Чтение 19–й страницы книги ~Русские на Мариенплац, Рождественский роман в 26 частях~

И вдруг Нартай спрашивает:

- Джефф! У тебя бабки есть?

- Нет, - говорит Джефф. - Они уже умерли. Но с ребенком нам будет помогать моя мама.

- Вот бестолочь! - говорит Нартай. - Я тебя спрашиваю - у тебя деньги есть?

- Сколько тебе? - и Джефф тут же с готовностью лезет в карман.

- Тьфу ты! - начинает злиться Нартай. - Я тебя спрашиваю - в Америке у тебя есть деньги? На что вы собираетесь ребенка воспитывать?

- А-а-а... - наконец врубается Джефф, обнимает Катьку за плечи и улыбается. - Нет, Нартай. В Америке у меня денег нет. Только ежемесячное жалование. И сейчас, в связи с женитьбой на Кате, оно у меня станет долларов на двести меньше. Но я думаю, что нам его хватит. Первые два или три года будет немножко трудно, но потом...

- Потом - суп с котом, - обрывает его Нартай. - Для ребенка первые три года - самое главное! Это я по своим сестрам знаю. Ладно...

Он наклоняется, достает из-под стола большую обувную коробку фирмы "Дайхманн" и ставит ее на стол.

- Вот вам с Катькой свадебный подарок от всего личного состава бывшей советской воинской части сто пятьдесят шесть двести пятьдесят четыре. Даже не столько вам, сколько вашему будущему ребенку. И чтобы ему ни в чем никакого отказа! Ребенок - есть ребенок...

И снимает крышку с коробки. А там...

Знаете, в телевизионных американских боевиках почти всегда действует такой деловой чемоданчик - атташе-кейс. С миллионом долларов. Кто-то обязательно открывает его, а там - пачки, пачки... И вот, сколько бы раз ни смотрел, все равно - производит впечатление! Хоть нас всю жизнь и воспитывали в презрении к деньгам и почтении к идее.

Так вот, когда Нартай снял крышку с обувной коробки, когда все увидели, что там такое - так все обалдели! Настоящий шок. Немая сцена из "Ревизора".

Уж на что я был подготовлен... Не к поступку Нартая - к виду этих денег. Сам ночью помогал складывать их по сотне штук в пачку. И точно помню, что офицерских пятидесяток была одна пачка и шесть пачек двадцатимарковых купюр. А десятимарковых - явно солдатских, ровно пятьдесят семь пачек. Оставшиеся триста сорок марок лежали сверху, россыпью.

Так вот, я и говорю, уж на что я был подготовлен, и то сижу, не могу слова вымолвить...

Наташа побледнела, уцепилась за стол руками, чтобы со стула не упасть... Ну, совсем плохо старухе!

У Петера нижняя челюсть отвисла - вот-вот протез выпадет! Замер, как истукан.

Джефф, как улыбался до того, как Нартай открыл коробку, - так и улыбается. Только теперь - тупо и бессмысленно. Будто эта улыбка примерзла к нему.

И только одна наша Катька, железная наша подружка, смотрит на эту тучу денег своим красивым и печальным глазом, отрицательно качает головой и тихонько отодвигает эту коробку от себя.

Тогда Нартай берет ее ладони в свои руки и тихо говорит только ей одной:

- Катюшка... Когда-то копыта коней моих предков... Ты знаешь, как там дальше. Так вот, я тебе клянусь, эти деньги - чистые. На них должны были купить памятник ребятам, погибшим ни за что, ни про что... Но разве можно купить память о мертвых? О них или помнят, или забывают. И тогда не помогают никакие памятники. Возьми эти деньги для своего ребенка. Научи его помнить о хороших людях, которым не удалось дожить до светлого часа. Сделай из своего ребенка доброго, настоящего человека, и это будет самым лучшим памятником тем мертвым ребятам...

