Чтение 19–й страницы книги ~Ржавое зарево~

Воины не бегают так. Так - с топотом, с оглушительным клокотанием в захлебывающемся вдохами горле - может нестись лишь человек, ополоумевший от ужаса. От смертельного ужаса, который не за себя. Баба-соглядатайница, ржавый скрадник - все вылетело из Мечниковой головы, кроме обращенной невесть к кому горячечной мольбы: "Помоги, помоги успеть!!!"

Но еще до того, как сорвался с места, Вятич успел понять: зря.

Вскинулась правая рука Горютиной дочери, полыхнул крепко схваченный маленьким кулаком остроконечный багряный отсвет, схожий с застывшим язычком пламени... На какую-то долю мига Векша замерла, словно бы в последний раз оценивая, которая она достойна жить в этом мире, а которая лишняя...

Всего шагов десять оставалось пробежать Мечнику.

Ровно такое расстояние оставалось ему до места ночного отдыха спутников, чтобы ясно увидеть все; чтобы ни деревья, ни подсвеченный багрянцем дым горящей листвы не застили от вятичева взора происходящее.

Ровно такое расстоянье, чтоб не успеть.

Остановившись, Кудеслав бессильно и бездеятельно (даже крикнуть ему не пришло в голову - впрочем, толку от крика все едино бы не было никакого) следил, как Векша левой рукой и коленями притиснула к земле свое забарахтавшееся, завизжавшее спросонок подобие, как под этот жалобный визг суетливо дергалась взад-вперед правая оружная рука Горютиной дочери - словно бы нож оказался напрочь тупым либо вывернулся обушком к тому, какое было ему определено перерезать...

Вспрянул, оторопело завертел головою Жежень...

И вдруг Векша ловко отпрыгнула от Мыси (которая уже не визгом давилась, а злобным рыком).

Все с тем же кровожадным рычанием бывшая златая богиня вскочила и кинулась вслед за напастьницей, но та властно выкрикнула:

- Уймись, дуреха! Сей же миг растолкую все, только уймись!

Правда, вместо растолковывания она вытянула к Мысиному лицу руку с ножом - для острастки.

А в другой Векшиной руке...

Сперва Кудеславу показалось, что это змея. Длинная, толстая. Мертвая - висит, будто вервие гниловатое.

Лишь через миг-другой вятич сообразил: коса.

Векша оттяпала у Мыси косу.

Сдурела?!

- Сдурела?! - Мысь, всхлипывая, ощупывала затылок. - Совсем взбесилась?! Стервь припадочная!

- Коли нынче стервь я, то и тебе не миновать сделаться ею годика этак через два с половиной, - на диво хладнокровно промолвила Мечникова жена, трепля да теребя свою добычу, будто бы впрямь та была недобитою змеей. - Заткнись и не мешай. Скоро уразумеешь.

Топотали, волновались привязанные кони, поднявшийся на ноги Жежень елозил мутным изумленным взглядом по лицам обеих Векш, по застывшему невдалеке Мечнику, по расползающемуся гарищу...

- А на хвоста вы зажгли листья? - вдруг осведомился Чарусин закуп.

Кудеслав наконец обрел способность двигаться. Сообразил, что все еще держит в руке неоголенный меч, принялся цеплять ножны к поясу. Не отрываясь от этого занятия, сказал Жеженю:

- Ладно уж, не бранись. Ну, запалили по недогляду - с тобой, что ль, не могло случиться? Возьми да притопчи. А потом коней успокой, да и ложись досыпай... охоронничек...

- Во, глядите! - вскрикнула Векша.

Это было похоже на комок ржаво-бурой глины, запутавшейся в огненных девчоночьих волосах. Только попасть внутрь косы так, чтобы со всех сторон прикрыться тугим волосяным плетением, он мог, лишь если бы Мысь нарочно пыталась его схоронить. Схоронить... Этакая похоронка непременно выдала бы себя утолщеньем величиною с Мысин кулак. Ан почему-то не выдала...

