами власти никогда не дадут выкупаться! Я понимаю теперь, почему у русских есть настоящие певцы, но нет настоящих пловцов: певцов воспитывает каждая власть, а поплавать некогда. Но ничего, теперь я вам всем покажу, как плавает итальянец. Вода, конечно, не та, что в Неаполе, - о, mare Tirrena, мое лиловое счастье! Но я и в Неаполе купался во всякую погоду, и холод меня не остановит. Отойдите, я разбегусь...
Однако разбежаться он не успел. Решительно ему не судьба была купаться в этот сезон, по крайней мере в Гурзуфе.
- Слышь, пошли, - сказал темный, спускаясь на пляж. - Ты, питерский! Усатый! Объясни ему.
- Что-то ты раскомандовался, - миролюбиво ответил Ять.
- Слышь! - крикнул темный. - Рассуждаешь много! Оторвись от бабы своей и валяй толмачь!
- Чего они хотят? - спросил насторожившийся Маринелли.
- В морду они хотят, - ответил Ять и без особенных колебаний ударил темного в глаз. Он не любил драк, но был предел и его терпению. Кое-чему он в молодости учился. Темный полетел на гальку, но сзади на Ятя наскочил белокурый и с силой выкрутил ему левую руку. Ять согнулся, крякнул, попытался лягнуть его ногой по колену - не вышло; тут поднялся и темный, подбежал к Ятю и врезал ему по носу. Ять рванулся, вырвался - не тут-то было: оба уже крепко держали его. Таня набросилась на них с кулачками, темный хотел отпихнуть ее, но сдержался.
- Слышь, ты не ссорься с нами, - сквозь зубы проговорил он. - Не то хуже будет. Власть теперь наша, понял? Толмачь кучерявому, и пошли.
- Они требуют, чтобы вы пошли с ними, - задыхаясь, перевел Ять.
- Пусть дадут мне одеться, - пожал плечами Маринелли. Он старался держаться невозмутимо, но крупно дрожал и явно перепугался не на шутку.
Поразительна была скорость, с которой черный и белый признали новую власть своей, хотя она и обременила их множеством дополнительных обязанностей; вероятно, дело было в том, что она была своей по духу, - а еще вероятней, в том, что наряду с обязанностями снабдила их небывалыми полномочиями. Маринелли надел штаны и красную рубаху, в которой щеголял с утра. Таня стояла поодаль, сжимая и разжимая кулаки.
- Отпустят их, отпустят, - жалостливо, несколько по-бабьи утешал ее белокурый, оборачиваясь. Все это время он не выпускал запястий Ятя; хватка была железная. - Я твоему и давеча говорил: глядишь, и отпустили.
- К управе топай, - сквозь зубы сказал Ятю темный. - Лишний раз шевельнешься - убьем, время не прежнее.
Это Ять и сам понимал.
- Почему двое? - равнодушно спросил Могришвили.
- Пересказывает он ему, - пояснил белокурый.
- Противился, сука, - сплюнул темный.
- Это ничего, что противился, - все так же спокойно сказал Могришвили, взглянув на заплывающий глаз босяка. - Если ты стража, тебе всегда противятся, если ты хорошая стража - возьмешь верх. Если ты плохая стража - будет новая стража. Хорошо, что ты пришел, - кивнул он Ятю, как будто тот пришел сам. Ятя поразила надменная царственность его скупых жестов. - Я объявил городу и теперь объявляю тебе, что нам не надо гостей. Сейчас не такое время, чтобы принимать гостей. Будет курортный сезон, мы подготовимся и тогда примем гостей. - Его речь с ритмическими повторами гипнотизировала, как суры Корана, но в ней не было той пронзительной, пустынной тоски, искупавшей многое. - С тобой девушка, забери девушку. А ты, - обратился он к Маринелли, - будешь петь в опере. Мы построим оперу, и ты будешь петь в нашей опере.
- Он требует, чтобы мы с Таней уехали, а вас заставит петь в опере, - перевел Ять.
- Все заставляют меня петь! - взорвался Маринелли. - Скажите ему, чтобы он пошел к черту! Я сорвал себе голос на этих сурах и не намерен больше выступать бесплатно! Я еду с вами! Я уезжаю на родину! Мы вместе едем в Ялту, находим корабль и сматываемся отсюда к чертовой матери! Не может быть, чтобы при анархистах в Ялту перестали заходить иностранные корабли!
- Хорошо кричишь, - невозмутимо сказал Могришвили. - Сильно кричишь. Я хочу послушать теперь, как ты поешь.
- Он просит, чтобы вы спели сейчас, - перевел Ять.
- Скажите ему, чтобы он пошел к черту, - заорал певец.
- Так и сказать? - уточнил Ять.
- Черт, черт, черт! Черт понес меня в эту страну! Чего доброго, они начнут меня бить. Этот хуже татар, я его насквозь вижу... Что я должен петь? Кто он такой?
- Грузин, судя по акценту. Житель Кавказских гор.