Отпускает Катькины руки, встает из-за стола и уже всем говорит:

- Остальное вам Эдька расскажет. А мне нужно звонить на озеро. Там Лори ждет моего звонка. Я обещал...

Через час пришедшая в себя старая, толстенькая Наташа на всех доступных ей языках орала, что никуда не отпустит "свою" беременную девочку с такими огромными наличными деньгами! Что никто в мире не возит с собой деньги в карманах!.. Наконец, когда она объяснила всем нам, что мы дикие люди, она посадила Катьку в машину, забрала коробку с деньгами и помчалась в наш местный банк.

Там она обменяла Катькины марки на доллары, доллары на именной чек, заставила Катьку расписаться в сотне банковских бумаг, и вместе с чеком на имя фрау Катерины Гуревич привезла Катьку обратно в "Китцингер-хоф".

К их возвращению мы, все четверо мужиков - Петер, Джефф, Нартай и я, были уже такие пьяные, мы успели уже так накушаться, что даже, когда во второй половине дня пришла пора ехать в аэропорт, выяснилось, что кроме Наташи никто за рулем сидеть не может. А нам нужны были две машины. И пришлось вызывать Уве Зергельхубера с его "мерседесом"...

А потом, перед отлетом, было море слез, трепотни и разных криков и обещаний, и к нам даже подошли двое полицейских и спросили - все ли у нас в порядке?..

Эти засранцы - Катька и Джефф, позвонили нам из Нью-Йорка, прямо из аэропорта Кеннеди, как только приземлились и получили багаж.

Им даже в голову не пришло учесть разницу во времени! Ну, Джефф - пьяный был... Хотя за семь часов полета, если не добавлять, тоже можно было немного протрезветь. Но Катька-то, существо четкое и на редкость деликатное, могла бы сообразить, что если у них в Нью-Йорке сейчас вечер только начинается, то у нас в "Китцингер-хофе" уже очень глубокая ночь!

Тем более что эти счастливые говнюки обязательно хотели поговорить с каждым из нас...

Часть Двадцать Пятая,

рассказанная Автором, - о том, как приход Новой Власти и возникновение Новой Жизни в одной, отдельно взятой стране, резко меняет судьбы своих граждан, находящихся даже в других государствах...

- Если бы вы видели, как старикам Китцингерам понравились ваши московские подарки! - сказал мне Эдик. - Наташа полдня ходила с мокрыми глазами, а потом позвала к себе все семейство Зергельхуберов, торжественно показывала им рушник и рассказывала про Украину. Конечно, то, что она помнит... А Петер всем налил по десять граммов вашей "Горилки", а остальное спрятал куда-то. Он заявил, что "Горилку" ему привез самый главный русский писатель к Рождеству. Что, правда, потом не помешало ему нализаться обыкновенным "Корном".

- Как была воспринята матрешка с лицом Горбачева!?

- Ох, черт... Не хотел говорить, но раз уж вы сами... Матрешка произвела чуточку обратный эффект, - смущенно сказал Эдик.

- Мне хотелось, чтобы это выглядело посмешнее, - огорчился я. - Я думал, что у него хватит чувства юмора...

- Юмора у него почти всегда хватает, - сказал Эдик. - Это вам не Наташа, которая все воспринимает в масштабе один к одному. И все понимает буквально. Но с горбачевской матрешкой мы, конечно, с вами завалили ухо... Дело в том, что немцы обожают Горбачева! Раз он разрушил Берлинскую стену - он для них уже святой!.. А когда у него отобрали президентство - они вообще возвели его в ранг великомученика... Вы-то этого могли не знать, а я должен был помнить. И старик жутко обиделся за Михаила Сергеевича!

- Жаль. Не следовало мне дарить эту матрешку... - сказал я. - Я начисто не верю в святость Горбачева и уж совсем не считаю его великомучеником, но человек, сумевший развалить эту кровавую стену в Берлине и прекратить войну в Афганистане, достоин уважения. Тут твой Петер прав! А я, старый дурак...