- Оно не впуталось. - Векша кусала губы, и потому речь ее была отрывиста и невнятна. - Оно превратило в себя волосы. Нынче днем превратило и стало подглядывать... - вятичева жена покосилась на бледнеющую девчонку, - твоими глазами. Не пугайтесь! - В Векшином голосе обозначилось вдруг нечто такое, что попятившиеся было Жежень и Мысь остановились, а сработанный Званом клинок замер, лишь наполовину успев вырваться из темной тесноты ножен.

- Не пугайтесь, - Векша заговорила бесцветно и торопливо, будто бы не от себя, а повторяя для всех чьи-то ей одной слышимые трудноразборчивые слова. - Эта пакость сама по себе не страшная. Это не выворотень... ЭТОМУ вменено лишь видеть да слышать... То же самое видит да слышит один из Борисветовых... - Она вновь покосилась на Мысь, и тут же словно бы что-то отпустило... верней - опять впустило в Векшин голос усталость и горечь. - А еще вскорости через эту вот пакость какой-нибудь там выворотень-людодлак подменил бы твой ум своим (труд невелик: подменять-то почитай что нечего). И может статься, ты бы всех нас сонными перерезала. Или выкрала бы Кудеславов меч, потому как без этого меча с нездешними не совладать. Глядите!

Векша ткнула ржавый комок острием своего ножа, изо всех сил надавила на рукоять... Медленно-медленно тонкий когтеподобный клинок вошел в то, что недавно было волосами Мыси. Вошел чуток и будто прирос: даже Кудеславу не удалось выдернуть его обратно.

- Вот так, - хмуро сказала вятичева жена. - Потому Огнелюб и наложил на свой подарок знаки-заклятья доброго пути туда и вспять. А ты... - Векша повернулась к Жеженю, - как тебе, наказанье ты мое, мнится: к чему б это Борисветовым вздумалось оживлять твой златой истуканчик? Ась? По доброте? А выкуси! Прилепить к тебе свои глаза, уши да руки - вот их доб-ро-та... И не только к тебе. Однако же тут у них вышла махонькая промашечка: оживленное удалось норовистым. Несчастливая любовь - она, знаешь ли, способна порушить самое могутное ведовство. Особливо когда вдруг, врасплох, с первой же встречи... Они же... - Горютина дочь словно бы отерла с лица невидимую паутину, хмуро взглянула на мужа и голос ее опять изменился. - Они же не знали, как я тебя... А Жежень даровитый умелец, подобье получилось точнехоньким.

Из Жеженя наконец выдуло остатки сна. Ненавидяще зыркнув на Мечника, парень круто развернулся и отправился туда, где всхрапывали да волновались привязанные к деревьям кони (вятич от души понадеялся, что Чарусин закуп собрался успокаивать подседельную скотину, а не срывать на ней злость).

Тем временем Векша сгребла горящие листья в изрядную кучу, дождалась, когда ветер вздует пламя повыше, и сунула Мысину косу в самый жар. Огонь затрещал, пряную горечь листяного дыма забил едкий удушливый чад паленых волос. Потом что-то полыхнуло - коротко, жарко, зло - и дальняя даль (не понять, земная или небесная) откликнулась на этот сполох еле слышным тоскливым воем.

А потом пламя опало, и Векша носком сапога выкинула из него закопченный нож с обожженной дымящейся рукоятью. Острия у ножа больше не было.

- Так-то, - хрипло повторила Мечникова жена и вдруг горестно шмыгнула носом: - Сапоги совсем измарались... жалко... И ножик жалко - красивый был...

Кудеслав ласково потрепал выбившиеся из-под Векшиного платка короткие пряди (новое горестное пошмыгивание, только это уже не Векша... вернее, другая Векша).

Отчего подлинная Горютина дочь вдруг так вот по-умному принималась все объяснять, Мечник не спрашивал. Чтобы понять, достаточно было слышать, КАК она объясняла: во рту юницы-молодицы будто проклевывался язык волхва Корочуна. Она даже некоторые слова произносила с этаким надтреснутым дребезжанием...