- Что такое "грузин"? Я не знаю кавказского репертуара!
- Пойте что хотите. Могришвили спокойно слушал их перебранку.
- Хорошо кричишь, - одобрительно приговаривал он, - громко кричишь. Можно сделать так, что будешь совсем громко кричать.
- Что любят грузины? - быстро спросил Маринелли.
- Женщин, - не очень уверенно ответил Ять.
- Женщин любят все! Что еще?
- Вино.
- Вино, вино... Черт с ним, я спою ему про вино!
Маринелли встал в позу, и управа огласилась звуками застольной из "Травиаты" в оригинале. Ни о чем не подозревавший Грэм, который с утра ушел бродить по городу и сейчас добрел до базара, задрал голову и прислушался. Он обожал эту музыку. Под такую музыку должен был прибывать в город флот триумфаторов, на головном корабле - оркестр; оркестр на море - это следовало обдумать.
- Хорошо поешь, - кивнул Могришвили. - Но в одном месте не так: тата-а-а-та, тата-а-ата!
Он пел фальшиво, негромким дребезжащим голосом. Он слишком долго вполголоса пел деревьям, боясь, как бы его не услышал кто-нибудь из Кавкасидзе и не поднял на смех.
- Повтори! - кивнул Могришвили.
- Спойте за ним, - перевел Ять.
- Но он фальшивит!
- Слышу!
- Что мне делать?
- Спойте, как надо. Может, не заметит. Маринелли повторил первую фразу арии.
- Хорошо поешь, - кивнул Могришвили. - Но надо не так. Ми люди не гордые, ми повторим. - акцент его от раздражения усилился, лицо слегка побледнело, но больше он ничем себя не выдал. - Та-та-а-а-та, тата-а-а-та! Слышишь, нет? Макарони любишь? Макарони ти любишь?!
- Он спрашивает, любите ли вы макароны, - тревожно перевел Ять.
- Скажите, чтобы он поцеловал меня в задницу! - заорал Маринелли и тут же точно скопировал фальшивое пение Могришвили.
- Во-от, - удовлетворенно сказал диктатор. - Теперь вижу, что не только макарони любишь, но и музыку любишь. У нас будет опера, настоящая опера. Но ты поешь грубо, ты поешь низко. В настоящей опере должен быть кастрат, и у нас будет кастрат.
- Wha-at?! - взвился Маринелли, узнав слово, примерно одинаково звучащее на всех европейских языках. - What the hell is he saying?!
- Вероятно, - Ять едва сдерживал неудержимое и вовсе неуместное желание расхохотаться, - вероятно, он перепутал вашу фамилию. Помните, был некто Фаринелли?!
- Откуда этот кретин знает мою фамилию?! Прекратите ржать, разрази вас гром!
- О Господи, простите меня, Маринелли. Он не знает вашей фамилии. Он просто слышал, что в опере поют кастраты.
- Да черт вас всех подери! Почему каждая революция в этом городе начинает с того, что бритвой тянется к моим гениталиям?!
- Это не революция, - пояснил Ять. - Это контрреволюция. Она всегда начинает с этого.
Он до сих пор не верил, что все происходит всерьез.
- Скажите ему, что я иностранный подданный! - фальцетом закричал Маринелли.
- Он итальянец, - пояснил Ять диктатору и страже.
- Я вижу, - кивнул Могришвили. - Итальянцы хороший народ, макарони любят. Если Италия захочет повоевать, мы повоюем с Италией. Ять перевел.
- Может быть, ему надо денег? - тоскливо спросил Маринелли.
- Боюсь, такое предложение только ухудшит наши дела.
- Ну, хватит, - сказал Могришвили. - Я послушал, как ты говоришь. Ты хорошо говоришь. Этого в участок, - кивнул он на Маринелли, - а ты останься.
- Но за что его в участок?! - не выдержал Ять. - Что он вам сделал? Вы просили спеть, он спел...
- Хорошо спрашиваешь, - кивнул Могришвили, - но тут ми спрашиваем. Ми! - неожиданно взвизгнул он. - Завтра вечером он будет петь на базаре, - добавил диктатор после паузы, демонстрируя подданным недюжинное владение собой. - Чтобы никуда не делся, будет сидеть в участке, репетировать. А ты садись, с тобой разговор будет...
Ять опустился в кресло, в которое так недавно его судорожно-величественным жестом усаживал Свинецкий. Все повторялось - не было только стражи. Ну ничего, сейчас поговорим, и, может быть, все окажется ерундой. Он добродушный малый, наверняка все это шутки. Всегда можно договориться.
- Теперь слушай, что я скажу, - спокойно сказал диктатор, останавливаясь прямо перед ним. - Знаешь, кто я?
- Нет, - честно ответил Ять.
- Я Акакий Могришвили, садовник. Был садовник там, - он показал куда-то себе за плечо, - теперь садовник тут. Ты хорошо слышишь?
- Да.
- Встать! Ять встал.
- Сесть, - спокойно сказал диктатор. Ять исполнил и это.