- Вот, кстати! - перебил меня Эдик. - Никогда не говорите при баварцах о себе - "старый дурак". Или - "ах, я недотепа!" Они это воспринимают точно так же, как наша дорогая Наташа Китцингер. Раз человек сам о себе говорит "старый дурак" или "недотепа", значит, он и есть - дурак и недотепа. Так к нему и нужно относиться.

- Очень мило, - пробормотал я.

- Но вы не огорчайтесь. Старики ждут не дождутся, когда вы приедете к ним в гости. Я им рассказал, что вы заняты на съемках фильма, а Наташа просила передать, что вы даже можете жить в "Китцингер-хофе". И заметьте себе - бесплатно! А для Наташи такое решение равносильно подвигу.

- Спасибо.

- Они вообще хотят пригласить вас на Рождество. Здесь к Рождеству относятся очень серьезно. Вы уже видели, как преобразился Мюнхен?

- Потрясающе!.. - искренне восхитился я.

- То ли еще будет! - пообещал Эдик.

- Эдик! Ты все-таки - мерзавец! Ты заговариваешь мне зубы, вместо того чтобы рассказать, что было после отлета Кати и Джеффа. Мне всегда нужно из тебя вытягивать в час по чайной ложке. Тебе так нужны унижения пожилого человека?

- Нет, нет, что вы?! - быстро возразил Эдик. - Никаких унижений! Оставайтесь гордым и неприступным!.. Унижения в любом возрасте ужасно вредны.

...Сразу после отлета Кати и Джеффа наворот событий принял какие-то стремительные темпы.

Уже на следующий день в "Китцингер-хофе" раздался телефонный звонок. Женский голос по-английски и по-русски попросил господина Эдуарда Петрова.

Петер ни черта не понял, кроме "Эдуарда Петрова", и заорал на весь олений загон:

- Эдди! Ком цу мир! Абель шнель!.. Телефон!

Наташа и Нартай уехали в гешефт сдавать салями и подкупить кое-какие продукты для дома.

Петер таскал в олений загон корм для молодняка, поил молоком из соски только что народившихся оленят...

А Эдик - в грязных резиновых сапогах, в старом комбинезоне Петера и заскорузлых рукавицах - чистил коровник. На голове у него по уши и брови была натянута древняя спортивная вязаная шапочка Наташи - чтобы волосы не пропахли навозом, как сказала Наташа.

Верхняя губа Эдика была еще вздута после той ночи у югославского вонхайма, и поэтому о работе на Мариенплац в ближайшую неделю не могло быть и речи.

- Эдди! Телефон фюр дих!.. Мать-перемать, тра-та-та-та!.. - орал Петер, расцвечивая немецкую фразу русским матом.

Чтобы не идти к домашнему аппарату в грязных сапогах, Эдик бросил вилы, стянул рукавицы и побежал в олений загон к Петеру.

Петер протянул Эдику маленькую трубку своего любимого радиотелефона, и Эдик привычно и машинально сказал по-немецки:

- Петров. Я-а, битте!

- Господин Петров? Здравствуйте. С вами говорят из Мюнхенского отделения Московского бюро добрых услуг. Выполняем заказ по вашей письменной заявке, присланной нам в Москву еще в августе этого года. Просим прощения, но если учесть события последних месяцев в нашей стране...

- Простите... - сказал Эдик в полной растерянности. - Вы не ошиблись? Какая заявка!.. Какой заказ?..

- Бабу из Москвы заказывали? - впрямую спросил женский голос.

Вот тут Эдику, стоящему посредине раскисшего от осенних дождей оленьего загона - в резиновых сапогах, перемазанных коровьей навозной жижей, в грязном огромном комбинезоне Петера, с дурацкой Наташиной шапочкой на голове, - вдруг показалось, что он узнает почти забытые интонации этого женского голоса. Еще не веря самому себе, он неуверенно спросил:

- Юлька?.. Ты?