Благодарно ткнувшись носом в Мечникову ладонь, Векша отстранилась, досадливо зыркнула на "точнехонькое подобье" прежней себя. Мол, топчется да топчется рядом, сопит, вздыхает, портит удовольствие от мужниной ласки... Оно бы, может, и не худо, чтобы лишний раз позавидовала да убедилась, что ей тут и не мерцает... только уж больно горестный вид у нее. А мужики - они жалостливые...

Мысь, впрочем, на Векшу с Мечником не смотрела.

Мысь сосредоточенно следила за тем, как корчится во вновь расползающемся огне остаток ее косы.

- Как же я не заметила-то? - внезапно выговорила бывшая златая блестяшка, словно бы обращаясь к себе самой.

- А расчесываться надо, - поторопилась с объяснением Векша. - Хоть изредка.

- Сама неряха, - рассеянно огрызнулось ее достойное подобие. - Я не про то. Я про то, что они пытались мой разум подмять, а мне и невдомек было...

- Слишком уж ты душу да голову свою всяким другим заморочила. Я-то, небось, сразу почуяла, что с тобой неладное деется, а ты о самой себе не смогла заметить. Мед этот еще... Хоть бы ж подумала: в силах ли человек столько слопать за единый присест? Разве что которая ден с полста как обрюхатела, которой надобно не одну себя кормить, но и плод... А плод-то, вишь, не всегда в брюхе бывает...

Нет, зря пропадали объяснения - Мысь не слушала, бормотала свое:

- Значит, даже если бы твой мужик... Даже если бы я ему глянулась... то они бы тут же меня... это... под свою волю. Потому что лишь несчастливая...

Векшины глаза потемнели да сузились:

- Мечтай-мечтай! Стерегись только ротишко свой крохотный надорвать, раззявляючись на этакий кус! "Твой мужик"... Ишь!

Мечник грыз усы, тревожно да нетерпеливо зыркал то по сторонам, то на Векш. Пресечь бы затевающуюся склоку, а как? Леший ведает... И леший же ведает, не натворят ли беды эти два друг дружкиных уподобия, ежели оставить их без пригляду. А оставить бы нужно хоть ненадолго - и так чересчур много наделано опрометчивых дел. Листья вон горят да горят - пламя уж мало не к кустарнику подбирается, такое не вдруг потушишь, и видать его, поди, из самого далекого далека... Присутствие недоброго скрадника перестало чувствоваться, едва лишь Векша сунула в огонь оттяпанную у Мыси косу, но ведь кто-то выл, причем вой был не вполне волчий... И не из такой уж немыслимой дали этот вой принесся... И оглушенная баба в любое мгновенье может очухаться да удрать... А Жежень как ушел к коням, так словно бы сгинул, а эти обе нашли время да место затеять свару... Вот же подарили боги спутничков! Зачем, спрашивается, Корочун им позволил... Да нет же, не позволил и не им - тебе, на твою несчастную шею прямо силком навязал обузу бесполезную!

Тем временем Мысь, бормоча уж вовсе бессвязно да неразборчиво, принялась ощупывать свою шею, торчащую из ворота Жеженева полушубка, как мизинец из барсучьей норы. Через миг-другой девчоночьи пальцы оборвали свою суету чуть ниже левого уха и замерли, с силой вдавившись в кожу - словно бы нашли искомое и заопасались вновь его потерять. Внезапно пополотнев, Мысь сосредоточенно уставилась то ли на замаранные копотью носки Векшиных сапог, то ли на что-то, обнаружившееся около них.

Теперь, с обкорнанными волосами, она впрямь сделалась точнейшим подобьем купленницы волхва Белоконя - это когда Мечник впервые увидал свою рыжую судьбу, еще не зная, ни что она судьба его, ни что вообще "она"... Так что если Векша на самом деле - осознанно или нет - старалась убавить своей воображаемой сопернице привлекательности (косу-то Мысину она отхватила под самый корень, хоть нездешний комок угнездился куда ближе к середке), то получилось как бы не наоборот...

