ибо сказано: "И дам двум свидетелям Моим, и они будут пророчествовать
тысячу двести шестьдесят дней. И если кто захочет их обидеть, то огонь
выйдет из уст их и пожрет врагов их. И будут они иметь власть затворять
небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их, и власть над
водами - превращать их в кровь, и землю поражать всякой язвою..." Год им
остался, год только, а потом выйдет Зверь из бездны и поразит их, и трупы
оставит на улицах Великого города, который духовно называем Содом, дорогая
моя Леонида Яновна, Содом, или Вавилон, или Египет, и голос с неба уже был
Божьему народу: выйди из того города, народ Мой, дабы не запятнать себя
грехами его, ибо грехи те дошли до неба и вопиют. В один день придут в
Содом казни, и мор, и смерть, и плач, и глад, и пламя пожирающее, ибо
силен Господь, судящий сей град. И цари земные, роскошествовавшие в нем, и
купцы, обогатившиеся от него, горько восплачут, когда увидят дым и пепел
на месте Великого града, ибо в один день погибнет такое богатство! И свет
светильника не появится в нем, и голоса живого не услышать, ибо чародеями
были вельможи его, и волхвованием их введены в заблуждение все народы. И в
нем найдут кровь пророков и святых - и всех убиенных на земле...
и близко к тексту.
цитировать, либо излагать - что я, с Божьей помощью, и делаю. Так вот,
предвидя ваши возражения, любезная Леонида Яновна, скажу: да, можно
счесть, что и о Берлине сорок пятого речь идет - видел я его и дым его
обонял. Мерзок был дым... И Рим горел, подожженный Нероном - вскоре,
вскоре после того, как Иоанну откровение было. И Константинополь горел,
когда базилевсы его себя ровней Богу сочли, а которые - и повыше Бога. Все
грады - в едином Граде Великом заключены, и этого Града гибель Иоанн
описует...
же лениво спросила Леонида. - Старая хохма. А у вас получается - даже не в
стране, а в крошечном городке Ошерове...
- суть вселенная. Почему бы не быть нашему городу средоточием мира? Тем
более, что подозреваю я - никакого мира там, за барьером, не существует.
И, следовательно, не существовало никогда.
ангелов. И отверзлись кладези бездны, и вышел дым из кладезя, как из
большой печи, и помрачились солнце и воздух от того дыма...
тварей, и иных, может быть, и в людском обличии...
пауза. И Дима понял, что Фома Андреевич, сам, видимо, того не желая,
коснулся какой-то скользкой - в Леонидином понимании - темы. А в следующую
секунду раздался тихий, но от этого не менее жуткий звук: будто по стенам
дома, по потолку, по крыше провели несколько раз огромной мягкой кистью...
будто дом стал пустым спичечным коробком, и кто-то тихонько, разведя
краску... Потом это прошло.
другой судорожно сжимая пистолетную рукоять. Шорох этот разбудил какие-то
древние оборонительные инстинкты. Осторожно выдохнув и медленно, с
растяжкой, вдохнув, Дима попытался расслабиться. Вряд ли получится...
как опрокинутые дымы, текли струи пыли. В руках Леониды замерла
двустволка.
положила двустволку поперек стола.
слышал вполуха, как Фома Андреевич охмуряет теперь уже Татьяну. Потом,
когда боль приутихла, прислушался.
опечатанный, телефон в нем снятый, люди из дома в пропавших числятся - а
позвонишь, и ответят. И знают они о нас поболе, чем сами мы. Как это
объяснить с точки зрения позитивной философии? Или взять, например...
повторила Татьяна. - Потом когда-нибудь объясним. Сейчас не об этом думать
надо...
усечен, а потому заводит в видимый простым глазом тупик. Дабы вдохнуть в
него смысл, расширим и спросим: что делать, чтобы?.. - и на месте
многоточия пока ничего начертать не будем, потому что оно-то, неизреченное
пока, и есть самое главное. И прийти оно должно не от других людей, не от
писаных истин, не от ума...
да?
позволит умереть с восторгом, умереть счастливой? Не отвечайте, не надо.
Но вот в эту формулу, о которой мы говорили, обязательно следует ввести
собственную смерть.