- Я прошу прощения, господин Петров, - холодно произнес женский голос в трубке. - Вы не ответили, вам бабу прислать на дом или вы за ней сами заедете?

И тогда Эдик закричал так, что все олени бросились врассыпную!

- Сам! Сам!!! И сейчас же!.. Где ты, Юлька?!

Юлька ждала Эдика у входа в отель "Парк-Хилтон".

Для мюнхенского октября было довольно прохладно, и Юлька надела шерстяные клетчатые брючки, уличные башмачки и неброский свитерок. На плечи накинула серую, искрящегося материала, "парку" с болтающимся сзади капюшоном.

Откинутый на спину капюшон и распахнутые полы "парки" являли миру истинную ценность этой, казалось бы, скромной осенне-спортивной одежды - изнутри "парка" была вся на чистокровной серебристой норке, стоимостью в четыре тысячи долларов.

Подкатывали тяжелые, мощные машины последних марок. Владельцы отдавали ключи от своих автомонстров двум молодым людям в малиновой униформе с эмблемами "Парк-Хилтона", и те угоняли эти баснословно дорогие автомобили в подземно-гаражное чрево отеля.

А потом выскакивали снова ко входу в отель и замирали в ожидании следующего счастливого обладателя чуда автомобильной техники.

Отель жил своей, отдельной от всего остального города, жизнью. И любое прикосновение к этой жизни - стоило очень дорого!

Когда к отелю подъехал Эдик на своем чистеньком, но уж больно древнем "фольксваген-пассате", малиновые мальчики недоуменно переглянулись, и один решительно было направился к сидящему за рулем Эдику, чтобы по возможности мягче объяснить ему, что этой машине здесь совсем-совсем не место.

Но и Юлька уже заметила Эдика и его автомобиль. Она негромко по-английски окликнула решительного мальчика, дала ему пятьдесят марок и показала на "фольксваген-пассат".

Пятьдесят марок сразу превратили строгого хранителя отельного престижа в ласкового, ручного котенка.

Паренек чуть ли не на руках вынес Эдика из-за руля, юркнул в машину и с лучезарной улыбкой исчез вместе с непрезентабельным "фольксвагеном" Эдика.

- Эдька! Лапочка моя! Пуся!.. - наплевав на все приличия, завизжала Юлька и бросилась Эдику на шею.

"Парка" соскользнула с ее плеч и серебристой бесценной норкой упала на влажные мраморные плиты отельного подъезда.

Второй малиновый паренек молнией метнулся к "парке", поднял ее и почтительно застыл за спиной у Юльки. А Юлька, не обращая на него никакого внимания, зацеловывала растерянного, глуповато улыбающегося Эдика и кричала:

- Эдичка!.. Кисанька моя! Сколько же я тебя не видела, акробатик ты мой любименький?! Идем скорее! Идем ко мне, Эдька! Сейчас я тебя буду кормить, любить, холить и лелеять!.. Черт возьми, что у тебя с губой?!

Юлька жила в так называемом "экзекьюти-флор" - номере-люкс с отдельным входом, своим лифтом, спальней, кабинетом и столовой, которая в одно мгновение превращалась в небольшой конференц-зал для совещаний и деловых встреч.

Ужин был уже заказан, стол сервирован, и Юлька пошла в спальню переодеться.

Эдик огляделся и крикнул ей:

- Сколько стоит такой номеришко?

- В мертвый сезон, как теперь, - пятьсот девяносто пять марок в сутки! - прокричала ему Юлька из спальни. - В напряженный, деловой или туристический - шестьсот семьдесят!

- Не слабо...

- Нужно, Эдик! В моем сегодняшнем положении - нужно постоянно держать хвост морковкой!

Она вышла из спальни в столовую в простеньком, но очень дорогом платье, в элегантнейших мягчайших туфельках на низких каблуках. В ушах тускло посверкивали маленькие старинные бриллиантовые сережки.