Может быть, именно нежданные воспоминанья помешали Кудеславу вовремя сообразить то, о чем почти сразу догадалась его жена.

Когда Мысь вдруг шагнула к Векше, та поспешно наступила на торчащую из листьев рукоять своего ножа:

- Ты че, че удумала-то?!

Вопрос явно был не из тех, на которые обязательно следует отвечать. Кто-кто, а Мечникова жена превосходно знала, до чего может додуматься ее же собственная голова, и что вторая глупость успевает прийти в эту самую голову уже после того, как первая оказывается сделанной.

Мысь молчком придвинулась вплотную к Векше и попробовала оттолкнуть ее. Векша, сопя, уперлась. После двух-трех попыток сдвинуть Мечникову жену с места (попыток столь же отчаянных, сколь и безуспешных) бывший златой истуканчик рухнул на колени и принялся изо всех сил дергать да пихать Векшин сапог:

- Пусти! Отдай, гадюка! Все едино выцарапаю!

Вознамерившись именно выцарапать нож из-под крепко притиснувшей его к земле подошвы, Мысь больно порезала пальцы и разрыдалась - то колотясь лбом о колено своего ненавистного изначального уподобия, то прижимаясь к этому самому колену зареваным покрасневшим лицом.

Векша растерянно оглянулась на Кудеслава, но тот лишь руками развел.

Ничего не поделаешь. Уже по тому, как девчонка легко приняла ЗНАНИЕ о себе, следовало догадаться, насколько тяжко дастся ей ОСОЗНАНИЕ своей подлинной сути. Могло быть хуже... впрочем, наверняка и будет хуже. Душа да разум человеческие умеют оборонять себя от внезапного страшного известия, торопясь принять его как должное, само собой разумеющееся, а потому недостойное дум и переживаний. Проносится оно, как в ветреную летнюю сушь пролетают над дремучими болотами верховые палы. Прометет, прокуролесит огненная поземка, вычернит кончики листьев жухлой осоки, с треском да залихватским посвистом вломится в прошлогодние камыши, спляшет на верхушках убогих чахлых кустов да и кинется дальше, не в силах совладать с болотной сыростью... якобы. Это только начало. Следом приходит пал нутряной, потаенный - занимается копившаяся сотнями сотен лет глубинная залежь перепрелых трав, сдавленных в единое плотное месиво. Годы может длиться такой пожар, иногда он кажет себя на поверхности лишь прозрачным невесомым дымком, иногда и вовсе ничем. Глянешь мельком - обычная пересохшая болотина. А только от неосторожного шага или даже от громкого беззаботного слова хрустнет подгоревшая снизу земляная корка, да и рванется наружу свирепый огненный вихрь...

А Мысь рыдала:

- Отдай, вражина! Отдай! Я же все равно зарежусь! Чего ради мне жить?! Ну скажи, ты, мухоморина рыжая, чего ради?!. Все свое - не свое, ржавые эти хотят в душу влезть, а коль и забрезжит хоть что-то светлое, так там уже три года как ты, ты, ты! - Девчонка еще раз злобно дернула Векшину ногу и тут же принялась поспешно оглаживать ее обеими ладонями, марая узорчатое голенище кровью. - Ты... Ты добрая же, хорошая, жалостливая, по-ласковому ж тебя прошу: отдай нож, гадюка!!!

Сверху вниз глядя на это запрокинутое, мокрое свое же лицо, подлинная Горютина дочь вдруг и сама зашмыгала носом. А через миг...

Через миг они уже обе стояли на коленях, крепко обняв друг дружку, и громко, самозабвенно плакали.

Кудеслав вздохнул раз-другой, глянул в звездную высь, что-то беззвучно шепча, снова вздохнул...

И принялся затаптывать горящие листья.