этой жизни ничего важнее смерти... Потому и следует поднимать себя над
обстоятельствами, а поступки совершать по внутреннему побуждению, а не по
формальной выгоде или по своду правил. И лишь пост фактум искать
объяснения этих поступков - и, понятно, громоздить нелепость на
нелепости... Взять римлян: они ввели такое презрительное понятие, как
"скрупулезный". "Скрупулюс" - это был камешек, попавший в сандалию. И
настоящий римлянин просто выбрасывал его и шел дальше, а грек садился и
начинал размышлять над его внутренними свойствами и скрытым смыслом...
иногда снится такое, но на этот раз было не так, как раньше. Я умерла и
вышла из тела - с восторгом. Как вы сказали. Я его видела, это мое бедное
тело, и мне было его совсем не жалко. И никого мне больше было не жалко, я
будто бы сбросила с плеч огромную тяжесть, обузу, не знаю, что... Я
поднималась вверх, и все вокруг было безумно скучным и серым... и
совершенно бездарным. Но восторг был даже не из-за того, что я из этого
вырвалась, а потому, что я уже откуда-то знала - настоящая жизнь впереди.
Над миром был низкий потолок, а потом он оказался стеной с воротами -
когда так летишь, все равно, где верх, где низ. Я влетела в ворота, там
были какие-то коридоры, и летели такие же, как я - прекрасные,
восторженные, ликующие... И мы прилетели туда, куда надо, и там было
что-то настолько хорошее, что я просто не смогла запомнить. А потом мне
передали, что мне нужно ненадолго вернуться, потому что у мамы здесь...
ну, неважно. Надо сказать ей кое-что. И я полетела назад. А мне навстречу
летели все такие же прекрасные, освободившиеся от той дряни, в которой они
вынуждены были жить здесь... Я спустилась. Летала везде. Меня не видели,
ведь я сама не хотела этого. Кому хотела, я показывалась. Поговорила с
мамой. Все сделала, что нужно. Можно было возвращаться. А у нас дома стоит
такое старинное зеркало, высокое, в раме. И я, уходя, в него посмотрелась.
И увидела себя. Я была разложившимся трупом, понимаете? Лицо сгнило,
проступали кости, кожа вся висела клочьями... Я даже не испугалась. Просто
полетела обратно, и все. Но не помню, долетела или нет. Проснулась.
плечу. Голос у нее был почти механический.
минер, покалеченный почти смертельно уже после войны, выжил искусством
архиепископа Луки - гениального хирурга Войно-Ясенецкого, - пламенно
уверовал, окончил духовное училище, был рукоположен и получил приход - и
тут же усомнился. Шел пятьдесят третий год, и на высочайшей заупокойной
вместо канона: "За упокой души раба Божьего..." прозвучало: "За упокой
души генералиссимуса Иосифа". Это лакейство так царапнуло душу, что - Фома
есть Фома - начал он задумываться и вкладывать персты в раны. Итогом стало
убеждение, что Русская Православная Церковь мученически погибла, но труп
ее сохранен, оживлен и теперь кривляется на подмостках на потеху
убийце-чародею. Многое о том свидетельствует... Взять, к примеру, недавний
юбилей Крещения Руси. Разве же нынешней Церкви это праздник? Ни в малой
мере. А истинные последователи Владимира Святого, греческих митрополитов,
Сергия Радонежского - живут в лесах, крестятся двуперстием... кто вспомнил
о них, кто пригласил на праздничный пир? Ни власть, ни Патриарх, ни народ.
Как и не было их никогда. Беспамятство... Немало лет прожил Фома
Андреевич, пытаясь совместить веру и сомнения, и это были самые
мучительные его годы. Расстригшись наконец, пытался он искать истину у
иных конфессий, не нашел - и остался в собственной вере, пастырем и
паствой в одном лице. За три десятка лет такого бытия Фома Андреевич
объехал всю страну, сменив несколько десятков специальностей: он пек хлеб,
искал воду, рыл колодцы, клал печи, добывал золото, жег известь, истреблял
грызунов, мыл и обряжал покойников, ловил рыбу на Камчатке и на Азове,
водил грузовики, пас коров... Все эти годы была с ним жена, продолжавшая
Сертаков Виталий
Березин Федор
Круз Андрей
Жюль Верн
Роллинс Джеймс
Суворов Виктор