- Так я тебе нравлюсь? - спросила Юлька.

- И так тоже... - ответил Эдик. - Ты мне всегда нравилась - начиная с той минуты, когда в Варшаве ты появилась у меня в цирке за кулисами.

- Господи, как приятно это слышать!

- А то ты никогда ни от кого этого не слышала...

- Слышала! Иногда по десять раз в день и по двадцать в ночь! Но ты - единственный человек, которому я верю, - она поцеловала Эдика и подняла телефонную трубку. - Погоди, Эдинька... Позовем халдеев - пусть жратву тащат. А ты пошуруй в баре - возьми то, что тебе нравится. А мне...

- Чуточку джина и много тоника?

- Точно! - закричала радостно Юлька. - Ты и это помнишь?!

По телефону Юлька говорила на хорошем английском языке.

- По-моему, ты сильно улучшила свой английский, - заметил Эдик.

- Естественно! Раньше у меня была достаточно узкая постельная специализация, а сейчас в руках огромное дело с черт знает каким количеством зарубежных партнеров, и мне необходим твердый и разносторонний английский... Два часа в день - не греши, отдай! С лучшими репетиторами английского или американского происхождения. С подлинными носителями языка, а не с нашими выпускниками иняза...

Приплыли два официанта с тележками, расставили холодные закуски на столе, а горячие блюда поместили в специальный электрический шкафчик с подогревом, который привезли с собой.

Юлька дала им сто марок и официанты исчезли.

- Так дешево? - искренне удивился Эдик. - Это же очень дорогой отель!..

- Это только чаевые, Эдик. Ужин они включат в общий счет. Садись. Я буду за тобой ухаживать, а ты отвечать на мои вопросы. А то я лопну от любопытства! Но, во-первых, я кладу тебе твои любимые скампи в чесночном соусе...

- Юлька! Откуда ты знаешь о моей любви к скампи?!

- Сумасшедший тип! Из твоего же письма, где ты сообщил мне, что открыл здесь для себя скампи, которые изредка скрашивают твою не всегда веселую жизнь.

- Ах, да... Верно!

- Кстати! С кем ты пересылал письмо? Там стоял московский штемпель отправления...

- С одним киносценаристом. Он здесь был в командировке...

- Будь здоров, Эдька!

- Спасибо, родная. Удачи тебе. Ты в порядке?

- Более чем, - сказала Юлька. - В двух словах... Мое дело выросло до гигантских размеров! В Мюнхене я проездом из Лондона, Парижа и Мадрида... Я открываю здесь филиалы нашего предприятия, отсматриваю и отбираю кандидатуры девок, занимаюсь точным графиком смены команд. Отработали девки, скажем, в Израиле полгода, - пожалте, в Голландию. Голландки - в Италию. Итальянки - в Москву. Наши русские девки - в Париж, испанки - в Лондон... Ну, и так далее. Девки не должны примелькаться! Клиентура обязана иметь постоянную новизну ощущений. Американцы же меняют своих президентов каждые четыре года? А бабы - товар приедающийся, скоропортящийся. Нас надо менять почаще... Ну, и кроме всего - чисто административные заморочки... Наем и ремонт помещений, финансово-налоговая деятельность, утряска всяких неурядиц с полицией, властями, договора с порнофильмопродукциями, сексуальными и эротическими изданиями... Контракты с адвокатами, медиками, дизайнерами... Короче, Эдька, дел по горло! Конечно, у меня огромный штат сотрудников, которые всем этим занимаются. Но время от времени я сама должна положить свой глаз на все это, и тогда я предпринимаю вот такой вояж... То есть, практически осуществилось все то, о чем мы с тобой говорили в ту последнюю ночь в Москве. И не только свершилось, но и переросло все ожидания!.. В начале будущего года я открываю в центре Москвы свой собственный банк с о-о-очень серьезным уставным капиталом, и тогда мне вообще - сам черт не брат! Учти, Эдик, на всякий случай, скоро я стану самой богатой невестой в этом полушарии. Хотя, как ты понимаешь, мне и сейчас грех жаловаться. Сделай мне еще немного джина с тоником... И, пожалуйста, расскажи все о себе.