Через некоторое время к нему присоединился Жежень. Парень был мрачен, молчалив и суров, глаза он старательно прятал.

Векши плакали.

Досадливо позыркивая на них, Мечник и Жеженю посоветовал найти себе сопереживателя да тоже поплакать в обнимку. Лучше всего для этого выворотня подсвистеть: уж очень он душевно выл давеча. Впрочем, и подсвистывать вряд ли придется: небось, вот-вот сам прибежит. На свет, поди, не только комары с мотыльками летят. А бабий плач... Одна надежа: коль выворотнево стенанье до нас ветром донесено, так тот же ветер наши стенанья (да и гаревый дух) уносит от выворотня прочь. Это коли выворотень в округе один. И коли он не углядел зарева расшалившегося костра, перетак его и трижды по три переэтак.

Жежень помалкивал, лишь громко да злобно гонял вдохи-выдохи сквозь плотно сжатые зубы.

Кудеслав хотел еще объяснить наконец Чарусину закупу, отчего занялась листва - хотел, но передумал.

Больше половины наинеотложнейшего дела было уже сделано, с остатками гарища парень вполне мог управиться в одиночку, а в кустах... Скорее всего, Мечнику примерещилось, будто бы там затевается какое-то шебуршение - поди расслышь на не столь уж маленьком расстоянии и при этаком ветре... А только опасливым да сторожким живется хоть и беспокойней, однако заметно дольше, нежели иным-прочим.

* * *

Соглядатайница приходила в себя. Когда вятич подоспел к тому месту, где оставил ее, неведомая воительница как раз поднималась на ноги - медленно, трудно, цепляясь за гнущиеся ветви кустов. Заслышав приближение Мечника, обряженная воином баба торопливо вскинула ему навстречу пустые растопыренные пятерни, отчего лишилась опоры да завалилась на бок. Так она и осталась лежать, снизу вверх глядя в Мечниково лицо - настороженно, однако без страха.

Первым делом Кудеслав ногой отшвырнул подальше валяющееся рядом копье, затем выразительно уставился на нож при поясе ворогини. Та осторожно, двумя пальцами прихватила самый кончик рукояти своего оружия, нарочито медленно вытащила его из ножен и перебросила себе за спину. При этом она спокойно и честно смотрела в Кудеславовы глаза, а потому, конечно же, не могла видеть кусты позади себя - так что наверняка совершенно случайно нож ударился о ветку и упал всего-навсего в полушаге от своей хозяйки. И тут же эта самая хозяйка выговорила хрипловатым, низким, однако не лишенным приятности голосом:

- Йег венн... друх... друк.

Так, первое впечатленье не обмануло Мечника. Урманка. Или, может быть, свейка.

- Друзья не засадничают близ дружеского ночлега, - проворчал Мечник. - И не тропят своих же друзей, словно зайцев. Поднимись!

Скрадница заворочалась, выполняя приказание. Мечник не притрагивался к оружию и даже вроде бы не смотрел на свою полонянку. Но лишь взбреди той в голову хотя бы шевельнуть рукой по направленью к ножу... Нет, не взбрело. Хватило-таки ума в ушибленной голове.

Когда скрадница утвердилась на не вполне послушных ногах, вятич отступил и мотнул бородкой в сторону ночлежного бугра: иди, мол! Скандийка мялась, словно бы не решаясь шагнуть.

- Ну?! - Кудеслав взялся за рукоять меча.

Подействовало.

Мечник отпустил скандийку шагов на пять, быстро собрал ее оружие и поспешил вслед за своей ворогиней. Та пошатывалась на ходу, пару раз оступилась и едва не упала. Кудеслав решил, что вряд ли это притворство и вряд ли это последствия одних лишь ударов. Проклятая баба дорогою здорово измотала вятича, но и себя саму измотала не меньше. Да, она наверняка урывала для сна начало каждого дня (потому-то вятич и переставал ощущать слежку с рассветом), но ведь за время ее отдыха путники уходили далече, а догонять, разыскивая зализанные ветром скудные, почти что неразличимые следы...