- Встать. Сесть. Встать. Вот так, - удовлетворенно сказал Могришвили. - Хорошо стоишь, теперь сесть. Слушай еще, что скажу. Он сделал паузу.
- Какое твое занятие?
Ять понял, что назвать себя журналистом - значит подписать себе приговор. Не исключено, что новый хозяин города захочет издавать в Гурзуфе газету.
- Я филолог, - ответил он.
- Встать, - невозмутимо приказал Могришвили. - По-русски скажи.
- Специалист по языку.
- Зачем специалист по языку, когда каждый знает язык? Ты всю жизнь чужой хлеб кушал, теперь понимаешь? Что ты еще можешь?
Могу удавить тебя, подумал Ять. Но тут же понял: не может. Эти желто-зеленые глаза парализовали его.
- Могу переводить, - глухо сказал он.
- Нам не надо переводить. Пусть они наш язык учат, правильно? - дружелюбно спросил Могришвили. - Русский язык - красивый язык, богатый язык. Сейчас скажи мне: правда, что в России отменили грамоту? (Об этом Могришвили услышал, когда в январе ездил в Ялту.)
- Правда.
- Хорошо, - кивнул Могришвили. - Вот бумага, пиши. - Он придвинул к Ятю чернильницу. - Пиши разборчиво, печатно и так, как я говорю. Дикрет номер адын. Дик-рет, ти слышишь? Номер адын. С э-та-ва дня - сегодня какой дэнь?
- Двадцать пятое, - еще тише ответил Ять.
- С э-та-ва дня, двадцать пятое цифрой, каждый пишит, как слышит. Это а-би-за-тэл-на. Записал? Хорошо пишешь быстро пишешь. Но не так пишешь! - Могришвили выхватил у Ятя листок. - Это какая буква?
- Мягкий знак.
- Какой звук он делает?
- Он не делает звука, - объяснил Ять. - Он смягчает согласные.
- Согласные и так согласны, зачем их смягчать? - Невозможно было понять, шутит Могришвили или говорит серьезно. - Нам не нужны мягкие согласные, нам нужны твердые согласные. Какая это буква? Вот эта, в начале слова.
Его желтый, очень твердый ноготь упирался в слово "Обязательно".
- "О", - сказал Ять.
- Зачем "о"? Ты говоришь, ты знаешь язык. Как ты знаешь язык, если "о" и "а" не различаешь? А-би-за-тэл-на.
- Но вы сказали - писать, как слышу, - возразил Ять.
- Ты ТАК слышишь? О-бя-за-тел - мягкий знак - но? Нэт, ты слышишь а-би-за-тэл-на!
- Так слышите вы, - упрямо ответил Ять, чувствуя, что есть предел и его унижению - дальше он попросту не сможет о самом себе думать без отвращения. - Но откуда вам знать, как слышу я?
- Все будут слышать, как слышу я, - ровным голосом сказал Могришвили. - Потом словарь сдэлаим. На еще листок. Пиши: Дикрет номер адын. Дальше должен помнить. Дата, подпись. Подпись будет моя. Теперь ступай. И завтра тебя нэт. В девять проверю. Историку сказки - сам приду.
Ять вышел пошатываясь. Могришвили любовно посмотрел на декрет - первый документ гурзуфской государственности, с которого начнется отсчет новой эры. Но с введением нового летосчисления он решил подождать. Не нужно слишком много реформ сразу.
Вернулась стража, отводившая Маринелли в участок.
- Ты наберешь охрану к управе, - сказал Могришвили темному, безошибочно почувствовав, кто из двоих главный. - Будешь начальник этой охраны. Ты пойдешь со мной, - обратился он к белокурому. - Я пойду осматривать парк, ты будешь охранять меня в парке. Да, и вот еще что, носатый. - Он шутливо, но больно ухватил темного за хищный клюв. - На базаре повесишь вот это. Хватит им писать безграмотно, пусть пишут грамотно.
Он вручил темному декрет и вышел в сопровождении белокурого охранника, страшно гордого новой ролью личного стража.
Против воли Ять все ускорял и ускорял шаг, так что вниз, к дому Зуева, летел пулей. Отчего-то ему казалось, что стоит вернуться туда, на второй этаж, к которому он так привык и где был так счастлив, и все станет по-прежнему: он снова будет тот, утренний, счастливый Ять, никем еще не униженный, не предавший несчастного Маринелли (ведь это явное предательство - то, что он дал его увести), не исполнявший дурацкой гимнастики перед садовником - сесть-встать, сесть-встать, - там, в доме, безопасность и покой; и, может быть, перед лицом Тани развеются, как всегда, все химеры. Дом был пуст. Ни Тани, ни историка нигде не было. Взять не могли, нет, взять не могли - ведь убираться сказали ему с Таней, а к Зуеву диктатор назавтра собирается с визитом - не иначе диктовать "дикрет номер два", о том, что предки гурзуфцев альмеки были грузинами... Хлопнула входная дверь.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 [ 19 ] 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
|
|