И Эдик рассказал Юльке все.

Он рассказал Юльке о танке и о Нартае, о Кате и Джеффри Келли, о стариках Китцингерах и их племяннике Руди, о Мариенплац и Кауфингерштрассе, об оленьем загоне, свинарнике и коровнике в "Китцингер-хофе"... О том, как военные предали лучшего механика-водителя Западной группы войск, об украденных ими солдатских деньгах, предназначенных для памятника мертвым и отданных на благо вновь нарождающегося Человека... Рассказал он и про пылающее общежитие югославских беженцев, и про семью Зергельхуберов...

Рассказал даже, что совсем недавно, на белом, девятьсот сорок четвертом "порше" его пытались навестить Саня Анциферов и Яцек Шарейко...

- Это очень опасно, - серьезно и строго произнесла Юлька. - По роду своей деятельности я вынуждена иногда контактировать с людьми, которые держат все эти ниточки в своих руках, и поэтому знаю, насколько это опасно. Пожалуйста, Эдик, сходи в кабинет, принеси мне чистую бумагу и какой-нибудь карандаш. И захвати телефон.

Эдик принес Юльке бумагу и шариковую ручку с отельными эмблемами "Парк-Хилтона", а телефон поставил перед ней прямо на обеденный стол.

- Как ты сказал их зовут?

- Александр Анциферов и Яцек Шарейко.

Юлька записала имена на бумаге и положила ее перед собой. Потом подняла телефонную трубку и деловито сказала:

- Сначала наберем Стокгольм. Концы, наверняка, в Швеции.

Она на память набрала номер, подождала несколько секунд и, улыбаясь невидимому собеседнику, заговорила по-английски. Кроме имен Сани и Яцека и своего собственного, Эдик ничего не разобрал.

Юлька положила трубку и ласково сказала Эдику:

- Ты ешь, ешь, Эдинька... Сейчас я подам горячее. И, Эдька, кисанька, попробуй этот соус! Он тебе обязательно понравится... Я его обожаю!

- Кому ты звонила?

- Кому надо. Сейчас они соединятся с Гданьском и Москвой, а те перезвонят нам.

Через пятнадцать минут телефон зазвонил.

- Москва... - сказала Юлька и подняла трубку: - Алло! А-а-а... Очень рада! Записывайте... Записывайте, черт бы вас побрал! Первый персонаж - Александр Анциферов. Еще раз... Александр Анциферов. Записали? Второй персонаж - Яцек Шарейко. Яцек Шарейко... Правильно. Польская линия. Записали? А теперь, возьмите в руки тяжелый молоток и зубило и на граните вырубите имя моего человека! Большими-большими буквами! Чтобы у вас оно никогда из головы не выскочило, ясно?! Пишите: Эдуард Петров - артист цирка. Мюнхен. Не важно! Москва, Мюнхен... Где бы он ни был! Все понятно?

Ей что-то говорили, она слушала с каменным лицом, изредка поднимая глаза на Эдика.

- Не знаю, не знаю... Сейчас спрошу, - она прикрыла рукой микрофон трубки: - Эдик, они предлагают их убрать. Чтобы ты был совсем спокоен.

- То есть, как?.. Из Германии?

- Нет. Вообще убрать. С этого света, - и Юлька в упор посмотрела на Эдика.

До него, наконец, дошел страшный смысл Юлькиных слов, и он в ужасе замотал головой:

- Нет, нет, что ты!.. Просто пусть не лезут, пусть оставят нас в покое... Нет, ну, что ты!.. У них же дети!.. У Сашки в Рязани - бабушка...