Когда они подошли к костру, оказалось, что обе Векши уже успели всласть нарыдаться и чинно сидят рядышком, тихонько шепчась.

Сидели друг дружкины уподобил не там, где Кудеслав видел их уходя, а возле самого костерка (который вновь стал крохотным да ручным). А по другую сторону костровой ямы сидел Жежень и изо всех сил не смотрел ни на Мысь, ни на подлинную Горютину дочь.

Все трое так и прикипели изумленными взглядами к Мечнику и его невесть откуда взявшейся спутнице. Векша да Мысь таращились молча, златокузнеческий же кормленник сказал с глумливой улыбкой:

- Я гляжу, ты кругом мужик хоть куда. Мало тебе двоих, умудрился еще и третью подсечь? В этаком-то безлюдье! Медом, что ль, вы, вятские, намазаны?

К Жеженеву счастью Кудеслав не успел ответить (ответ-то наверняка бы был не словами).

Кудеслава опередила его полонянка.

Пристально глядя на Чарусина закупа, она сказала каким-то непрежним - скрипучим и задушенным - голосом:

- Де гледэр мей мегет... Рада увидеть ты. Очень.

Вятич успел мельком подумать, что все-таки, похоже, урманка она, что в лицо ее въелась темная грязь (это близ костра стало видно) и что умы этой вот полонянки и Жеженя равно не без изъяну: одна вдруг заговорила по-старушечьи, другой вытаращился на нее, будто погибель свою скорую увидал...

Чарусин закуп и впрямь словно бы удирать вознамерился от неведомой пришелицы.

Впрочем, он-то ее узнал.

Не по виду.

По голосу.

Узнал и вскрикнул:

- Полудура!

- Ну вот. - Кудеслав сплюнул. - Вот именно только ПОЛУдуры нам еще и недоставало.

Именно Полудуры им и недоставало. Это выяснилось почти сразу. Даже раньше выяснилось, чем ее настоящее имя. По смыслу-то оно - настоящее, новоузнанное - было куда как достойнее того, которым Жежень привык звать бесталанную урманку в ее прежнем обличий, но что до удобопроизносимости... Уж лучше бы она оставалась Полудурой. Причем Жежень был бы ей несказанно благодарен, коль она осталась бы прежнею Полудурой не только по имени. Одно дело, ежели смотрит на тебя собачьими преданными глазами жалкое старообразное существо. Но чувствовать на себе тот же взор такой вот статной, ражей (иначе про нее и не скажешь) бабы... Могуча - прямо тебе Кудеслав в женском воплощеньи; и собою... ни с одной из Векш, конечно, ей не сравниться, но...

Но.

Видная баба. Кругом видная. Для такой мужичья оборона - тьфу, за такою мужик сам будет, как за дубовым тыном.

Оно, конечно, любой из былых насмешников нынче бы вмиг сгнил-растекся от черной зависти. А только Жежень все едино не мог, никак не мог смириться с тем, что преобразившаяся Полудура норовит липнуть к нему по-прежнему. Это отнимало у парня последнюю отчаянную надежду - нет, не на любовь, а хотя бы на жалость хотя бы одной из Векш (все равно которой, ведь они одинаковей близнецов; но можно бы и обеих - это лишь дремучий вятской вахлак не способен понять, что хорошего чем больше, тем лучше). Боги пресветлые, ну почему бы воевитой скандийке не приклеиться именно к нему, к Кудеславу? Они же рядышком глядятся, как два правых сапога, стачанных одним сапожником! Так нет же... Что она выискала этакого приманчивого в парне, который и молодше, и (чего уж от себя-то самого таить истину!) противу этой урманки - что твоя хворостина против мачтовой колоды? И почему ни Векша, ни Векшино уподобие не выискали в тебе эту загадочную приманчивость? Эх, доля-недоля, хвост тебе поперек...

...Мечнику с лихвою достало нескольких взглядов на свою полонянку да на Жеженя, чтобы крепко засомневаться во враждебности настырливой соглядатайницы. А уж с первых же слов ее объяснений, откровенность которых иные придирчивые люди могли бы счесть едва ль не бесстыдством...

Сперва Кудеслав пробовал было по-всякому ухищряться, чтобы подловить ее, скрывал свое знание урманской речи - вдруг-де полонянка, обильно сдабривая ломаную словенскую молвь скандийскими обмолвками, выдаст себя самообличительным беспечным словцом...

Однако вскорости махнул он рукой на эти свои ухищрения.

Глупости, подобные иным из рассказываемых, не могли быть чем-либо отличным от истины: мало-мальски разумный человек из себя вывернется, а все же не сумеет такое выдумать (даже коль человек этот не совсем чтобы человек, а баба).

Эти Мечниковы соображения в основном касались причин, из-за которых урманка боялась честно присоединиться к подорожним. Уж ее-то Мечник принял бы в сотоварищи без единого слова, кроме слов благодарственных. Даже теперь, едва успев удостовериться в мирных намерениях урманки, Мечник возблагодарил судьбу за внезапный дар - ниспослание в спутники еще одного воина, на которого (хоть он и не "он", а "она") можно надеяться почти как на самого же себя. Да, возблагодарил он судьбу искренне и горячо, хоть и досадовал на Полудурину полудурость, из-за которой та столь глупо вымотала и собственные, и Кудеславовы силы.

Ну хорошо, урманку-то в конце концов можно понять и извинить. И пожалеть. Но Корочун-то! Он же наверняка с самого начала знал про нее, он же, небось, еще в Чарусиной избе рассказывал обо всех содеявшихся делах столь подробно именно для урманки (ведь это наверняка она подслушивала тогда в сенях). Не для выворотневых же ушей старик тогда краснобайствовал! Так почему же скрыл, не упредил? Неужели вздумал потакать вздорной бабьей опаске? О-хо-хо...

А баба-то впрямь разнесчастная. Впрямь бы ее пожалеть. И за прошедшие беды. И за нынешние, из коих самая злая - влюбленность...

* * *

В далеком Вестфольде ее кликали Асой по наречению, по рожденью же называлась она Эльгардоттер. Эльгаром звали ее отца - уважаемого да хозяевитого.

В родном краю был у нее муж (отцов добрый сосед и приятель); было сколько-то детей (конечно же, детей красивее да смышленей не сыскалось бы на всех скалистых землях Вестфольда - а значит, и на всем белом свете); был обширный крепкостенный дом, надежно охороняемый многочисленною ватагой мужниных кормленников да прочих зависимых людей ("многочисленная" - это, небось, десятка два, а то и поболе); были хозяйство, достаток...

Было, было у нее все, что любая женщина - независимо от роду, племени и языка - почитает счастьем.

Было.

И не стало.

В единый день сгинуло счастье урманки Асы, дочери Эльгара, развеялось по всему Вестфольду горьким дымом пожарища да погребальных костров.

Скандийские боги, уважая сильных и храбрых, в знак уважения посылают им достойных врагов.

Муж Асы был храбр и силен.

Для своих присных он был справедливым и добрым, для врагов же...

Что есть победа над недругом? Победа есть избавление.

Как можно избавиться от недруга?

Можно склонить его к дружбе, но такой друг окажется много опасней честного ворога. В любой миг память о былых обидах может проснуться... нет, плохое слово: такая память не умеет спать; она лишь дремлет - сторожко и чутко, как дремлют волки после неудачной охоты. Разве можно предугадать, что способно спугнуть эту легкую злую дрему? Случайный шорох, случайный запах, просто громкое бурчание в терзаемом неутоленным голодом брюхе, и... Разве умно заводить подобных друзей? Ходить по гнилым мосткам да по тонкому трескучему льду, залазить на подрубленные деревья - разве все это умно? Нет.