Какое-то время Юлька еще смотрела в глаза Эдику, потом вздохнула и сняла ладонь с микрофона:

- Алло! Слушаете? Ну, то-то... Нет, этого делать не следует. Просто переведите их из Германии куда-нибудь подальше... Вообще, из Европы! Вот и подумайте!.. У вас же во всех регионах есть дела. Вот и пошевелите мозгами... Предположим, в Китай! Насколько я знаю, у вас там большой плацдарм... Вот и хорошо! И, пожалуйста, будьте любезны, запомните раз и навсегда, если с головы моего человека упадет хоть один волос... Вы же знаете, я слов на ветер не бросаю! Ну, ладно, ладно... Я очень рада, что вы меня так хорошо поняли. И вам творческих успехов! До встречи...

Она положила трубку и устало перевела дыхание. Впервые Эдик увидел, что у нее появились горькие складки у рта.

- Боже мой, Эдинька... Если бы ты только знал, с каким дерьмом и ничтожеством иногда приходится иметь дело! А ведь они страной руководят... И какой страной!..

Эдик встал из-за стола, подошел сзади к сидящей Юльке, обнял ее за плечи и прошептал:

- Спасибо тебе... Ангел-хранитель ты мой.

- Ну, что ты... - тихо сказала Юлька. - Я же тебя всю свою жизнь люблю!.. С моих тринадцати лет... Еще с тех подмосковных Подлипок, когда я приходила на этот твой дурацкий кружок в Дом пионеров и школьников... Ты думаешь, мне акробатика была нужна? Ты мне был нужен! Я же спать ложилась с мыслью, что завтра ты приедешь из Москвы к нам в Подлипки на эти кретинские занятия акробатикой, которую я не перевариваю до сих пор... Родной мой, любимый дурачок! Ну, как же мне тебя не защитить?! Я же этим защищаю свою любовь к тебе - единственное в моей жизни, что не изгажено и неистребимо!

Вечером Эдик позвонил от Юльки в "Китцингер-хоф". Трубку подняла насмерть перепуганная Наташа.

Оказывается, Петер представил звонок Юльки в олений загон в жутковато-таинственно-мрачных тонах, сообщив, что Эдик спешно сорвался из дому и уехал в Мюнхен, в отель "Парк-Хилтон", к какой-то женщине, якобы своей старой подруге, но это вполне может быть и враньем - вероятнее всего, его выманили из дому те самые мафиози, которые приезжали на белом девятьсот сорок четвертом "порше"...

Нартай и Наташа бросились звонить в "Парк-Хилтон", но там по телефону не дают сведений о людях, живущих в отеле. Тогда они созвонились с Клаусом Зергельхубером, и тот по своим полицейским каналам выяснил, что одна русская женщина из Москвы, действительно, живет в "Парк-Хилтоне", но она занимает, не больше, не меньше, - "экзекьюти-флор", числится под индексом VIP - "особо важная персона", а телефоны таких постояльцев отеля держатся в строжайшем секрете и выдаются только по официальным запросам криминальной полиции или Интерпола. А Клаус всего лишь сельский полицейский, но он все-таки что-нибудь попробует сделать... И Нартай орет, что он сейчас же помчится в Мюнхен и расчехвостит весь этот "Парк-Хилтон", а Наташа и Петер умоляют его подождать еще немного, может быть, Клаусу удасться навести более подробные справки...

Потом трубку схватил Нартай и закричал так, будто хотел, чтобы его голос был услышан в Мюнхене без помощи телефона:

- Эдька!!! С тобой все в порядке?!

- Да, да... Успокойтесь вы там! И ради Бога, дайте отбой Клаусу!.. Что вы там за панику устроили?..

- С тобой, действительно, все в ажуре? Или ты не можешь говорить?!

- Да, могу, могу, Нартайчик...

- А может, они тебя там на мушке держат?!

- Вы что, с ума сошли?! Никто меня не держит на мушке... Успокойтесь немедленно! Я утром приеду домой и все расскажу.