Еще можно приучить недруга бояться себя - накрепко приучить к мысли, что одолеть тебя невозможно, что любая попытка обернется бедою для самого попытавшегося. Но убедившись в бессилии своей силы, лишь ничтожный не станет устерегать миг, когда ты повернешься к нему спиной (а ведь боги редко посылают могучим и храбрым ничтожных врагов).

Что остается? Остается окончить вражду надежно и скоро. Однажды и навсегда. И чтобы потом не приходилось оглядываться да продумывать наперед каждый свой шаг. А если жизнь без этого ворога покажется скучной, как праздник без хмельной браги да песен... Что ж, наживать новых врагов - умение не из сложных.

Так считал муж Асы, дочери Эльгара, - человек сильный и храбрый.

Так же считали и его вороги.

...Уважаемый и чтимый сторонниками, грозный для недругов могучий бонд и хавдинг округи Эльгар Степенный гостил тем вечером на хуторе своего сторонника, соседа, друга и зятя, могучего бонда Агмунда (сына Агмунда и внука Агмунда), часто прозываемого Беспечным.

Тот вечер выдался веселым для гостя с хозяином, для Асы же - на редкость хлопотным.

Сперва выяснилось, что на столе маловато браги как для поданного угощения; потом угощение оказалось скудноватым как для поданной браги, и так повторялось не единожды и не дважды.

Конечно, Агмунд был достаточно богат, чтобы его жене не приходилось самолично изнуряться стряпней. Но любая хозяйка по собственному почину истолклась бы в кашу из уваженья к ТАКОМУ гостю. Даже если бы гость этот не был вдобавок ко всему еще и ее отцом. Даже если бы он не восклицал то и дело, будто сам Андхримнер вряд ли потчует этакими несравненными кушаньями богов и героев, пирующих в Валгалле.

Окрестные равнины давно уже канули в холодное непроглядье ночи, но в доме жарко пылал очаг, веселое пламя светильников никло под шквалами беззаботного хохота и радостных выкриков, которыми оба сотрапезника встречали каждое появление Асы - вернее, очередного блюда или кувшина в ее руках...

Меняя опустевшую посуду на полную, Аса невольно ловила обрывки ведущихся за столом разговоров (сперва-то мужчины следили за тем, чтобы не предназначенное для женских ушей в эти самые уши не попадало, но осторожность и хмель плохо уживаются друг с дружкой).

- ...поистине правы те, кто прозывает тебя Беспечным, Агмунд. Верней даже нет: тебя следовало бы звать Опрометчивым...

- ...а по мне, так опрометчив он - не по его пасти на нас раззявляться, хоть он и ярл...

- ...искать мира - не позорно, но мудро...

- ...о мире бы помышлять тому, кто затеял...

- ...тебе не совладать... на твоем месте я бы... без свары... тинг...

- ...да с нашей ли силой замечать какого-то там...

- ...ты опрометчив, Агмунд. Боги, до чего же ты опрометчив...

То были мужские разговоры, и Аса честно старалась не вслушиваться и не вдумываться в случайно перехваченные обрывки. Она знала обязанности хорошей жены, она знала обязанности такой жены, какую счел бы очень-очень хорошей женою Агмунд, и потому она знала о мужниных делах только то, что муж считал нужным рассказывать ей сам. Остальные знания она умела скрывать даже от самой себя - до тех пор, пока в них не возникала необходимость.

В тот вечер, похоже, необходимость возникла. К тому же притворяться неведающей о ссоре Агмунда с ярлом было бы вовсе глупо - эту сплетню уже несколько дней так да этак вертели на языках Агмундовы кормленники и домочадцы.

Да, притворяться было бы глупо.

Как глупо было и вымучивать себя тревогой из-за этой ссоры - ведь сторону Агмунда обязательно примет хавдинг со всеми своими приверженцами, а в приверженцах у хавдинга вся округа...

Вот только... Агмунд-то все время говорил "мы", а его родственник и друг хавдинг Эльгар Степенный, которого могучий бонд по прозванью Беспечный не единожды выручал и советом, и оружною силой...